наклоняет свою большую голову котяры и говорит:
-- Ты, Урюк, слишком сильно меня ударил.
-- Слушай, -- говорю, -- ты же чуть не задушил парня. Я же тебя спас от
вышки.
-- Ты, Урюк, чокнутый (это он мне говорит!), тебя мусора чуть не
угробили, а ты их защищаешь.
-- Слушай, -- говорю, -- мы же не судьи. Надо же отличать купленных
аферистов от честных людей. Он за свою честность восемь лет получил, а ты
его душишь.
Он стоит так, наклонив голову котяры, и думает. Потом говорит:
-- Все же, Урюк, ты меня слишком сильно ударил.
-- Ну прости, браток, -- говорю, -- нервы... Погорячился...
И так мы примирились. Вообще они уважают силу, больше ничего не
уважают. Стал тише себя вести. А в тот день он лежал, повернувшись к стене
не от удара, от обиды.
И вот меня уже отправляют в лагерь, и я снова вижусь с этим
надзирателем дядей Тенгизом. Он прощается со мной, и я ему говорю:
-- Дядя Тенгиз, тут в камере этот парень из милиции, несчастный, вроде
меня. Боюсь, убьет его этот уголовник, переведи его куда-нибудь.
-- Хорошо, -- говорит, -- Адгурчик, выброси из головы, я его сегодня же
переведу... Это наша ошибка, что мы его туда посадили...
И так я попадаю в лагерь. Да, потом, когда меня выпустили, я нашел
семью этого парня и они мне показали ответ из Прокуратуры СССР на их жалобу.
Там была резолюция одного из помощников генерального прокурора. Я ее на всю
жизнь запомнил. Вот она: "В связи с кампанией по борьбе с злоупотреблениями
в Грузии пересмотр дела считаю нецелесообразным". Вот так, дорогие мои, у
нас еще делается!
Человек ни за что пострадал. А по закону ему могли дать год или два, и
то условно. За недоносительство. Он должен был как работник милиции сказать
куда надо, что такие-то люди через такого-то человека пытаются дать взятку.
Но он не сказал по неопытности. А теперь кому ему жаловаться, господу богу?
И вот, значит, я в лагере. И жена мне написала, что на моем месте
работает такой-то человек. И тут я понял, чьих рук мое дело. Этот человек
несколько раз заходил к моему директору, и они о чем-то шушукались. Но я не
поинтересовался. Я вообще не имею привычку лезть в чужие дела. Теперь я все
понял.
Тогда сгоряча я не обратил внимания, что мой директор ни разу не
посетил меня в больнице и на суде не был. У нас это не принято! И я
вспомнил, что хотел уйти с работы на полчаса раньше, а он меня не пустил,
подняв дело трехлетней давности. А как он мог меня отпустить, когда уже
договорился с этими. Может, они еще номера снимают со своей белой "Волги", а
я уже домой пошел?!
Теперь я все понял, но терплю. Зуб имею только на двоих. На директора,
который продал мою жизнь за мое место, и на того, который последний раз
выстрелил, издевательски крича:
-- Да замолчишь ты когда-нибудь или нет!
Одну минуту, друзья. Зиночка, вон тот стол, третий от конца. Что пьют,
отсюда не вижу. Потихоньку подойди и посмотри. Если коньяк -- бутылку
армянского, если вино -- четыре бутылки. Той же марки. А то некоторые, когда
вот так посылаешь, несут вино, которое никто не покупает. Но ты не такая, я
знаю. И не надо жалеть мои деньги! Не надо! Для друзей живем, для гостей
живем, больше я не знаю, для чего жить.
Но когда я в баре работаю, капли не выпью и даром спичку не дам. Такая
у меня привычка. Строгий! Но когда гуляю -- гуляю!
Есть у нас такие, которые мебель меняют каждые три года. Китайцы тоже
кое в чем правы: зажирели! Однажды один мой сосед говорит:
-- Зайди, Адгурчик, посмотри, какая у меня обстановка!
Захожу. В самой большой комнате справа книжные полки до потолка, слева
книжные полки до потолка. Слева все книги красные, справа все книги зеленые.
