моей жизни больше не будет никогда. Но живое существо, пока оно живет, будь
то человек или животное, ищет себе какое-нибудь утешение. И я, шагая за этой
тряской, низкозадой кобылой, думал, что, может быть, у нее есть дома
жеребенок. И этот жеребенок, думал я, будет последним утешением в моей
горестной судьбе.
Часов через десять мы въехали во двор моего нового хозяина. Он отвязал
от моей шеи веревку и пустил пастись. Я быстро оглядел двор. Тут было полно
кур, паслась пара телят, но никакого жеребенка не оказалось. Я тайно следил
за кобылой, не ищет ли она кого глазами, но кобыла никого не искала, и было
неясно, есть у нее жеребенок или нет. Но я все еще не терял надежды. Я
думал, что жеребенок может пастись на выгоне с домашним скотом.
Кобылу расседлали и выпустили на волю. Меня оставили во дворе. До
вечера я пасся во дворе, ожидая, что, когда вечером скотина вернется домой,
жеребенок придет вместе со своей матерью.
Но вот пришел вечер, коровы подошли к воротам скотного двора и, мыча,
стали просить выпустить к ним телят. Телята тоже своим матерям отвечали
мычанием. Рядом с коровами у ворот стояла кобыла без всякого жеребенка, и
душу мою окончательно заела тоска. Господи, и откуда только взялась такая
надежда! Как я мог подумать, что найдется жеребец, который покроет эту
вислозадую уродку!
На следующее утро хозяйка вынесла мне несколько початков кукурузы и
бросила их передо мной на грязную землю. А ведь жена моего старика всегда в
тазике выносила мне кукурузу. Я, конечно, съел початки, хотя прекрасно
понимал, что угощают меня не от большой доброты. Меня собирались отправить
пастись с местным стадом, чтобы я, помня об этой кукурузе, вечером снова
подошел к дому своего нового хозяина.
Ну что ж, бежать я никуда не собирался. А куда побежишь, если твой
хозяин сам от тебя отказался. Не бежать же в лес к медведям. Меня выпустили
вместе с хозяйским скотом и этой кобылой, утроба которой ничего, кроме
навоза, не способна была выродить. Мы вышли на выгон, и я огляделся. Здесь
было около дюжины соседских коров, примерно столько же ослов и лошадей и ни
одного жеребенка.
И тут черная туча отчаянья окончательно заволокла мою душу. Внешне я
жил, но внутренне чувствовал себя мертвецом. Через несколько дней хозяин
оседлал меня, и мы пошли в соседнюю деревню. Все в нем мне было неприятно --
и его запах, и его тяжесть, и его привычка грубо одергивать поводья. Я
старался идти как можно хуже. Конечно, как я ни старался плохо идти, хуже
его кобылы я просто при всем желании не мог шагать.
Но он все-таки был очень удивлен Несколько раз он сходил с меня,
рассматривал мои копыта и бабки и никак не мог понять, что со мной
случилось. Он был очень недоволен и все время бормотал проклятья моему
старику за то, что тот якобы обманул его.
Пять-шесть раз он выезжал на мне в соседские деревни, и я старался так
его трясти, что, думаю, у него селезенка с печенкой поменялись местами.
Кончилось это тем, что он перестал на мне ездить и снова перешел на свою
вислозадую кобылу.
Меня теперь использовали только для переноски мешков на мельницу или в
город на базар. Мой старик использовал меня только для того, чтобы ездить на
мне верхом. Теперь на мне перевозили груз, но это меня нисколько не унижало.
Я же сказал, что я жил только внешне, внутренне я умер. А мертвому мулу
нечего стыдиться. Раз я потерял своего старика, мне все было безразлично.
Меня могут спросить: "Ну хоть что-нибудь тебе понравилось в новом
месте?"
Отвечаю: "Ничего!"
Ни дом, ни двор, ни хозяин, ни жена его, ни дети, ни скот, ни выгон.
Само это низинное село мне было глубоко противно с его обилием мух, с его
болотцами, наполненными черепахами, с его вечным ночным воем шакалов.
