покачал головой.
Я совсем изнемог. Голова моя упала на подушку, я закрыл глаза. Тьма
сгущалась. На улице начал моросить мелкий дождик. Во время болезни у
меня начались видения. Видения, связанные с кроватью. Будто кровать -
это маленькая страна, где постоянно происходят большие катаклизмы.
Взмывают ввысь горы, несутся потоки воды, а я спокойно гуляю по этой
стране.
Полное безмолвие. Жар кровати обволакивает каждую клетку моего те-
ла.
Вдруг среди этой медленно капающей тишины я услышал его резкий го-
лос:
- Что ты делаешь?
Я приоткрыл один глаз. Он сидел у двери, воззрившись на меня. Я
приподнялся, страшно удивленный.
- В каком смысле? Что? Сейчас? А что? Дремлю...
- Нет, вообще... - И он отвернулся, словно пожалел о своем вопросе.
Вскоре я понял. Он спрашивал о моей профессии.
- Вам в школе рассказывали о профессиях?
- Не знаю...
Я принялся рассказывать ему, какова моя профессия (работаю в конто-
ре, вырезаю там из газет разные статьи). Он понимал с трудом. Я объяс-
нил подробней. Вдруг он понял. Никак не отреагировал. Казалось, он
слегка разочарован. Трудно понять, что его так разочаровало. Ведь не
могла же возникнуть в его слабом умишке мысль о том, что я летчик или
моряк. Думал ли он, что я летчик или моряк? Нет. А что же думал? Ниче-
го не думал. Снова безмолвие. Он сидит в углу комнаты мрачной и пе-
чальной тенью. Его очки сверкают в сумерках. Дождь на улице становится
все сильнее, со старого дерева во дворе стекают струи, точно оно рыда-
ет. Его грусть вдруг передалась мне и пронзила меня до боли. Меня ох-
ватила жалость. Я приподнимаюсь, усаживаюсь в кровати, открываю глаза
и шепотом рассказываю ему, что на самом-то деле я занимался другим.
Писал стихи. Вот, папа был поэтом. А в классе проходили поэтов. Я, ох-
ваченный лихорадкой, слезаю с кровати, босиком пересекаю темную комна-
ту, зажигаю маленькую лампу, подхожу к книжному шкафу и одну за другой
достаю свои книги.
Он молча наблюдает за мной, его очки слегка съехали на нос, руки
бессильно свисают с подлокотников кресла. Я хватаю его за руку, подни-
маю и ставлю перед собой. Худыми пальцами я раскрываю свои книги в
твердых переплетах. Маленькие страницы, к которым никто никогда не
прикасался, перелистываются с легким скрипом. Черные строки, вдавлен-
ные в эти белые страницы, мелькают перед глазами. Слова: "осень",
"дождь", "циклон".
Он безразличен, стоит, не шелохнувшись, смотрит в пол. Законченный
идиот.
Я выгнал его из комнаты. Сгреб свои книжки и потащил их с собой в
кровать. До рассвета в моей комнате не гас свет. Всю ночь я брел вслед
за сладостной болью, со всей страстью излитой в старых стихах. Слова:
"хлеб", "кашель", "стыд". Наутро лихорадка поутихла, и я отправил его
в школу. Свои книжки я снова засунул на полку, среди прочих книг. Я
был уверен, что он ничего не понял. Но через несколько дней, когда я
обнаружил, что все мои томики аккуратно расставлены по порядку, мне
стало ясно, что он кое-что понял. Но это пока было малозаметно.
Он учился в выпускном классе, но на его распорядке дня это никак не
отражалось. Он посвящал школьным урокам от силы полчаса, что-то там
записывал, что-то там считал, захлопывал тетради, застегивал портфель
и переходил к домашним делам. В классе он, как и прежде, сидел на пос-
ледней парте, в дальнем углу; стал пропускать уроки. Его все чаще звал
к себе заведующий хозяйством. То затащить на чердак отопительные при-
боры, то чинить в подвале сломанные стулья.
Когда же ему доводилось присутствовать на уроках, он сидел как
обычно: недвижимый, уставившись на учителя. Последние дни учебы, ат-
мосфера легкомыслия... За две-три недели до окончания занятий в их
классе проходили мое стихотворение. В конце учебника были собраны раз-
ные стихотворения, этакая хрестоматия для внеклассного чтения. Среди
прочих там было и мое стихотворение, написанное несколько десятилетий
тому назад. Я вовсе не предназначал его подросткам, но меня неправиль-
но поняли.
Учительница прочитала стихотворение перед классом. Разъяснила непо-
нятные слова. Потом его прочитал один из учеников, этим дело и кончи-
лось. Возможно, мой сын и не обратил бы на все это внимание, если бы
учительница не указала на него, не сказала бы:
- Это ведь его отец...
Известие не повысило акций моего сына и не сделало более значитель-
ным само стихотворение. Как бы то ни было, в школьной суете все момен-
тально позабыли и стихотворение и, конечно, его автора.