-- Это что, -- говорю, -- кремлевский кабинет Ленина?
-- Нет, -- говорит, -- это зала. Сейчас мода.
-- Слушай, -- говорю, -- зачем тебе столько книг, когда ты такой
малограмотный, что повестку из военкомата не можешь отличить от повестки в
суд.
Обиделся. Правду не любят. Жена моя тоже десять лет пристает: давай
менять мебель, давай менять мебель!
-- Цыц! -- говорю. -- Трехкомнатная секция есть? Есть. Дети сыты,
аккуратненько в школу ходят? Ходят. Если сегодня пять человек придет в дом,
не выходя, есть чем накормить, напоить? Есть. У тебя под кроватью пять-шесть
пар туфель, как уточки, стоят? Стоят. А моя мама во время войны, когда отец
родину защищал, имела единственные туфли. И когда отдала их в починку, в
галошах пошла на работу, чтобы моих сестер кормить. Разве я это когда-нибудь
забуду? А теперь ты подумай своими куриными мозгами, кто моя мать и кто ты?
Нет, я не против нового, где надо. И у нас все есть. Газовая плита,
ванная, то-сг, что нужно для современной жизненности. А что нужно для
показухи, я ненавижу. Не надо! Не надо мне! Отцовская мебель как стояла,
пускай стоит! Где висел при отце персидский ковер, пускай висит! Где
портреты родственников висели, пускай висят! Кушать не просят! А показухи
мне не надо!
Один тут дурак, не буду имя называть, купил жене шубу за четыре тысячи.
Мех толще, чем моя нога. Спрашивается, зачем в нашем солнечном крае такая
шуба? В марте месяце, чтобы людям показаться, пошла в этой шубе на похороны.
Солнечный удар, и свалилась как свинья. Спрашивается, чем теперь хозяевам
заниматься -- этой кекелкой или своим покойником? Не надо! Китайцы тоже кое
в чем правы: зажирели!
Эти показушники меня опять отвлекли. И вот, значит, выхожу из тюрьмы,
неделю гуляю с друзьями, потом сажусь с товарищем в такси и подъезжаю к
бару. Прошу товарища зайти в бар и позвать директора.
И вот директор нехотя подходит к машине. В глаза не смотрит.
-- Поздравляю, -- говорит, -- слава богу, вышел.
-- Спасибо, -- говорю, -- но у меня к тебе дело.
-- Какое дело?
-- Вот ждет такси, -- говорю, -- поедем на Чернявскую гору, я тебе там
все расскажу. Ломается как кекелка.
-- Сам знаешь, -- говорю, -- на что я способен, если не поедешь.
Приехали мы на Чернявскую гору, я отвел его в кустики мимозы и все
сказал. Он, конечно, отрицает, но что интересно -- в глаза не смотрит.
-- Я тебя трогать не буду, -- говорю, -- потому что мать жалко, сестер
жалко, детей жалко. По этой причине ты вместе с человеком, которому за мою
кровь продал мое место, тихо-тихо напишете заявление об уходе с работы в
связи с нервами. А я бескровно, в отличие от некоторых, продам твое место,
как ты продал мое. Вот мои условия, если хочешь жить.
Одним словом, с директором расправился как мужчина. Выбросил его из
бара вместе с его шестеркой. А на его место по рекомендации моих друзей
взяли хорошего, солидного, партийного человека.
И вот я снова работаю на своем месте. Ребята приходят, целуют,
поздравляют меня. Говорят -- без меня в этот бар даже ходить отвыкли.
Все хорошо, но как быть с тем, который организовал за мной охоту,
который вот сюда под мышку выстрелил, издевательски говоря: "Да замолчишь ты
когда-нибудь или нет!"
Душа у меня горит, а что делать? Город маленький, и три-четыре раза в
году сталкиваемся на улице. Он, как только меня увидит, переходит на другую
сторону. Он делает вид, что не узнает, и я через стыд вынужден делать такой
же вид. Но сколько можно терпеть? А мне родных жалко, потому и не могу убить
его и уйти в лес, как наши предки. И я горю меж двух огней, но до конца не
сгораю.
