- Что? Оплакивать эту бесчувственную сварливую старуху? - спросила
она. - Да я лучше съем люмин.
Я рассмеялся ее словам, она зарделась от смущения, но не повторила
их. В конце концов, она поехала, сидя на лошади позади меня, не потому,
что Королеве нужны были плакальщицы, а потому что кто-то должен помочь
Седовласой одеться, натереть ей локти, растереть лоб и сварить ей отвар,
который уменьшает боль в костях. И потому что ей было любопытно увидеть
ребенка.
Имя девушки, как я узнал во время наше бешеной езды вниз с горы, было
Гренна. Она была единственной дочерью свинопаса, обладала невероятным
талантом к рисованию и была личной помощницей Линни.
- Я - ребенок Седой Странницы, - сказала она с горькой гордостью в
голосе, как бы вызывая меня на возражение. Ей был двадцать один год; у нее
был странный привлекательный голос, время от времени срывающийся, как
будто тряпку рвали о гвоздь. Она была сердитая, храбрая, верная до
безрассудства, нежная, острая на язык, анархичная и забавная. Во многих
отношениях в ней соединялись черты эль-лаллорийцев и наши. Мы уже изменили
ее - и ее ровесников - по нашему собственному подобию, видите? Мы не
хотели, чтобы так случилось, но это так. Но Гренна все время жила с
Седовласой, и поэтому в ее мышлении укоренилось также много старого. Я не
мог не полюбить ее - за то, чем она была, и чем становилась, и потому что
она была мостиком между Линни и мной.
Мы захватили Линнет из башни, где она спала, обхватив руками
тряпичную куклу, сделанную Докторам З. Потом мы пешком направились в
город. Гренна позволила Линнет ехать верхом на ее плечах, за что мы оба
сразу полюбили ее. И вот так мы вошли в Зал Плача, как одна семья,
плакальщицы, у которых не было слез для пыльной оболочки Королевы.
Седовласая была на подмостках, все в том же грубом платье, в котором
она была в пещере. У ее ног сидел молодой принц, перебирая струны ярко
раскрашенной плекты. Голос Седовласой был чистым и сильным, но стихи о
Королеве, которые она произносила, меня не тронули. Пальцы юноши несколько
раз споткнулись на струнах. Я особенно заметил это, потому что привык
слушать записи Б'оремоса, игравшего ту же мелодию. Плекта, которой
пользовался юноша, давала в верхнем регистре немного жестяной звук, а
басовая струна жужжала.
Плакальщицы чинно двигались длинным серпантином, у которого похоже,
не было ни начала, ни конца, и весь их мир все оплакивание скорбел о
последней своей Королеве. И хотя это не затронуло моих чувств, я испытал
комфорт от привычности, от правильности всего происходящего. Я чувствовал
- нет, я знал, что я прибыл домой.
Линнет, конечно, устала к концу второго часа в Зале Плача, и я увел
ее обратно во дворец, где она стала весело бегать по извилистым залам и
дворикам, полным цветов. Ее золотистые волосы, чуть темнее, чем были мои в
ее возрасте, казалось, вобрали в себя весь свет эль-лаллорского дня, и
многие слуги, посетившие оплакивание, пришли посмотреть на ее игры. Я
поймал себя на мысли, что старый Мар-Кешан полюбил бы ее, дитя, которое
выплыло в его руки на волне. Если что-то и было грустным в эти семь дней
оплакивания, так это мысль, что его уже не было, и он не мог увидеть ее.
После Оплакивания Седовласая участвовала в коронации Б'оремоса, но
это событие прошло тихо, даже как-то бессвязно. Ни у кого не было
подходящего настроения. Седовласая была измучена, несмотря на то, что
Гренна постоянно заботилась о ней. Жрица была совершенно сбита с толку
моим появлением и потрясена появлением Линнет. А Б'оремос хотел, чтобы
церемония прошла как можно быстрее, потому что, как он выразился, "такая
церемония напоминает нам о переменах; а я бы не хотел, чтобы мои люди
помнили только то, что Короли вечны".
