спешил, "паккард" с опущенным верхом рвался вперед, ветер и сдержанный рык
мотора отделяли нас от мира вокруг прочнее, чем любые крыша и стены. Она
плотно повязалась длинным розовым шарфом, голова ее стала как бы коконом,
волос не было видно, и от этого лицо казалось еще моложе, почти детским -
и одновременно четким, точно и остро прорисованным. Белый костюм тонкой
шерсти, с почти мужским пиджаком и очень широкими брюками, на
темно-красной коже сиденья сверкал, будто от него шел собственный,
мерцающий в воздушном потоке свет. Она прикрыла глаза, потому что ветер
выбивал из них слезы и почти незаметно улыбалась - словно во сне, хотя
рука ее все время двигалась, пальцы притрагивались то к моей ладони, то к
запястью, почти не касаясь, скользили выше, под манжет рубашки, острые
ногти чуть царапали кожу... Мои ангелы сидели впереди. Гарик почему-то
оделся как летчик времен первой мировой, в кожаную куртку на меху, с
большим воротником, перчатки с крагами, тонкий кожаный шлем, огромные
очки, белый шарф был перекинут через плечо и горизонтально летел,
выдуваемый иногда за борт машины. Гриша был в клетчатой английской кепке,
в длиннейшем светлом пыльнике, давно погасшую огромную сигару жевал,
перекидывая из угла в угол рта. Не сговариваясь, мы все сегодня поменяли
цвета и стиль, словно замаскировавшись - я надел тяжелые альпийские
ботинки, высокие носки с узором в ромб, брюки-гольф из толстого
коричневого твида, из него же сильно приталенный пиджак с огромными
карманами и большая кепка с наушниками. Желтые кожаные перчатки лежали
рядом на сиденье, трость с ручкой, раскладывающейся в походный стульчик, и
острым наконечником - на полу. Тридцатые, Швейцария, какой-нибудь
одуревший от скуки международный скиталец, без особого интереса
прислушивающийся к рассказам о том, что вытворяет этот комический
человечек в Германии...
Гриша обернулся, прокричал сквозь ветер: "И можете говорить что
угодно, но я вам дам теперь уже действительно вещь, хватит играть в
детские игрушки! Передайте мой баул, Миша, будьте такой добрый..." Я подал
ему брезентовый, с медной оправкой докторский баул, стоявший между
сиденьями. Порывшись в нем, Гриша вытащил и роздал нам, мне, Гарику и
сунул себе в карман одинаковые пистолеты, "кольты" одиннадцатого года,
величайшее оружие века. "А барышне можно обойтись, - проорал он, - я ж
вижу, что ей это противно брать в руку, так не надо, у вас есть другие
удовольствия, правильно я говорю?"
...Понемногу нас обступили окраины. Мы остановились, Гарик поднял
верх - все равно попозже, когда на улицах появится больше машин и
прохожих, мы будем привлекать внимание, но в открытой машине будет совсем
невозможно двигаться... Мимо уже летели грязные кварталы гетто, по
тротуарам на роликовых досках носились смуглые дети в ярком тряпье, из
открытых окон доносилась кавказская и азиатская музыка, нарядные семьи шли
на прогулку - мужчина в хорошем костюме и, нередко, в чалме, женщины в
национальных платьях - две, три, иногда и четыре, некоторые с закрытыми
лицами, усмиренные бесчисленные дети. На углах, возле кофеен стояли парни,
все как один в зеленых военных куртках, пестрых кефайях, закрывающих
поллица, в джинсах и дорогих кроссовках, они обязательно свистели вслед
машине, один швырнул бутылкой от "кумыс-колы", но не попал.
