присмотрелся к ним и неторопливо написал одно слово. Затем снова сло-
жил лист.
Наш разговор прервался. Переплетчик и его жена глядели на него с
удивлением.
Пытаясь улыбнуться, я выдавил из себя:
- Он пишет...
Они не поняли.
- Он поэт.
- Поэт... - прошептали они.
В ту самую минуту прекратился дождь, закат опалил комнату. Он сидел
рядом с окном, пламя заката охватило его волосы.
Они глядели на него со все возрастающим удивлением. А он, держа
ручку, пребывал в глубокой задумчивости.
Я сказал переплетчику:
- Он издаст книгу стихов. А вы ее переплетете.
Переплетчик онемел от удивления. Не издеваюсь ли я над ним? Но по-
том он сообразил что к чему, заулыбался.
- Ну, конечно. Издаст книгу. И мы вместе переплетем ее.
- Даром? - продолжил я игру.
- Даром.
Я встал со стула.
- Ладно, мы обо всем договорились, слышишь?
Но сын ничего не слышал.
(Когда мы выходили на улицу, переплетчик с женой затащили меня в
угол коридора и шепотом напомнили о договоренности по поводу болезней
или припадков... Повторили, что не отвечают за это. Я их успокоил.)
Мы вышли на улицу. Переплетчик не мог отвезти нас обратно на автос-
танцию, так как у его старого драндулета не горели фары. Мы расстались
с ним и его женой и пустились вдоль по дороге под молчаливым плачущим
небом. Он был в состоянии полного оцепенения, почти бесчувственным.
Еле шаркал ногами по асфальту. Мы добрались до остановки автобуса,
встали между железными стойками, поддерживавшими железный навес. Вок-
руг строящиеся здания, голые скалы, красноватая земля. Гибрид города и
пустыни. Иерусалим во всей своей печали, навеки разрушенный. Сколько
бы в нем ни строили, в нем всегда будет жить память о Разрушении.
Я обратился к нему, чеканя четко и ясно слова:
- Переплетчик и его жена прекрасные люди. Но тебе придется быть че-
ловеком.
Он молчал. Кто-то проехал мимо нас на велосипеде, взглянул в лицо
сына и тотчас отвернулся.
Совсем стемнело. В новостройках зажигали свет. В полном одиночестве
мы вдвоем стояли под навесом. Вдруг я сказал ему:
- Я заглянул в твою бумагу и увидел - это уже стихи. Ты способен
писать самостоятельно. Я тебе не понадоблюсь.
Он поднял на меня взгляд и промолчал. Я придвинулся к нему вплот-
ную.
- Покажи мне стихи.
- Нет.
- Почему?
- Ты порвешь...
- Нет, что ты! Не порву...
И я протянул руку, чтоб взять лист. Но он не дал. Я хотел выхватить
силой, но он поднял руки, встал в оборону. Он мог бы избить меня.
Снова перед нами проехал велосипед. Послышался грохот приближающе-
гося автобуса.
Эти стихи были его лебединой песней.
Я не знал.
Это было три дня назад...
Сколь страшно это время года. То изморозь, то иней покрывают стек-
ла. Такой тяжелой зимы я не припомню. День и ночь непрестанно клубится
свинцовая серость, даже рассвет не способен разогнать ее. Кто это в
зеркале? Все еще я. Камень, испещренный трещинами. Лишь глаза видны,
сверкают с поразительной живостью.
Я собираюсь в дорогу. Один корабль уплыл, теперь меня ждет следую-
щий. Осталось лишь запихнуть в чемодан остатки барахла, сложить поло-
тенца, сложить деньги в пачку, и все. Последние две недели мы живем
тут на матрацах; новый хозяин дома ежедневно навещает нас. Терпение
его уже истощилось. Он с отчаянным видом околачивается подле меня,
ждет, когда же я, наконец, уберусь. Вчера он пригрозил судом. Он купил
дом на последние гроши. У него свои мечты и расчеты.
Действительно, нечего тянуть. Пора отправить сына в Иерусалим к пе-
реплетчику, на самый край оврага, у черты города. Оттягивать больше
нельзя. Между тем он шляется по ночам. Бросил писать стихи. Вчера я
прождал его до полуночи, он так и не явился. Вернулся лишь под утро.
Его топот разбудил меня.
Балконная дверь скрипит у меня под рукой. Мокрые плиты усеяны
листьями и обломанными ветками после вчерашней бури. Безнадежно холод-
ное небо. Тихо накрапывающий дождь и первые проблески рассвета. Огром-
ная, столь знакомая вселенная, молча роняет слезы передо мной. Дерево
наклонилось ко мне.
Разве я не хотел писать? Разве меня не тянуло писать? Но о чем еще
можно писать? Можно ли еще что-то сказать? Я говорю вам: все обман.
Ведь даже наше ветвистое дерево разваливается. Его дуплистый ствол по-
шел трещинами. Сад поблек, из-под камней пробивается мох.
Пуститься неторопливой стрелой к небесам. Распластаться на облаках
спиной к земле, лицом к неизменной голубизне. Поэт в отставке, вот
именно...
Дождь усиливается. На меня падают капли. Я изгнан самим собой и
убираюсь восвояси. В доме серая тишь, в ней звучит легкое похрапыва-
ние. Я направляюсь к нему. За мной тянется моя пижама. Моя темная тень
распластана по стене.
Он тоже спит на матраце. Настольная лампа стоит на полу у него в
головах. Он все еще не может уснуть без вечного огня. В просветах жа-
люзи лучи предутреннего света.
Я молча гляжу на спящего, распластавшегося у моих ног. Собираюсь
уже уйти, как вдруг обращаю внимание на несколько газетных полос рядом
с матрацем. Меня охватывает ужас. Нагибаюсь и подбираю их. Полосы еще
влажные, свежая типографская краска липнет к пальцам, я подхожу к ок-
ну, к слабо пробивающемуся свету.
Приложение к легковесной, бойкой газетенке. Число - этот, нынешний
день, врывающийся во вселенную. Похолодевшими пальцами я перелистываю
страницы. И натыкаюсь на стихи в углу на одной из полос: безумные, без
размера, путаные строки разбиты без всякой нужды, бесконечные повторы,
неправильная пунктуация.
Вдруг тишина становится осязаемой. Дыхание затихает. Он открывает
глаза, красные, заспанные. Его рука шарит в поисках очков, лежащих
подле матраца. Он надевает их и видит меня у окна, с газетой в руках.
Легкая, затаенная и какая-то печальная улыбка освещает его лицо.
Лишь теперь я заметил. Под стихами стоит мое имя. Буквы расплывают-
ся у меня перед глазами.
Перевод Алекса ЛЕВИНЗОНА
