На следующее утро я вышел погулять, стараясь усвоить новые знания под
ритм шагов. Я свернул за угол, через поросшую сорной травой дорожку, и
тут мой взгляд упал на несколько листков с каким-то текстом. Радостный
прыжок--и в моих руках оказались санскритские стихи. Я отыскал
панцита, прося его помочь моему спотыкающемуся переводу. Его богатый
голос наполнил пространство безгранично сладостной красотой древнего
языка /1/.
--Вряд ли эти мало известные стихи помогут вам на экзамене по
санскриту,--скептически заметил ученый.
Но как раз знакомство именно с этим стихотворением дало мне
возможность на следующий день выдержать экзамен по санскриту.
Благодаря разумной помощи, которую мне оказал Нанту, я получил такие
оценки, которые составили необходимый минимум для успешной сдачи
экзаменов и по всем другим предметам.
Отец был рад тому, что я сдержал слово и закончил курс высшей школы. Я
же изливал свою благодарность всевышнему, ибо только Его руку я
усматривал в своем посещении дома Нанту и в моей прогулке по
необычному месту через заброшенный переулок. Играющий Он дал мне
двойное подтверждение Своего покровительства, принесшего мне спасение.
Я полистал книжку, где автор отрицал божественное вмешательство в
экзаменационных залах, не не мош не усмехнуться про себя:
"Если бы я рассказал этому бедняге, что возвышенная медитация среди
трупов оказалась кратчайшим путем к диплому высшей школы, каково было
бы его замешательства!"
Добившись исконного, я теперь уже открыто строил планы покинуть дом.
Вместе с младшим товарищем Джитендрой Мазумдаром /2/ я решил
уединиться в ашрам в Бенаресе и пройти его духовную практику.
Со скорбью думал я о предстоящей разлуке со своей семьей. После смерти
матери я особенно нежно привязался к младшим братьям, Сананде и Вишну,
и к младшей сестре Тхаму. Я бросился в свое убежище, на маленький
чердак, который был свидетелем столь многих сцен моей бурной садханы
/3/. После двухчасового потока слез я почувствовал себя особенно
преображенным, как бы при помощи некоего алхимического очищения.
Исчезли все привязанности /4/, и решимость моя искать Бога, этого
Друга из друзей, стала как гранит.
--Я обращаясь с одной последней просьбой,--сказал глубоко опечаленный
отец, когда я пришел к нему за благословением.--Не покидай меня и
твоих несчастных братьев и сестер!
--Уважаемый отец, как могу я словами выразить мою любовь к вам? Но моя
любовь к Богу, Отцу Небесному, даровавшему мне самого лучшего отца на
земле, еще более велика. Разрешите мне уйти, и когда-нибудь я вернусь
с большим пониманием Божественного.
Получив неохотное согласие отца, я отправился в Бенарес, где в ашраме
меня уже ждал Джитендра. Глава ашрама, молодым свами Дайаманда, очень
сердечно меня приветствовал. Высокий и тонкий, с задумчивым видом и
красивым лицом Будды, он произвел на меня благоприятное впечатление.
Я был рад и тому, что в моем новом жилище тоже оказался чердак, где
мне удавалось уединяться в утренние и вечерние часы. Члены ашрама
мало знали о практике медитации и думали, что я посвящу все свое время
организационным делам. Они хвалили меня за мою послеобеденную работу в
конторе.
"Не пытайся поймать Бога чересчур быстро!" Это насмешливое замечание
одного из моих товарищей по ашраму преследовало меня как-то во время
раннего посещения чердака. Я отправился к Дайаманде, занятому в своем
небольшом святилище, окна которого выходили к Ганге.
--Свамиджи, мне непонятно, что от меня здесь требуется. Я ищу
посредственного постижения Бога. Без Него меня не удовлетворит ни
присоединение к ордену, ни благотворительность.
Облаченный в оранжевое одеяние священнослужитель дружески похлопал
меня по плечу. Его лицо изобразило насмешливый упрек, и он обратился к
немногим стоящим рядом ученикам:
--Не беспокойте Мукунду! Он усвоит наш путь.
Я вежливо скрыл свои сомнения. Ученики вышли из комнаты свами, не
очень-то покоренные этим порицанием. Дайанандаджи пожелал сказать мне
еще несколько слов:
--Мукунда, я вижу, что отец регулярно посылает тебе деньги.
