своего прокурора рассказывает.
-- Так чем же я вам могу помочь, мадам? -- спрашиваю.
-- Говорите ей обо мне что-нибудь хорошее. Я еще вам тоже когда-нибудь
пригожусь...
-- Постараюсь, -- говорю, -- но вы сами понимаете, как мне трудно
уступить вас да еще ей.
Снова садимся к столу, и я снова обязан его вести как тамада. Но куда
вести, кого вести -- все чокнутые Одна прокурорша еще кое-как держится, и ту
я вынужден уступить хозяйке. Но ты же знаешь меня, раз я дал слово --
железно держу его. Подымаю тост. Даже не знаю, откуда слова берутся. Тост,
конечно, за хозяйку, за ее гостеприимный дом, за ее сердце, сказал я,
вобравшее в себя ум всех этих книг и нежность всех этих ковров. Без дураков,
здорово сказал, хотя про себя думаю: на хрен мне все эти книги и эти ковры,
раз мое дело горит.
Снова заводят радиолу, и я опять танцую с прокуроршей. Осторожно
выясняю, что она думает про хозяйку дома.
-- Это такая чудная женщина, -- говорит, -- с тех пор как я переехала
сюда, она окружила меня таким вниманием... Она так смягчает мне горе по
моему покойному мужу...
-- Мадам, -- говорю я ей, -- вам повезло... Эта женщина единственный
человек, который может вам заменить вашего покойного прокурора.
-- Да, -- говорит, -- я ей бесконечно благодарна за ее заботу обо мне,
потому что потерять такого мужа, которого потеряла я -- это потерять все...
Вы даже не представляете, до чего он был честным... Директор гастронома,
против которого он вел дело, однажды приносит ему чемоданчик денег. Но он,
конечно, отказался. Тогда директор гастронома показывает на свой чемоданчик
и говорит: "С этим чемоданчиком я найду себе подходящего прокурора, вот ты
себе попробуй найди такого щедрого обвиняемого". И что же, через некоторое
время дело передали другому прокурору, а директору гастронома дали другой
гастроном, еще лучший. А я в это время сдаю курортникам одну из двух наших
комнат, чтобы свести концы с концами. Видали вы такого дурака? Так вот таким
был мой покойный муж...
Я понял, что прошибить эту прокуроршу невозможно. Одним словом, вечер
этот кончился для меня, как пустой номер, кисловодский воздух. Прокурорша
ушла к себе домой, а все остальные остались ночевать у хозяйки. Как они там
разместились, ничего не знаю и знать не хочу. Хозяйка принесла мне спальный
мешок и говорит:
-- Если это вас может утешить, я люблю в нем спать.
Что делать? Разделся, залез в этот спальный мешок, понюхал его с горя,
но он почему-то козлятиной пахнул, и я, высунув из него голову, уснул.
На следующее утро мы гуляли по берегу с ружьем. В доме нашлось и ружье.
Я думаю, в этом доме все можно было найти, кроме нормальной бабы. Между
прочим, кэп подстрелил утку, которая упала в море. Я тут, недолго думая,
раздеваюсь и в одних трусах -- в море. Ну ты сам знаешь, в раздетом виде я
смотрюсь как бог со своей грудной клеткой и бицепсами. Женщины с ума сходят,
вода ледяная, а я плыву за уткой, беру ее для смеха в зубы и возвращаюсь на
берег.
-- Если б не моя любовь, -- шепчет мне хозяйка, подавая мохнатое
полотенце. Покамест я плыл, она успела добежать до дому и принести
полотенце. Что говорить, женщина была мировая, и я ей понравился. Недавно
встречаю ее в Мухусе.
-- Ну как, -- говорю, -- сумела увлечь прокуроршу?
-- Нет, -- вздохнула она, -- не удалось... Я с горя замуж вышла...
Другой мужик, зная, что я с этой прокуроршей никогда не встречусь,
обязательно сказал бы: конечно, удалось... мы с ней так время провели. А эта
честно ответила, но мне с ней не повезло. Сначала мы с ней слишком рано
встретились, она была влюблена в прокуроршу, а потом слишком поздно, она с
горя выскочила замуж.
