сединой, одышливо влезла в лифт, спустилась, вышла из подъезда, долго
прикуривала, потом достала из клетчатой кошелки гарного такого, с рынка,
веника с темными узелочками на густых, не стертых еще ветках, да и
полетела себе потихоньку, успевая, видно, еще до поезда скупиться - только
искры от сигареты посыпались, искры старого огня.
Третья, сравнительно юная, чернокудрая любительница европейского
ремонта, резко стартовала, ловко управляясь с пылесосом "Siemens", по пути
втягивая для хозяйственных целей мощной трубою зазевавшиеся звезды.
Господи, спаси, пронеси мимо, Господи.
На старых дворницких метлах, щетках со стертой и покосившейся щетиной
в волосах и сгустках пыли, на самодельных швабрах с кривоватыми
деревянными ручками, вбитыми в потемневшие от мокрых тряпок деревянные же
колодки, на советском пылесосе "Ракета" с байконуровским ревом, на
элементарном подметальном пучке с изломанными веточками, с перевязанной
изолентой ручкой...
Толстые и худые, молодые и не очень, хорошо и отвратительно одетые,
красивые вообще и так себе...
Набирая высоту кто кругами, как тяжелый транспортник, а кто и круто
вверх, как перехватчик...
Среди бела дня...
Набирая высоту...
Едва все скрылись из глаз, она пошла на кухню, взяла обычный, ничем
не примечательный свой веник из-под раковины, с трудом открыла окно и
выпустила его на волю.
Веник счастливо взмыл. Она смотрела вслед без сожаления.
Когда он вернулся, в доме было почти прибрано, только все чайные
чашки, уже вымытые, но еще не спрятанные в шкаф, стояли на столе. Он был
весьма и весьма нетрезв, панама сползла на нос, фуляр разъехался, открыв
уже жилистую, с намечающимися "вожжами" шею. Следя ботинками, что-то
буркнув, он прошел к себе и увидел стоящий на полу рядом с диваном
магнитофон и кассету на его крышке. Сам не зная, почему, он все понял,
вставил кассету и нажал "воспроизведение"
Тут же он услышал, как хлопнула дверь, с воем кинулся в прихожую - на
зеркале была прицеплена записка: "Возвращаюсь в Питер. Когда решу, как
быть дальше, позвоню. На плите котлеты и вермишель, еда для кошки в шкафу,
в холодильнике для нее рыба, режь ее маленькими кусочками. Я сама позвоню
потом. Женя".
Из комнаты доносились знакомые голоса.
Утром, не бреясь, только приняв душ и снова натянув изумительно
аккуратно сложенную с вечера одежду, - значит, пьян был в край, - он
выполз купить пива. Пару банок. Или бутылку проклятой болгарской дряни. Он
еще не решил. По деньгам одинаково. Но после пива может окончательно
развезти... Он захлопнул дверь и обнаружил, что ключи остались в прихожей,
где он их выложил вечером. Позвонил к соседям - я ключи забыл, извините, а
Жени нет, а мне нужно отлучиться, так вы покормите нашу кошку, ладно,
извините - и, не дожидаясь ответа, не слушая - так вы ж ключи, Миша,
ключи-то у нас запасные возьмите - быстро спустился на один лестничный
пролет, на второй.
Он знал, что его там ждет.
На подоконнике, рядом с пустой бутылкой от водки "Petrof", над кучей
оставшихся от ночлежников тряпок и кусков картона, лежал паспорт.
Обычный паспорт в рваном целлофане, со старыми буквами и гербом.
Он раскрыл его. Сапожников Юрий Адамович... Год рождения 1943...
Прописан... Все прописки погашены, последняя - город Сретенск... Область
не разобрать... На фотографии лысеющий мужик с черной небольшой
бородкой... Выдан Сретенским РОМ... Он закрыл документ.
Сунул его в карман и вышел из подъезда.
Дело шло к осени, утро стояло ясное и прохладное, небо уже начинало
менять цвет, исчезла летняя линялость, желтоватость и холодноватый синий
высоко висел над двором, заваленным разлетевшимся из железных ящиков
мусором.