Пожалуйста, возврати их ему, здесь они тебе не нужны. Второе замечание
относительно твоей дисциплины касается пищи. Даже чувствуя голод, не
обращай внимания на него.
Я не знал, блестели ли мои глаза от недоедания, однако, я слишком
отчетливо ощущал постоянный голод. Первый прием пищи в ашраме был
твердо установлен на двенадцать часов дня. А дома я привык плотно
завтракать в девять часов. И скаждым днем этот трехчасовой промежуток
становился все более и более ощутимым чуть не бесконечным. Унеслись
прочь годы жизни в Калькутте, когда я мог сделать замечание повару за
десятиминутную отсрочку. Теперь я старался подчинить себе свой
аппетит. Начав с этой целью двадцатичетырехчасовой пост, я со рвением
ожидал следующего полудня.
"Поезд Дайанандаджи запаздывает, и мы не начнем еды до его
прибытия!"--принес мне ужасающую новость Джитендра. В честь прибытия
свами, которого не было две недели, приготовили много вкусных блюд;
воздух наполнялся аппетитными ароматами. А у меня не было ничего, что
я мог бы проглотить, кроме гордости за вчерашний пост.
"Господи, ускорь прибытие поезда!" Я думал, что Небесная Милость едва
ли была включена в запрет, который произнес Дайананда. Однако все шло
без перемен, и часы тащились кое-как. Наконец, когда уже начали
сгущаться сумерки, наш руководитель открыл дверь. Мое приветствие было
проникнуто самой искренней радостью.
"Дайамандаджа выкупается и будет медитировать; после этого мы начнем
накрывать на стол,"--снова подошел ко мне с известием Джитендра,
подобный птице, предвещающей несчастье.
Я едва не лишился чувств. Мой молодой желудок, не приученный к
лишениям, протестовал с беспощадной силой. Передо мною, как призраки,
проносились образы жертв голода.
"Следующая смерть от истощения в Варанси произойдет сейчас, в этом
ашраме",--думал я. Наконец, уже в девять часов вечера грозный исход
был отвращен. О небесный сигнал, призывающий в столовую! Этот ужин
остался у меня в памяти, как один из прекраснейших часов в моей жизни.
Но хотя я был целиком поглощен едой, я не мог не заметить, что
Дайананджи ел с отсутствующим видом. Он, по-видимому, был выше моих
грубых удовольствий. Как только позволили условия, я спросил:
--Свамиджи, разве вы не бываете голодны?
--О, да, да!--ответил он.--Последние четыре дня я ничего не ел и не
пил. Вообще, я никогда не ем в поездах, ибо они напитаны чужеродными
вибрациями мирских людей. Я чрезвычайно строго соблюдаю правила шастр,
касающиеся монахов моего особого ордена. Кроме того, меня отвлекают
некоторые проблемы нашей организационной работы. Вот и сегодня дома я
забыл пообедать. Но торопиться нечего. Завтра благодаря этому я этому
хорошо поем!--весело рассмеялся он.
У меня перехватило дыхание от стыда. Но вчерашний день, день моих
мучений, было нелегко забыть, и я решился сделать свое замечание на
эту тему:
--Свамиджи, меня несколько смущает вопрос о том, как следовать вашим
наставлениям. Предположим, что я никогда не попрошу есть, и никто не
предложит мне пищи. Но ведь тогда я должен умереть с голоду!
--Так умри!--разрезал воздух пугающий совет.--Умри, если ты должен это
сделать, Мукунда! Но никогда не думай, что ты живешь силой пищи, а не
силой Бога! Тот, Кто создал все виды пищи, Кто даровал нам аппетит,
непременно позаботился о сохранении жизни преданной Ему души. Не
воображай, что твою жизнь поддерживает риса, или деньги, или
какие-нибудь люди. Смогут ли они помочь тебе, если Господь лишит тебя
жизненного дыхания? Они всего лишь Его орудие. Разве пища
переваривается у тебя в желудке, благодаря твоему умению? Бери меч
распознавания, Мукунда! Рассеки цепи посредничества и постигни Единую
Причину!
Я почувствовал, как эти резкие слова пронзили меня до мозга костей.
Отлетело прочь давнее заблуждение о том, что требования теба подчиняют
себе душу. В этот момент я как бы вкусил всеохватывающую полноту духа.