А про кэпа, который туда меня привел, что я могу сказать? Во-первых,
никакой он не кэп, я узнал это от одного человека с их пароходства. Никакой
он не кэп, а старпом. Подумаешь, два раза ходил на Кубу. А я тебе так скажу,
если ты с товарищем идешь в дом, ты ему сначала ситуацию расскажи, а он сам
потом решит, ходить ему в этот дом или нет. А я ему еще как бобик утку из
воды тащил. Такому кэпу не то что корабль -- шлюпку нельзя доверить --
угробит. Как пить дать угробит.
___
Осенью того же года по Мухусу пробежал слух, что Марат женился. Я его
давно не видел, потому что после ухода из научно-исследовательского
института он стал работать не на бульваре, там его место занял другой
человек, а на краю города возле базара.
Учитывая все его рассказы, я жаждал увидеть женщину, которую он сам
добровольно ввел в дом и при этом не вызвал никаких нареканий со стороны
чегемских родственников.
Однажды вечером, когда я сидел на скамейке прибрежного бульвара, передо
мной возник Марат со своей женой. Кажется, они сошли с прогулочного катера.
-- Прошу любить и жаловать, мой маленький оруженосец! -- сказал Марат и
представил свою жену.
Я опешил, но, ничем не выдавая своих чувств, протянул ей руку и
представился. Это была приземистая тумбочка с головой совенка. Покамест
Марат плел свой романтический, а в сущности, милый вздор относительно того,
что несокрушимая твердыня, то есть его холостяцкие убеждения, пала перед
неотразимыми чарами этого неземного существа, я украдкой рассматривал ее.
Да, это была тумба с головой совенка, и я жалел, что чегемские родственники
на этот раз проморгали Марата.
Я заметил, что пока Марат все это выбалтывал, воодушевленный
собственным красноречием, эта тумба с головой совенка наливалась ненавистью
к Марату. Это была знакомая мещанская ненависть ко всякого рода чудачествам,
отклонениям от нормы, преувеличениям.
Конечно, сказать, что я это заметил и принял к сведению, было бы
неточно. Я в самом деле это заметил, но тогда подумал, что, может быть, это
мне показалось. И только последующие события подтвердили, что я не ошибался.
-- А как твои чегемские родственники? -- спросил я тогда у Марата, имея
в виду его женитьбу.
-- Я у них никогда ни о чем не спрашивал и спрашивать не собираюсь, --
самолюбиво ответил Марат.
Помнится, в конце этой встречи Марат сказал, что не успеет его
возлюбленная разрешиться законным наследником, как к ее ногам будет брошена
медвежья шкура, истинно мужской подарок молодой жене.
Марат давно увлекался охотой и мечтал убить медведя или воспитать
медвежонка. Почему-то у него две эти мечты легко уживались, но ни одна из
них пока не могла осуществиться.
Однажды он и меня увлек своим охотничьим азартом. Он сказал, что знает
способ и место раздобыть медвежью шкуру. Он присобачил к стволам наших ружей
электрические фонарики, чтобы, если во время ночной засады появится медведь,
мы могли бы сначала ослепить его светом наших фонариков, а потом убить.
Мы приехали в одну горную деревушку, где у него оказался знакомый
крестьянин, кажется, один из представителей его славного рода по материнской
линии. И вот, поужинав у этого крестьянина и немного попив чачи, мы
отправились на кукурузное поле, которое, по словам хозяина, время от времени
посещал медведь.
Никаких признаков, что наши с медведем посещения кукурузного поля
совпадут, не было, и я преспокойно вместе с Маратом отправился ночью
подстерегать медведя. Мы дошли до края поля, упирающегося в лес, и Марат,
притронувшись пальцем к губам, указал мне на необходимость полного молчания,
а сам стал, низко нагнувшись, искать медвежьи следы.