Между тем, мы, почти не снижая скорости, вырвались на широкий
проспект, по сторонам которого замелькали вздымающиеся в небо шикарные,
великолепно реставрированные многоквартирные дома. В этом районе любили
селиться богатые стряпчие, присяжные поверенные с шикарной практикой,
знаменитые врачи - из тех, кто предпочитал модный уже много лет стиль
"сталиник эмпайр" и городское вечное оживление "дворянским гнездам" и
покою пригородов. На тротуарах здесь было пустовато, только уборщики в
красных комбинезонах и фесках думской коммунальной службы помахивали
метлами, да дворник-гард в длинном бронефартуке и с револьвером в низко
свисающей с ремня кобуре появлялся то из одного, то из другого подъезда, а
по краю мостовой, громко цокая подковами и высекая искры из случайного
камешка ехал патруль - трое всадников в низких и круглых каракулевых
шапках, в бриджах с голубыми лампасами, с нагайками, укрепленными в
специальных гнездах седел. На голубых чепраках, покрывающих до половины
крупы одинаковых, темно-гнедых лошадей, было вышито серебром: "Отдельный
корпус народной жандармерии. Хамовническая часть".
Машин становилось все больше, мы уже ехали в сплошном потоке,
скорость пришлось снизить - над каждым перекрестком висел
знак-ограничитель: "Не больше 30 верст в час. Машины нарушителей
уничтожаются на месте". У каждого светофора приходилось подолгу стоять,
хотя поперечного движения почти не было, красный горел минут по пять, при
этом водители и пассажиры стоящих рядом машин давали себе волю - пялились
на наше чудо, переговаривались между собой, доброжелательно нам
подмигивали, показывали большой палец - мол, классная шутка, ребята,
весело придумали, шикарная игра. Один парень быстро опустил стекло и
высунулся из своих "жигулей - гран-туризмо" почти по пояс - это был явный
северянин, скорей всего с Чукотки, плосколицый и узкоглазый, с плоскими
черными волосами, стянутыми на затылке в хвост, весь в костяных и
металлических амулетах, в красной майке с надписью "Нарофоминская
консерватория театра и литературы".
- Эй, славяне, - заорал нарофоминский студент, - что рекламируете?
Муви про банду Берии? Классная машина! Даю за нее свою жестянку, и ребята
в консе еще будут вас месяц поить "бадаевским пильзнером"!
Тут светофор переключился, и малый быстро отстал, только в широком
паккардовском зеркале еще долго видна была его машущая вслед рука.
Перед въездом на старый мост была, конечно, пробка. Мы закрыли все
окна, в машине сразу стало невыносимо душно, да еще Гриша немедленно
раскурил свою сигару... Она по-настоящему задремала, положив голову на мое
плечо. Гарик обернулся, долго смотрел на нас, вздыхая несколько по-бабьи.
Очки он поднял на лоб, кривое его, изуродованное лицо жалобно сморщилось.
- Если начнется стрельба, - сказал он тихо, - нам придется туго. Их
жандармы и околоточные нажимают спуск без сомнений... Оставили б девочку
дома...
- Вы же знаете, Гарик, - так же тихо ответил я, - без нее операция
невозможна, это условие. Неужели вы думаете, что я потащил бы ее с собой,
если б мог не брать...
- Ай, спуски-шмуски, - раздраженно перебил Гриша, - что вы
устраиваете разговор из-за этих маминых поцов?! Гарик, я вам хочу
рассказать, как мне говорил этот гоише тохес, Тайваньчик, мы сидели с ним
на брайтонском променаде на стульчиках, вот как с вами сидим, и он мне
сказал: "Никакая оружия, Григорий Исаакович, не дает силу, силу дает
злость, и если вы злой с ножиком, так вы и делайте их всех вместе со всеми
их фэбээрами, компьютерами и "береттами" в подмышках". Что он был сволочь
и хазер, так был, но что он разбирался в том, об чем говорил, так это тоже
правда. А у кого сейчас больше злость, у нас на их прокисшую кашу, или у
всей это мешпухи на нас, с которых они смеются и получают удовольствие?
Очередь машин начала двигаться, мы уже въехали на мост, перевалили
через его середину и увидели, наконец, из-за чего образовался затор.
Перед старым, с потемневшей некогда белой облицовкой
правительственным зданием, занимая и часть моста, стояли демонстранты.
