пельменей" дежурят снайперы. Наконец, в самом Центре, на глубине
пятнадцати метров, точно под памятником, серьезная охрана. Есть хорошо
разработанный план...
Когда я закончил объяснения, было уже около пяти, солнце шпарило
вовсю, но сам его отчаянный жар говорил, что и лето вообще, и этот день
идут к концу... Все молчали. Гарик, приканчивая десятую за время моей
лекции папиросу, искоса глядел в схему, на которой широкая улица
перетекала в площадь, в середине которой был кружок и рядом крестик -
здесь должен был остановиться ЗИМ. Гриша выбивал трубку об каблук, набивал
новую, не глядя и не переставая перечитывать список предполагаемого у
охраны оружия. Она наклонилась ко мне, к самому уху, и, пользуясь, как ей
казалось, увлеченностью других своими будущими проблемами, спросила
шепотом: "А почему ты не можешь... ну, пока все не кончится, ты так и не
сказал. Скажешь?"
В горле у меня после двух часов непрерывного говорения и так
пересохло, но тут я почувствовал в глотке наждак.
- Гриша, - попросил я негромко, - Григорий Исаакович... Нельзя пивка?
Бутылочку...
- Отчего ж, можно и две, - баритоном, по-барски хохотнул Гриша и,
пошарив рукой под скамейкой, стал вытаскивать и ставить одну за другой на
стол маленькие, с гранеными горлышками бутылки "Двойного золотого".
Раздирая в щепки край столешницы, я открыл одну, приложился... "Миша,
скажи", - снова шепнула она на ухо. Я встал, пошел к калитке, будто решил
еще раз полюбоваться на нашего двухцветного красавца, она пошла следом,
встала рядом, словно деревенская пара, мы подперли забор. "Понимаешь,
последний этап операции связан с тем, что кто-то из нас должен доказать,
что мы - другие, должен обнаружить нашу жажду любви, желание любить... Так
настроен компьютер, это сверхзащита в здешних обстоятельствах... Гриша
стар, Гарик..."
В тот миг, когда я запнулся, подбирая слова, произошло одновременно
столько, что когда я пытался потом это вспомнить, мне казалось и до сих
пор кажется, что мгновение это длилось по крайней мере полчаса.
С юга, откуда-то с дороги, вползающей в поселок, донесся гул, быстро
нарастающий, рвущий воздух, сотрясающий вселенную, гасящий солнце.
"Домой, все в дом!" - заорал Гриша, в левой его руке уже был
пистолет, в правой неведомо откуда появилась граната на длинной деревянной
ручке.
Гарик, сшибая бутылки, перепрыгнул через стол, пролетел, оттолкнув
нас, через калитку, дверцы машины захлопнулись, мотор взревел, в
поднявшейся до неба пыльной туче автомобиль исчез, затих где-то на севере,
далеко от поселка.
Мы уже были в доме, Гриша взлетел наверх, я встал у окна кухни, чуть
раздвинув занавески, тяжелый пистолет лежал передо мною на узком
подоконнике.
Она осталась в комнате, села за стол, лицо ее стало молочным,
голубовато-белым, даже все веснушки исчезли, маленький "вальтер" лежал на
столе перед нею. В раме двери, опершись локтем на стол, положив голову на
ладонь, она сидела в такой неподходящей обстоятельствам задумчивой позе,
что мне показалось нелепым ждать смерти рядом с этим прелестным женским
портретом. Но гул стал уже совершенно невыносимым, и я повернулся к окну,
к щели в занавесках.
Первый танк, старый, грязный, сверхтяжелый Т-96 с противоминным
подпрыгивающим траком-катком спереди, влетел в поселок на максимальном
ходу, омерзительный синий дым его выхлопа затянул почти всю видимость,
запах горелой солярки проник в дом. Качались антенны, плыл, ныряя и
поднимаясь, ствол пушки...
Следом шли такие же грязные, ободранные, некогда покрашенные
камуфляжными цветами бээмпэ, их было много, даже в доме стало невозможно
дышать, трудно было представить себе, в какую отвратительную вонь
погрузился мертвый поселок. Иногда в приоткрытых люках и щелях мелькали
грязные, в черных потеках лица, можно было успеть увидеть безразличное их
выражение, многие казались азиатами или темнокожими...