После долгих поисков он опять же, прикрыв пальцем рот и указав мне
этим, чтоб я от волнения не издал какого-нибудь восклицания, показал мне на
нечто, что должно было означать наличие этих следов. Несколько раз присветив
фонариком кусок вспаханного грунта, он показывал мне на что-то, что я обязан
был принять за медвежьи следы. И хотя я ничего не видел, кроме куска
вспаханного поля, я не мог ему возразить, потому что при малейшей моей
попытке издать звук, он страшно озирался и прикладывал палец к губам.
Наконец он знаками показал мне, что один из нас, а именно он, залезет
на дерево, а другой из нас, а именно я, должен дожидаться медведя внизу. Мне
это распределение ролей сильно не понравилось, но я не стал возражать,
потому что мне все-таки казалось слишком невероятным, что медведь придет
именно в эту ночь.
Марат залез на молодой бук, я сел у его подножия, прислонившись спиной
к стволу. Сначала все было тихо, но потом наверху раздался какой-то шум и
треск ветвей. Я уже не знал, что и подумать, и шепотом спросил у него, не
напала ли на него рысь.
Он мне объяснил, что сова пыталась спикировать на его белую шапочку, но
теперь все будет хорошо, потому что он снял шапку и спрятал ее в карман.
Теперь-то я понимаю, что это было чудовищным предзнаменованием его женитьбы,
но тогда об этом никто и помыслить не мог.
Снова установилась космическая тишина ночи, которую время от времени
нарушал плач шакалов и лай далеких деревенских собак. Я сидел, прислонившись
к стволу, прислушиваясь к тревожным шорохам леса, и все думал, как он со
мной несправедливо поступил, оставив меня внизу, а сам взобравшись на
дерево. Я, конечно, почти не верил в возможность появления медведя, но он
ведь был в этом уверен и распорядился моей жизнью как менее полноценной.
Почему-то всегда бывает обидно, когда твоей жизнью распоряжаются как
менее полноценной. Тут я вспомнил, что у меня хранится фляга с коньяком. Мы
ее привезли из города, чтобы во время ночного бдения бороться при помощи
этой бодрящей жидкости с прохладой и дремотой. Я снял флягу с ремня и сделал
несколько хороших глотков.
Коньяк прогнал дремоту, и я с новой силой почувствовал, до чего
некрасиво поступил со мной Марат, укрывшись в кроне молодого бука и оставив
меня внизу один на один с голодным медведем. Ведь засаду мы устроили с таким
расчетом, чтобы перехватить медведя, когда он захочет влезть на кукурузное
поле. Если бы засада была устроена в таком месте, где медведь, уже
нажравшись кукурузы, более благодушно настроенный покидает кукурузное поле,
было бы гораздо спокойней. Но на это уже поздно было рассчитывать.
Я несколько раз вскидывал ружье и зажигал фонарь, чтобы на всякий
случай прорепетировать последовательность предстоящей операции. Я почему-то
боялся, что, услышав подозрительный шум, я сначала спущу курок, а потом
включу фонарик.
Несколько раз бодро вскидывая ружье и включая фонарик, я старался
привыкать к этой последовательности, как вдруг вспомнил, что курок моего
ружья стоит на предохранителе и если я впопыхах забуду об этом, то, сколько
бы я ни нажимал спусковой крючок, выстрела не произойдет. Я отчетливо
представил себе такую картину: медведь, слегка ослепленный светом моего
фонаря, некоторое время крутит головой, а потом, встав на дыбы, идет на
меня, а я как дурак жму на спусковой крючок и не могу понять, почему мое
ружье не стреляет.
Сначала спустить предохранитель, потом зажечь фонарь, а потом уже
нажимать курок, зубрил я про себя эту как будто бы простую
последовательность действий, но в условиях этой дикой ночи можно было все
перепутать.
Кстати, свет от фонарика оказался настолько слабым, что он не то что
медведя, а и летучую мышь навряд ли мог ослепить. Стараясь быть готовым в
любое мгновение зажечь фонарь, то есть спустить предохранитель, я для
бодрости и ясности головы несколько раз прикладывался к фляжке.
Я около десяти раз проделал все эти операции, разумеется, кроме
выстрела, и, довольный собой, уже оставил было винтовку, как вдруг
почувствовал, что забыл, в каком положении должна находиться пластинка