В моей последующей жизни среди беспрерывных путешествий, во многих
чужих городах урок, полученный в ашраме Бенарес оказался так полезен!
Единственным сокровищем, которое я привез с собою из Калькутты, был
серебрянный амулет, переданный садху и завещанный мне матерью. Я
хранил его многие годы, а сейчас он был тщательно спрятан. Чтобы еще
раз пережить радость созерцания этого знака духовного водительства, я
однажды открыл замок ящика, запечатанный сверток не был тронут. Но--о
горе!--самого амулета не оказалось. В глубокой печали я разорвал
сверток, чтобы окончательно убедиться в его исчезновении. Как и
предсказывал садху, он исчез, превратившись в эфир, откуда и был
получен его волей.
Мои отношения с учениками Дайаманды неуклонно ухудшались. В быту мы
больше и больше отделялись друг от друга, я держался все отчужденнее.
Моя упорная приверженность к медитации, к размышлениям об Идеале, ради
которого я оставил дом и отказался от всех честолюбивых законов
мирского человека, вызывали со всех сторон плоские шутки и критику.
Однажды на рассвете, мучимый духовной тоской, я забрался на чердак,
решив молиться до тех пор, пока мне не будет испослан ответ.
"О, Милосердная Мать Вселенной, наставляй меня Сама через видения или
через посланного Тобою Гуру!"
Мольбы оставались без ответа в течение многих часов. Вдруг я
почувствовал, что мое тело уносится в сферу безграничного.
Божественный женский голос раздался со всех сторон--ниоткуда:
--Твой учитель придет сегодня!
В этот самый момент мое сверхъестественное переживание было нарушено
самым прозаическим способом: я услышал громкий голос и крик из вполне
определенного места. Молодой жрец по прозвищу Хабу звал меня из кухни
на нижнем этаже:
--Мукунда, кончай медитацию! Для тебя есть поручение!
В другой день я, возможно, ответил бы резкостью: но я вытер распухшее
от плача лица и смиренно повиновался зову. Вместе с Хабу мы
отправились на рынок, который был расположен далеко, в бенгальской
части Калькутты. Жестокое бенгальское солнце еще не дошло до зенита, а
мы уже закончили свои покупки на базаре. Мы возвращались домой сквозь
толпу домашних хозяек, стражи, жрецов, просто одетых вдов, важных
брахманов и вездесущих священных быков. Проталкиваясь вместе с Хабу
вперед, я повернул голову в сторону узкого, незаметного переулка.
Там стоял человек с ликом Христа в желтом одеянии. Он стоял неподвижно
в конце переулка. Неожиданно мне показалось, что я давно его знаю. На
мгновенье мой взгляд жадно устремился к нему: но тут меня охватили
сомнения.
"Ты путаешь этого странствующего монаха с кем-то из знакомых,--сказал
я себе.--Иди вперед, мечтатель!"
Через десять минут я ощутил тяжесть онемения в ногах. Они как будно
окаменели, и не могли нести меня дальше. С трудом я повернулся назад,
и ноги сейчас же обрели нормальную подвижность. Я вновь взглянул в
противоположном направлении--и снова меня сдавила странная тяжесть в
ногах.
"Святой магнетически притягивает меня к себе!" С этой минуты я стал
бросать свертки прямо в руки Хабу. Последний с изумлением наблюдал за
моей заплетающейся походкой, а теперь разразился хохотом:
--Что с тобою? Не спятил ли ты с ума?
Кипящие эмоции не дали мне возможности ответить. Я молча побежал
назад.
Летя как на крыльях, я добрался до узкого переулка. Быстрый взгляд
обнаружил спокойную фигуру, устремленный твердый взор в моем
направлении. Еще несколько поспешных шагов,--и я оказался у ног
незнакомца.
--Гурудева!
Именно это божественное лицо представлялось мне в тысяче видений:
львиная голова с остроконечной бородой и ниспадающими кудрями, кроткие
глаза, которые так часто смотрели на меня сквозь мрак ночных грез,
как обещание, которое я еще не мог вполне постигнуть.
--О, мой родной, ты пришел ко мне!--Мой гуру вновь и вновь повторял
эти слова взволнованным от радости голосом на бенгали.--Как много лет
я ждал тебя!
В полном молчании мы погрузились в состояние единения; слова казались