Однажды на рассвете я из скотного двора перемахнул через плетень и
вдосталь потравил кукурузу на приусадебном участке моего хозяина. Сколько
мог кукурузных стеблей съел, а что не мог съесть -- топтал ногами. Мне было
все равно, что бы со мной ни сделали. Я даже хотел, чтобы меня убили.
Утром, конечно, меня обнаружили в кукурузе. Подняли крик, хозяин меня
загнал в сарай, надел на шею крепкую веревку и привязал ее к стене. Потом он
вышел из сарая, принес колотушку, которой молотят кукурузу, и, ухватившись
за нее обеими руками, стал меня бить.
Он бил меня изо всех сил, он бил меня, кряхтя, он бил меня, время от
времени поплевывая на ладони. Он бил меня, может быть, больше часу, потому
что весь вымок, и перестал бить только после того, как колотушка сломалась о
мою спину. Ненависть, ярость и отчаяние мои были так велики, что я ни разу
не охнул, пока он меня бил Я не доставил ему этого удовольствия, и именно
это его больше всего разозлило. И конечно, ему еще было жалко сломанную
колотушку.
-- Будешь глодать доски, богом проклятая тварь, -- сказал он, уходя из
сарая.
Я понял, что мне не будут давать есть. Пускай я умру, думал я, но
никогда не унижусь до того, чтобы жалобными криками напомнить о себе или
начать глодать доски сарая. Три дня без капельки воды, без клочка травы
простоял я в сарае, а хозяин каждый день приходил смотреть на меня. Видно,
он ждал от меня жалобных стонов и виноватых взглядов, молящих о милосердии.
Так ничего и не дождавшись, на четвертый день он вывел меня из сарая,
снял с шеи веревку и отпустил на волю. Через неделю я пришел в себя. Люди
давно заметили, как вынослив мул, но не все знают, что у мула есть своя
гордость и свое достоинство.
Жить я продолжал с местной скотиной, а хозяин мой и его домашние больше
меня не трогали. Утром я уходил вместе с хозяйской скотиной на выгон, а
вечером вместе со всеми приходил к их постылому дому. Но, между прочим, на
скотный двор меня больше не выпускали. Остальные животные там зимой получали
свою вязанку кукурузной соломы. Я ничего не получал, ел только то, что сам
добывал в поле. Как я сказал, по ночам я стоял у ворот рядом с вонючим
свинарником. Но меня уже ничто не могло унизить, я был мертв изнутри.
И все-таки, как я уже, кажется, говорил, пока живое существо дышит, к
нему рано или поздно приходит надежда. Так и ко мне весной пришла надежда. И
пришла она очень просто. Я увидел, как на выгоне эту никчемную вислозадую
хозяйскую кобылу покрыл великолепный местный жеребец. Я-то думал, что эта
кобыла не только такого могучего жеребца, но и обыкновенного осла не сможет
привлечь. Однако привлекла, и я все это видел своими глазами. Пожалуй, дело
это настолько неясное, что ничего заранее нельзя сказать.
И я тогда подумал, что если кобыла хозяина забеременела, так она
обязательно родит жеребенка. А я буду рядом с ним, я буду наслаждаться его
близостью, буду любить его и охранять от всевозможных врагов.
И я начал ждать, и я почувствовал, что душа моя, кровоточащая тоской и
отчаяньем, стала тихо-тихо заживать.
Да, я любил и люблю моего старика, думал я. Но что делать! Это счастье
кончилось, и надо скорее о нем забыть. Вот родится жеребенок, которого я
буду любить больше жизни, и ради этого жеребенка я должен примириться с
домом моего нового хозяина и со всеми его обитателями.
И тогда я подумал трезво: что они мне такого плохого сделали? За что я
их всех возненавидел? Ничего особенного. Да, хозяин меня здорово избил и три
дня держал без еды. Но ведь мало того, что я потравил и потоптал ему
кукурузу, я ведь и до этого ему порядочно крови испортил. Ведь я нарочно
коверкал свою походку, чтобы ему неповадно было на мне ездить. Так ведь он,
бедняга, не виноват, что у него запах не такой уютный, как у моего старика,
голос не такой приятный, повадки не такие мудрые?