Их было человек полтораста. Это были в основном прекрасно, дорого и
со вкусом одетые люди средних лет, с интеллигентными и умными лицами,
женщин было заметно больше. В общем их расположении, в позах и атмосфере,
окружавшей толпу, более всего чувствовались непримиримость, ожесточение,
неприятие всего и всех, находящихся за пределами их сплоченного, закрытого
от внешнего мира круга.
Над демонстрацией трепетали и выгибались под ветром узкие и длинные
полотнища лозунгов.
"Будь проклято счастье на крови!" - было написано на одном из них.
"Не забудем, не простим" - на другом.
"Здесь были убиты десятки тысяч. Мы отомстим за кровавый октябрь!" -
на третьем.
"Позор власти, кастрировавшей народ!"
"Справедливость для всех и немедленно!"
"Армии - официальное существование, России - славу!"
"Хватит убийств! Наши сыновья не должны умирать за нефть"!
"Россия - Европа! Вон азиатов из Кремля!"
"Убийцу-президента на виселицу!"
"Долой искусственную историю! Русские, боритесь за истинно народный
календарь!"
- Странные люди, - сказал Гриша. Он, не отрываясь, глядел на
протестантов, не глядя сунул сигару в пепельницу. - Странные люди... Вид
приличный, а некоторые лозунги расистские и просто людоедские...
- А, что ты говоришь, а? - Гарик хлопнул обеими руками по баранке. -
Слушай, поживите здесь, как они, да? Понюхайте сами, чем здесь пахнет,
может, не будете так говорить... Или мы едем, чтобы оказать поддержку
здешней власти, или, может, я чего-то не понял, слушай? Правильно все
написано, я считаю...
Машина медленно двигалась в потоке, объезжающем демонстрацию, мы уже
почти миновали узкое место, когда со стороны центра, в проезде между
старинным небоскребом из стекла и новым конторским зданием этажей в
восемьдесят, показались всадники. Они приближались на рысях, уже было
видно, что это конные жандармы в боевом снаряжении - лошади в противогазах
и пуленепробиваемых попонах, верховые в легких латах, шлемах с зеркальными
забралами, с ручными гранатометами у седел и нагайками в занесенных руках.
Толпа бросилась в разные стороны, топча транспаранты и флаги, часть
побежала на набережную, по которой навстречу им уже скакал другой
кавалерийский отряд, в папахах и с шашками - видимо, казаки, другие
повалили на мост, пробираясь между встречными машинами, но жандармы
пускали лошадей в те же промежутки, настигали бегущих, и нагайки, рассекая
воздух, опускались на плечи в дорогих пиджаках и пальто, на женские
прически и мужские лысины, по лицам полилась кровь, яркая и прозрачная под
холодным осенним солнцем.
Двое поравнялись с нашей машиной. В то же мгновение она распахнула
дверцу со своей стороны, сжалась на сиденьи, поджала ноги, чтобы
освободить место, и молча стала втаскивать спасающихся. Перегнувшись, я
помогал ей, Гриша сдвинулся на широком переднем диване к Гарику - о,
великие, классические американские машины, слава вам! - и втянул человека
на свое место. "Двери, закрывайте двери, все!" - крикнул Гарик,
одновременно втискивая автомобиль в открывшееся на секунду пространство
между перилами моста и замешкавшейся шестидверной белой
"чайкой-континентал", объезжая по тротуару вставшую на дыбы в
автомобильной тесноте полицейскую лошадь. С треском опустилась плеть на
нашу крышу, но толстая кожа выдержала, а Гарик уже съезжал с моста, резко
выворачивая руль вправо и, быстро набирая скорость, мчался по набережной
навстречу - негустому, к счастью - движению, сворачивая налево, в
поднимающиеся к Кольцу переулки...
- Кто вы, товарищи? - женщина, втиснувшаяся на наше сиденье, с
изумлением оглядывалась в машине. Это была средних лет голубоглазая
блондинка с грубоватыми чертами лица, плотная, одетая чересчур нарядно для
демонстрации - куртка из тонкой шведской кожи, такая же юбка, бант в