Поэтому Линни, Гренна, Линнет и я вернулись в дом, где, как я
надеялся, мы могли бы лучше узнать друг друга. И провели там несколько
коротких месяцев, вроде счастливых летних каникул. Линнет начала называть
Линни Первой Мамой, а Гренну - Второй Мамой. Это была идиллия.
А потом Седовласая умерла. Это не было, я полагаю, неожиданностью.
Они с Гренной строили погребальный столб в тот день, когда я приехал. Но я
этого не ожидал, хотя не знаю, на какое волшебство я надеялся. Я долго
оплакивал ее, оплакивал на свой собственный лад. Гренна удивилась, когда
увидела, что я могу плакать. А Линнет горевала, как ребенок, то заливаясь
слезами, то через минуту смеясь и танцуя среди цветочных клумб.
Гренна, конечно, приняла Линнет как своего собственного ребенка, и не
только потому, что этого желала Линни. Мы живем вместе - не как муж и
жена, потому что у них это не принято, а я намерен учить их этому. Но я
научил ее тому, что такое любовь, и она дорожит этим словом.
И сею я хорошо. Через несколько месяцев Гренна родит нашего ребенка,
и меня не вынудят к второму предательству, поэтому не старайтесь вернуть
меня.
Неужели вы не можете понять, сэр, что я сделал? Не засорил мир, а
принял его. Если он немного изменился из-за меня - ну, так ведь и я очень
изменился из-за него. Я буду продолжать аккуратно записывать песни,
рассказы и обычаи и буду счастлив переслать вам эти записи, когда наступит
срок следующего прибытия антрополога, через пять лабораторных лет. Но я не
вернусь на корабль; собственно говоря, я отправил вам серебряную башню на
автопилоте. Эль-Лаллор теперь мой дом.
А когда я умру, меня выставят на погребальные столбы, и меня будут
оплакивать мои дети, потому что где-то в Пещере, я верю всей душой, Седая
Странница ждет меня и приглашает быть рядом с ней. И хотя я никогда не
любил ее так, как сейчас люблю мою Гренну, я знаю, что мы будем вместе
втроем, как это нам было предсказано.
ПЛЕНКА 12. КАРТЫ ПЕЧАЛИ
МЕСТО ЗАПИСИ: Пещера N 27, ныне - центр Аэртона.
ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Тридцать пятый год Совета,
Лабораторное время - 2142,5 г.н.э.
РАССКАЗЧИК: Гренна - доктору М.Ф.Замбрено.
РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Гренны.
- Ты прибыла насчет Карт? Ты нанесла свой визит чуть ли не слишком
поздно. Голос у меня в эти дни такой слабый, я не могу спеть ни одной
элегии, не закашлявшись. Впрочем, кое-кто может сказать вам, что в пении я
никогда не была сильна. И это правда. Если они умели собирать в Зал Плача
ряды плакальщиц силой своих песен, а другие - красотой своих стихов, я
брала не этим. Но очень, очень многие приходили смотреть, как я рисую
картины скорби на бумаге и на дереве. Даже сейчас, когда моя рука,
когда-то названная старой рукой на молодом теле, состарилась больше, я все
еще могу привлекать плакальщиц силой своих пальцев. О, я часто пытаюсь
петь, когда рисую, своим странным голосом флейты, который один критик
сравнил с "немного сумасшедшей горлицей". Но я всегда знала, что
плакальщиц к моему столу привлекает не пение, а мои картины.
Именно такой Седовласая нашла меня, когда я пела и рисовала в одном
очень незначительном Зале, оплакивая умирающую пра-тетю, сестру матери
моей матери. В те дни родословная моей матери была точно известна.
Мы были свинопасами, и наши предки - тоже. Мне легче было
разговаривать со свиньями, чем с людьми, их поведение было более
откровенным, более правдивым, более добрым. И я никогда не играла с
другими детьми в Зал Плача, у меня не было ни братьев, ни сестер, только
свиньи. Однажды я сочинила погребальную песню о свиньях. Я думаю, я и
сейчас могу вспомнить ее, если постараюсь.