А уж хозяйку-то его за что я возненавидел? Подумаешь, бросила кукурузу
мне на землю. Ведь она меня не думала этим оскорбить. И я сказал себе:
"Арапка, будь терпимей. Не везде живут так умно и сложно, как в доме твоего
старика. Может, они сами тарелок не знают, а ты обижаешься, что тебе
кукурузу подали не в тазу".
И душа моя стала теплеть к моему новому хозяину, к его домашним, не
говоря о кобыле, которая явно понесла жеребенка. Я это чувствовал по ее
притихшему поведению. Она даже трясти задом стала гораздо меньше. Теперь я
старался на выгоне есть траву рядом с ней, чтобы кто-нибудь ее невзначай не
напугал и не повредил жеребенка в ее животе.
Я уже сам хотел, чтобы мой новый хозяин снова меня оседлал, и я бы ему
наконец показал свою настоящую походку. Кроме того, я хотел, чтобы
беременная кобыла не таскала его по соседним селам. Мало ли что --
испугается чего-нибудь, поскользнется, а жеребенок в животе может
пострадать. Но он меня не взнуздывал. Я терпеливо ждал, теплея душой к нему
и ко всем его домашним, а жеребенок, надо думать, рос себе в животе у
кобылы.
И вот что удивительно; как меняется отношение к тому, что человек
делал, когда меняется отношение к самому человеку. Теперь, когда я вспоминал
то, что было в сарае, я не ощущал ни того ожесточения, ни той обиды. Я даже
ощущения боли не мог припомнить. Мне все время припоминалась одна и та же
картина, которая казалась мне довольно смешной. Мне вспоминалось выражение
лица хозяина, когда у него сломалась колотушка, и он от неожиданности
растерялся и, взяв в руки оба обломка, все пытался их сложить, словно они
могли прирасти друг к другу. И на лице у него проступала какая-то детская
обида, он вроде бы говорил:
"Я хотел мула наказать, а наказал себя".
И вот однажды хозяин мой пришел на выгон и, поймав меня, надел на меня
уздечку. Он повел меня к дому. Я шел гарцующей походкой, радуясь, что
наконец-то я ему понадобился. Нет, думал я, больше я никогда не буду таить
от него свой знаменитый, свой бодрый и плавный шаг.
Он привел меня во двор, привязал к забору, и тут к нему подошел совсем
незнакомый мне человек. Хозяин стал этому человеку нахваливать мой добрый
характер, мою прекрасную походку и неслыханную выносливость. Хотя все это
было правдой, мне все-таки стыдно было его слушать. Ведь сам он, мой хозяин,
не имел случая насладиться моим мирным характером и великолепной походкой.
Единственное, в чем он мог убедиться, так это в моей выносливости.
И вдруг они заговорили о деньгах, и я понял, что он меня собирается
продавать, а вся его похвала -- это бесстыдное вранье, которому он сам не
верит.
Он сказал этому человеку, что раньше всегда ездил на мулах, но потом,
когда у него умер мул, он вынужден был перейти на лошадь, хотя продолжал
мечтать о муле. И вот он приобрел прекрасного мула у такого солидного
человека, как Хабуг из Чегема. Но, оказалось, что он уже отвык сидеть на
муле и теперь решил до конца жизни не сходить с лошади.
Невыносимая боль снова обожгла мою душу. А как же мой жеребенок,
который еще не родился и которого я уже успел полюбить? Значит, я его так и
не увижу никогда в жизни? Боже, боже, и этому человеку я готов был все
простить!
Душа моя снова омертвела. Мой новый хозяин надел на меня свою уздечку
и, сев на мою неоседланную спину, повел меня в свое село. Мы шли целый день
и только к вечеру пришли к нему домой. Я был настолько оглушен горем, что
шел, не замечая дороги и не пытаясь ухудшить свою походку.
Мы вошли к нему во двор. Чтобы снова не растравлять себе душу, я даже
не думал о возможной встрече с жеребенком на этом новом месте Но я не мог
закрыть глаза и не видеть, что во дворе, куда привел меня новый хозяин,
жеребенком и не пахло Утром вместе с домашней скотиной меня пустили на
выгон, и я совсем не думал о возможной встрече с каким-нибудь жеребенком. Я