Потом появился еще один танк, это была легкая машина десанта.
Поравнявшись с нашим домом, он притормозил.
И снова секунда растянулась.
Отскочив от окна, я схватил ее, поднял, прижав одной рукой, оглянулся
- и почти бросил в подвал, подцепив ногой и откинув его крышку. Над
открывшимся лазом я поставил стол, за которым она сидела - если рухнет
крыша, она сможет вылезти из завала... И тут же, с ее "вальтером" и моим
монстром в обеих руках, я оказался наверху, у Гриши.
Гриша лежал животом на кровати, придвинутой к окну, и аккуратно
целился в танк "фаустпатроном". Острие толстой мины упиралось точно в
среднюю планку рамы, и я заметил, что все крючки уже были откинуты, так
что перед выстрелом можно было распахнуть окно вместе с
занавесками-задергушками одним толчком. Чесучовый костюм чудесным образом
висел на плечиках, зацепленных за гвоздь в стене, Гриша лежал в длинной
сорочке и длиннейших же сатиновых трусах, и носки были косо натянуты на
его толстые узловатые икры резинками с каучуково-металлическими зажимами,
и пальцы в носках шевелились.
- А что вы там стоите сзади, Миша, - спросил он, не оборачиваясь, -
там же будет от меня огонь, уж будьте как дома, возьмите вон ту серьезную
железу и примерьтесь дать им прокакаться...
Я оглянулся и увидел в углу "томпсон" двадцать восьмого года, с
круглым диском, с изумительно отполированными прикладом и ложем. Я сел на
тяжелую табуретку у второго окна и приготовился дать первую очередь просто
по направлению, через занавеску и стекло.
- С этой штукой вы, наверное, чувствуете себя просто парнем из
компании Лаки Лучано, - сказал Гриша, не меняя позы. - Хотя вы еще совсем
молодой человек, а я имел несчастье знать это ничтожество лично...
Вероятно, с момента возникновения гула прошло минут десять. Я
осторожно глянул в окно, между занавеской и рамой был просвет сантиметра в
полтора.
Танк стоял на прежнем месте, и как раз когда я посмотрел, его низкая
плоская башня начала поворачиваться, и ствол уставился прямо на меня. "Вот
и все, - подумал я, - вот и все, я не позвонил Жене перед уходом, она с
ума сойдет... Все. Только бы не завалило, потом она сможет вылезти, только
бы не завалило, зачем я втравил ее в эту работу, она ведь рассчитывала
совсем на другое, ей просто было скучно превращаться в домашнюю хозяйку,
она хотела только небольших приключений... Вот и все".
- Это кажущее, - сказал Гриша.
Ствол дернулся и поехал вбок. Остановился. Полыхнуло. Раздался удар,
наш дом покачнулся. И тут же рассыпалась и запылала маленькая дача через
дорогу, обычный сборный домик, уже почти сгнивший. Танк развернулся и,
срезая поворот, пошел догонять колонну, подминая низкий штакетник и кусты
на следующем после горящей дачи пустом участке.
Следом по улице пронеслись два уральских грузовика, над кузовами
вздрагивали металлические ребра, брезентовые тенты были сняты, а в кузовах
сидели солдаты в пятнистых комбинезонах, в зачехленных глубоких касках, в
черных трикотажных масках-чулках. Один из них поднял короткий
круглоствольный автомат, забилось пламя. Осколки бутылок посыпались со
стола, за которым мы сидели. Парень поднял ствол выше...
- Вот видите, - Гриша встал с пола, когда моторы уже совсем стихли
вдалеке, стряхнул мелкое стекло с волосатых плеч, один осколок, впившийся
выше локтя, крепко прихватил двумя пальцами и вырвал, кровь потекла по
руке сразу широкой лентой, а он, держа локоть наотлет, чтобы не
закапаться, спокойно продолжал, - можете видеть, они таки точно пернули в
лужу, так теперь я хочу вас спросить, а игде мы будем искать нашего Гарика
и нашу, между протчим, машину? И что вы стоите, Миша, как тот столб,
забинтовайте мне эту обтруханную руку, а если вы не можете видеть крови,
так позовите девочку, она не должна бояться кровей. И за ради вашего Бога,
уже не нервничайте себе, эти хазеры уже не вернутся, я вам уверяю...