Ну, ладно. Ирония заключается в том, что я до сих пор помню морду
моей любимой свиньи, но лица пра-тети, которую я тогда оплакивала,
навсегда потеряно для меня. Но, конечно, я знаю линию рода: Гренди - дочь
Грендины, дочери Гренесты и так далее.
Седая Странница (ее по-прежнему называли так в дальних селениях, хотя
весь город звал ее Седовласой) находилась в дальнем путешествии. Она часто
посещала сельские Залы. "Прикоснуться к подлинной скорби", - так она
называла это, хотя я не знаю, насколько подлинной была та скорбь. Мы
пытались подражать двору Эль-Лалдома, мы копировали их манеру пения,
слушая ящики с голосами, которые нам привезли небесные путешественники.
Многие из моих первых рисунков были копией их рисунков. Что еще могла я,
свинопаска, знать?
Но она заметила меня в Зале, таком незначительном, что колонны и
капители у входа совсем не были украшены резьбой. Только на одной стене
было плохо различимое изображение плачущей женщины. Единственным его
достоинством был возраст. Облупившаяся во многих местах краска висела, как
короста, и никто не имел времени или таланта, чтобы обновить ее. Что ей
нужно было, так это не обновить, а перерисовать ее. Руки у женщины были
неестественно вытянуты, поза - неуклюжая. Я понимала это уже тогда, хоте
не умела это сказать.
- Эта девочка, дайте-ка, я заберу ее, - сказала Седая Странница.
Хотя было ясно, что я - королевского посева, так как я была высокая и
глаза у меня были золотые, я была неуклюжей девочкой, и мама с ее сестрами
не хотели, чтобы я уехала. Нас связывала между собой не любовь, а
жадность. Я много работала, больше всех, потому что я предпочитала это их
обществу. Если бы я уехала, пострадали бы свиньи. Кроме того, в тот год, с
тех пор, как я была допущена в Зал, я приобрела в нашем городишке довольно
большую популярность. Моя мать и ее сестры не способны были видеть дальше
стен собственного свинарника.
Но Седая Странница резонно заметила, что у них нет средств, чтобы
дать мне образование за пределами этого незначительного Зала.
- Пусть поедет со мной и учится, - сказала Седая Странница, - а я дам
вам взамен шелка, чтобы вы нашли другую свинарку. - Она не предложила
прикоснуться к ним, потому что она разгадала их жадные наполненные камнями
души.
Они колебались.
- Она приведет плакальщиц во все Залы, чтобы повторять имена вашей
семьи, чтобы помнить вас. - Она помахала перед их лицами куском шелка
радужного цвета.
Я никогда не узнаю, какой аргумент оказался решающим, но они отдали
меня в ее руки.
- Вы больше не увидитесь с ней, - сказала им Седая Странница, - разве
только издали. Но ее имя будет по-прежнему вашим именем. И я обещаю вам,
что она не забудет своих предков.
Так оно и случилось.
- А КАРТЫ?
- Нет, не торопи меня. Я дойду до Карт. Но раньше я должна рассказать
обо всем, чтобы было понятно.
Мне тогда было шестнадцать лет. Не такая молодая, какой была сама
Странница, когда ее избрали, но достаточно молода. И все же я покинула
дом, ни разу не оглянувшись, держась рукой за ее платье. Я даже не
нарисовала себе слезы по случаю ухода, так мала была печаль. Они остались,
лапая шелк, более жадные, чем свиньи, которые почувствовали, что я покидаю
их, и скорбели единственным доступным для них способом - они отказались от
еды. Позднее мне говорили, что моя мать и одна из сестер приходили в
Эль-Лалдом и просили шелка или, по крайней мере, орешек люмина.
Им дали большой кусок шелка с вышитым на нем красным зверем, похожим
на большую ящерицу - и одновременно побили их.
- Если вы явитесь опять, - предупредили их, - она сможет добавить
несколько имен к строчкам плача. И это будут ваши собственные имена.
Ну, никому не нравится быть призванным в Пещеру раньше срока. Они
поняли, что с ними не шутят. Ноги их больше не было в городе.
Таким образом я в результате стала ребенком Седой Странницы. Я бы
взяла себе ее семейное имя, если бы она позволила. Но она дала клятву, что