Прошла собака, чистая и ухоженная, но без хозяина.
Он - то есть, я, конечно же, я, Миша Шорников! - он подмигнул собаке
и пошел от своего дома к дальнему, угловому выходу со двора.
Хорошее, прекрасное было утро.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АД ПО ИМЕНИ РАЙ
1
Электричка летела мимо бесконечных белых бетонных заборов, покрытых
цветным граффити, мимо вылизанных коттеджных городков лакированного
красного кирпича, мимо остановившихся у переездов машин, ярких, сияющих
всеми цветами своих округло-тяжелых тел, мимо жанровых сцен с собаками и
детьми на занятых пикниками лужайках, мимо антенн-тарелок, косо сидящих на
черепичных и металлических крышах, словно кокетливо сдвинутые шляпки, мимо
бирюзовых прудов, на которых винд-серферы боролись со своими разноцветными
парусами, и от них в стороны неслись, разводя стрелы маленьких волн, еле
видимые утиные выводки... Электричка летела, и вслед ей летел неистребимый
железнодорожный мусор, поднятый вихрем скорости: тяжелые, машущие
страницами "Московский герольдъ", "Московские времена" и "Московская
почта", смятые банки от "Кола-квасъ", "Сбитень светлый", "Узваръ
малоросский традиционный N_7", пакеты от стандартных завтраков из "Быстрых
пельменей", рваные пластиковые мешки от "Елисеевъ-метро" и
"Гум-гэллери"... Электричка летела, я начал дремать, положив ноги на
бархатный подлокотник пустого сиденья, а напротив, наискосок, через
проход, так же дремал усталый приказчик или банковский счетовод, а, может,
помощник стряпчего из какой-нибудь процветающей конторы в Зарядье-Сити, в
темном костюме, в безукоризненном, но чуть распущенном галстуке, в не
потерявшей свежесть за целый рабочий день белой рубашке. Интересно,
подумал я, за кого же меня принимает этот милый парень? Вероятно, за
какого-нибудь полусумасшедшего художника, артиста из Арбатского Сохо, весь
день рекламировавшего новый суперкассовый боевик о веселых сороковых, да
так и не переодевшегося.
Небо за выпуклым, почти до самого пола окном потемнело, под его
сливово-сизым колпаком мелькали черные рощи, по государственному шоссе
N_51, идущему параллельно железной дороге, ползли две змеи - одна
навстречу поезду, желто-огненная, другая, обгоняя его, горящая красными
задними фонарями. Время от времени поезд нырял под путепровод или влетал в
тоннель, по верхнему краю въезда в который текла обязательная голубая
полоса рекламного пламени - "Фон Мекк. Национальные железные дороги.
Проверьте ваши часы".
...Когда я открыл глаза, молодой господин, сидевший напротив, снимал
с багажной сетки свой алюминиевый чемоданчик для бумаг, а за окном сверкал
витриной, как на любом пригородном перроне, "Каренина-Трактиръ", и
толклись жены, встречавшие своих измученных в городских конторах
письмоводителей, столоначальников, товарищей директоров департаментов,
старших приказчиков, владельцев зуболечебных и по женским болезням
кабинетов, думских дьяков и лабаз-менеджеров. Женщины, - все, как одна, по
летнему времени в коротких штанах и широких майках, - некоторые с детьми в
специальных рюкзачках или с уже подросшими, прыгавшими рядом в таких же
штанах и спортивных тапочках, обнимали мужчин в темных костюмах и вели их
к машинам, плотно стоявшим на паркинге под огромным светящимся кубом
"Одинцово. Починка и уход за экипажами Иван Ривкин и сыновья. Открыто 24
часа ежедневно". Толпа быстро рассасывалась, машины одна за другой
исчезали в уже густой тьме, мигая цветными огнями, и можно было
представить лишь по маркам и моделям автомобилей, в какие разные дома
отправляются эти одинаково одетые люди - пара на маленьком, но элегантном
"москвиче-кабрио" едет, наверняка, в хорошо стилизованную "избу" с двумя
спальнями и детской, с маленькой банькой, а семейство в мощной
"волге-спорт" затормозит на въездной аллее поместья, у дома в модном стиле
"дикий барин" с десятком комнат и бальной залой, посереди парка, аккуратно
запущенного под наблюдением выписанного из Израиля садовника, и пяток
борзых выбегут навстречу, и ночной ветер будет шевелить шелковые занавеси
широко открытых в малой гостиной окон, пока усталый хозяин, сбросив
пиджак, будет ждать в кресле обеда с тяжелым бокалом шотландского в руке.