4
Снова была ночь, наверху под Гришей визжала кровать - старик, видно,
не спал, ворочался.
Мы опять лежали, как ложки, к вечеру похолодало, и она прижималась ко
мне все тесней, все теснее... Но уже не заводила тяжелого разговора, и мы
просто шептались обо всем, о ее и моей прошлых жизнях, о любви, об
оставшихся там знакомых, среди которых оказалось много общих, о профессии
моей, в которой она, оказалось, совсем неплохо разбирается, и мы с ней
так, шепотом, и поспорили немного - о цвете и концепции, о режиссерском
показе, о развернутой метафоре и детали, о скрытом цитировании и игре...
Почему мы шепчемся, подумал я, ведь здесь никого нет и можно говорить
почти в полный голос. Шепот - знак близости, подумал я.
Совсем расхотелось спать, я перевернулся на спину, она умостилась у
меня на плече, с улицы шел слабый свет не то луны, не то одних только
звезд, но и этого хватало, чтобы я видел ее волосы, колышущиеся возле
моего лица, как пожелтевшая по сезону трава, и ее глаза, в которых голубой
свет звезд превращался в желтый свет солнца.
Я потянулся, щелкнул ручкой приемника, и круглая шкала довоенного
Telefunken'а зажглась, и зажегся зеленый глазок настройки, я покрутил
верньер, цветная стрелка поползла по кругу... London... Oslo... Paris...
Viena... Berlin...
Отчаянно знакомый, будто с рождения, высокий, срывающийся голос
наполнил комнату. Немецкие слова казались почти понятными. Солдаты должны
выполнить долг перед отчизной, каждый их шаг на Восток - это шаг к великой
Германии, и Германия, вечная страна, будет воздвигнута на руинах лживой,
разложившейся, буржуазно-коммунистической, еврейско-славянской
цивилизации, место которой на свалке истории...
Что это, в ужасе прошептала она, что это ты нашел? Я нашел сентябрь
тридцать девятого, ответил я, и снова покрутил настройку.
Я тоскую по соседству и на расстоянии, пропел с невероятным
самодовольством радиокрасавец, ах, без вас я, как без сердца, жить не в
состоянии. Народы Страны Советов, сказал тот же красавец, а, может, и
другой, в едином порыве поднимают свой голос против поджигателей новой
войны, бряцающих атомной бомбой, и пресловутым планом Маршалла, за мир во
всем мире, против лживой, разложившейся, буржуазно-империалистической,
американо-реваншистской так называемой цивилизации, место которой на
свалке истории...
Где мы, уже отчаянно спросила она, куда ты меня ведешь, я веселый,
легкий человек, куда ты нас тянешь? Это Ад, ответил я, добро пожаловать в
Ад, любимая, однажды я видел такое приглашение в теленовостях, но ничего
не бойся, мы будем в Аду вдвоем, Ад - единственное счастье, которое
доступно двоим, в Раю можно быть поодиночке, но еще когда ты ждала меня, и
скучала, и расставалась со своей предыдущей жизнью, и смотрела, как
барахтаюсь я, расставаясь со своей, и жалела меня, сочувствовала, уже
тогда ты подписала контракт на экспедицию в Ад, из такого путешествия
можно не вернуться, если зайдешь слишком далеко, а я не умею
останавливаться, но главное - идти вдвоем. Что это там, что это за
передача, спросила она, уже улыбаясь, глаза ее еще отсвечивали влагой, но
она уже почти успокоилась, скорчила обычную свою гримасу, детскую и
кокетливо-женскую одновременно. А это Василий Доронин пел из "Свадьбы с
приданым", а потом был обзор газет, сказал я, сорок седьмой год.
Не хочу, сказала она, не хочу, не хочу. Куда же ты хочешь, спросил я,
хочешь в завтрашний день, в двадцать четвертое сентября две тысячи