А время идет и этому аферисту чины кладет на плечи. Был старший
лейтенант, а теперь майор. И я уверен, что слух о том, что у меня два
сердца, он пустил. Чтобы перед кем-то оправдать себя за неудачное покушение.
Но мне не надо это дефективное чудо! У меня нормальное сердце болит.
Потому что мой дядя с неотомщенным глазом лежит в земле и плачет за
погубленных крестьян, потому что мой дорогой Виктор свою цветущую молодость,
как нераскрытый парашют, унес в могилу, а мой враг ходит по земле и чины
получает.
Поэтому я так, в свободное от работы время, люблю посидеть с хорошими
людьми, поговорить от души, забыть свое горе, послать две-три бутылки своим
ребятам, выпить за друзей.
Потому что в этом мире, где все куплено еще до нашего рождения, я
ничего такого особого не видел, чтобы добровольцем второй раз пришел сюда.
Но я видел одно прекрасное в этом зачуханном мире -- это мужское
товарищество, и за это мы выпьем. Потому что человеку же-ла-тель-но, чтобы в
жизни было одно такое маленькое вещество, которое никто не может ни купить,
ни продать! И за это вещество мы выпьем!
--------
Глава 23. О, Марат!
Лучшим идиллическим временем наших взаимоотношений с Маратом я считаю
тот ранний период, когда он, работал фотографом на прибрежном бульваре
напротив театра. Там красовался небольшой стенд с образцами его продукции, а
сам он сидел на парапете, ограждающем берег, или похаживал поблизости,
издали окидывая орлиным взором или тем, что должно было означать орлиный
взор, встречных женщин или женщин, остановившихся у стенда, чтобы поглазеть
на его работы.
Нередко он кидал орлиный взор и вслед удаляющимся женщинам, и я всегда
удивлялся их телепатической тупости, потому что не почувствовать его взгляд
и не обернуться мне казалось невозможным, настолько этот взгляд был
выразительным.
В те времена я ему нравился как хороший слушатель его любовных
приключений. Этим приключениям не было ни конца ни края, а моему терпению
слушателя не было границ.
Многие к его рассказам относились иронически, я же проявлял только
внимание и удивление, и этого было достаточно, чтобы он мне доверял свои
многочисленные сердечные тайны.
Впрочем, будем точны, свои сердечные тайны он доверял всем, но не все
соглашались способствовать условиям их свободного излияния. Я же этим
условиям способствовал, думаю, больше других.
Марат был человеком маленького роста, крепкого сложения, с густыми
сросшимися бровями, которыми он владел, как лошадь своим хвостом. То есть он
их то грозно сдвигал, то удивленно приподымал обе или саркастически одну из
них, что, по-видимому, производило на женщин немалое впечатление в
совокупности с остальными чертами лица, среди которых надо отметить,
разумеется, сделать это надо достаточно деликатно, довольно крупный с
горбинкой нос. Кроме всего, общее выражение романтической энергии,
свойственное его лицу, способствовало в моих глазах правдоподобию его
рассказов.
Иногда, чаще всего возвращаясь с рыбалки, я проходил мимо его владений
и, если он в это время не был занят клиентами, я останавливался, мы садились
на скамейку или на парапет, и он мне рассказывал очередную историю.
Рассказывая, он не спускал глаз с женщин, проходивших по бульвару,
одновременно прихватывая и тех, что проходили по прибрежной улице. Иногда,
чтобы лучше разглядеть последних, ему приходилось нагибать голову или слегка
оттопыриваться в сторону, чтобы найти проем в зарослях олеандра, сквозь
которые он смотрел на улицу.
Если, когда я проходил, он был занят клиентами, то, глядя в мою
сторону, он вопросительно приподымал голову, что означало: нет ли у меня
времени подождать, пока он отщелкает этих людей?
Иногда, увидев меня и будучи занят клиентами, он иронически отмахивался
рукой, дескать, новых впечатлений масса, но сейчас не время и не место о них
говорить.
Сами рассказы его сопровождались схематическим изображением некоторых
деталей любовной близости. Этот показ многообразных позиций любви меня
нередко смущал, тем более что он отводил мне роль манекена партнерши. Я чаще