Боже, подумал я, мог ли писатель, придумавший когда-то такую Россию
на отделившемся полуострове, представить себе, что вся страна станет
островом богатства и скуки, островом, плывущим среди ужаса и
безнадежности, плывущим мерно и непоколебимо, островом сытости, к которой,
наконец, привыкли, и бессмысленности, к которой уже тоже привыкли - хотя,
может, не все...
На развилке, до которой от станции было ходу минут пятнадцать, у
заправки, под пылающим медведем - эмблемой "Тюмень-петро", сбились в кучу
тяжелые мотоциклы с высоко задранными крупами. Рядом стояли их хозяева -
темные, обтянутые, как трико, кожей фигуры неразличимого пола, и
гигантские черные яйца шлемов лежали на каждом мотоциклетном сиденье.
Из группы мотоциклистов вышел некто, развернул свою машину, включил
фару-прожектор и направил ее на меня. Полностью и мгновенно ослепленный, я
остановился, представляя себе, как я сейчас выгляжу - человек в
светло-сером бостоновом костюме с длинным, широким пиджаком, широкими
брюками, в серой летней шляпе из очень тонкого фетра, в серых
полуботинках, с черным лакированным чемоданчиком, обшитым по ребрам желтой
кожей, в левой руке, и светло-серым же габардиновым макинтошем,
перекинутым через правое плечо... "Тарзан в Нью-Йорке".
- Пацаны, - крикнул тот, который поймал меня лучом, растягивая
по-старомосковски слова, - пацаны, глядите, какой лох классный, па-ацаны!
Пацаны не пошевельнулись. Прикрыв козырьком ладони глаза, я увидел
всю их группу, рисующуюся черными тонкими и угловатыми тенями на
багрово-синем небе.
- Па-ацаны, - снова заорал лидер, или шут, или то и другое, - он же
прям из видака, он же в "Берия'с ганг" играл! Фраер теплый, ты артист?
- Выключите фару, молодой человек, - крикнул я, делая шаг в сторону,
на обочину, пытаясь выйти из луча. - Будьте любезны, выключите фару!
Дорога была пуста. За то время, что я шел до перекрестка, все
приехавшие моим поездом промчались мимо меня, растворились в сизом воздухе
над шоссе красные огни, и теперь они уже принимают душ, греют в
микровэйвах ужин, смотрят вечерние серии и новости, разговаривают с
женщинами и детьми, а на пустой дороге стоит немолодой человек в дурацком
маскарадном костюме, под жестоким светом, и напротив - полтора десятка
бешено злых неизвестно на что и кого юных гадов, и один из них уже
вытаскивает откуда-то, из воздуха, кажется, окованную металлом городошную
биту, и делает шаг, и снова кричит...
- Артист, а, артист, - крикнул он, - покажи нам, какой ты крутой!
Покажи кино, артист! Круче вас только яйца, а, папик?
Я сделал еще шаг в сторону, уже почти сошел с обочины и встал на краю
заросшего травой неглубокого кювета, за которым сразу начинался черный
лес, и я примерно представлял себе направление, в котором надо было
пробиваться через этот лес, чтобы выйти к старой дороге, к брошенной
старой дороге с остатками асфальта, и пройти по ней километров пятнадцать,
чтобы добраться туда, где меня давно уже ждут.
Парень с битой повернулся к друзьям, махнул им рукой, - давайте, мол,
за мной, па-ацаны, словим легкий кайф, я знал, что этот древний слэнг был
сейчас в большой моде среди таких ребят из богатых пригородов,
беспричинных убийц на мотоциклах, - и начал переходить шоссе наискось,
двигаясь ко мне.
Он сделал второй шаг, когда я услышал быстро приближающийся тяжелый