Но, как оказалось, сын этого не забыл, его это поразило. Возможно,
он одиноко слонялся по классу, собирал разбросанные бумажки, вытирал
доску. Он был взволнован.
Вечером, придя с работы, я обнаружил, что в комнатах темно. Я отк-
рыл входную дверь и увидел, что он поджидает меня в темном коридоре.
Он не мог справиться с волнением. Бросился мне на шею, из его груди
вырвался дикий вопль, он чуть не задушил меня. Не давая мне снять пид-
жак и развязать галстук, он повлек меня за собой в одну из комнат, за-
жег свет, раскрыл учебник и начал читать хриплым голосом мое произве-
дение. Он путал гласные, проглатывал слова, неправильно ставил ударе-
ния.
Я был ошеломлен этой бурей эмоций. Сердце мое дрогнуло. Я притянул
его к себе и погладил по голове. Было совершенно очевидно, что он не
понял содержание стихотворения, правда, и смысла в нем было немного.
Он с силой схватил меня за полу и спросил, когда я написал это сти-
хотворение.
Я сказал ему.
Он попросил показать ему другие мои стихи.
Я указал на мои томики.
Он спросил, все ли это.
Я с улыбкой показал ему на ящик письменного стола, там в тесноте и
духоте, в маленьких блокнотиках, которые я повсюду таскал с собой, бы-
ли заточены стихи и отдельные строчки.
Он спросил, написал ли я что-нибудь новенькое сегодня.
Тут уж я расхохотался. Его туповатое лицо сияло восхищением, он не
отрываясь смотрел на меня, все еще стоящего в пиджаке и при галстуке.
Я рассказал ему, что еще до его рождения прекратил писать и что
давным-давно следовало бы выбросить на помойку все спрятанное в пись-
менное столе.
Я снял пиджак, распустил галстук, уселся расшнуровывать ботинки.
Он принес мне тапочки.
Лицо его помрачнело, он сник.
Будто услышал страшную весть.
Я опять расхохотался. Потрепал его по жестким волосам. Я, брезго-
вавший прикоснуться к нему.
Через несколько дней я обнаружил, что ящик письменного стола разво-
рочен и пуст. В нем не осталось ни клочка бумаги. Я нашел виновника в
саду, он выпалывал траву под деревом. Зачем он сделал это? Он думал,
что мне это не нужно. Просто он прибирал в доме. Ведь я же сам сказал,
что больше не пишу. Где все мои бумаги? Исписанные он выбросил в му-
сор, а маленькие блокнотики продал сборщикам утиля, слоняющимся по го-
родским окраинам.
Второй раз в жизни я избил его, и снова в саду, под тем самым дере-
вом. Всей силой ослабших старческих рук я лупил его по щекам, покрытым
легким пушком.
Он затрясся всем телом... Его кулаки крепко сжались, он отчаянно
стиснул рукоятку мотыги. Он мог дать мне сдачи. Он с легкостью мог по-
валить меня на землю.
Мой гнев внезапно улегся, его как рукой сняло. Все стало вдруг со-
вершенно неважным. Обрывки старых стихов, давным-давно забытых. И
из-за чего я поднял шум? Ведь мое безмолвие нерушимо.
Опять-таки я был уверен, что инцидент исчерпан. Мог ли я догады-
ваться тогда, что это - только начало. Длинные летние дни. Бесконечная
голубизна. Проскользнет по небу прозрачное облачко и исчезнет за гори-
зонтом. Птичьи капеллы обосновались в нашем саду, из глубин густой
листвы доносятся до нас их вокальные упражнения.
Темно-бордовые вечера, выматывающие душу.
Последний его день в средней школе.
Следующий день. Торжественное собрание выпускников и раздача аттес-
татов.
Разумеется, аттестата ему не выдали. Несмотря на это, он вместе со
всеми взошел на сцену, в белой рубашке и брюках цвета хаки (ему было
уже семнадцать). В ярком полуденном свете он сидел на сцене, среди
своих одноклассников и со всей серьезностью выслушивал поздравления.
Когда прозвучали слова благодарности в адрес заведующего хозяйством,
он встрепенулся и стал смотреть по сторонам, искать своего друга среди
публики.
Я спрятался в конце зала за грудой стульев. Расстелил свой плед на
коленях.
После торжественных речей был короткий концерт.
Две полненькие девочки взобрались на сцену и звонкими голосами со-
общили, что сейчас сыграют сонату неизвестного композитора, жившего
сотни лет назад. Затем они уселись за расстроенный рояль и старательно
в четыре руки стали извлекать из инструмента фальшивейшие звуки.
Бурные аплодисменты взволнованных родителей.
Маленький мальчик, бледненький, с очаровательными кудряшками, вта-
щил на сцену гигантскую виолончель и исполнил на ней некий фрагмент из
сочинения неизвестного композитора (вероятно, другого).
Я закрыл глаза. Мне нравилось быть инкогнито.
Бурные аплодисменты взволнованных родителей.
Вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд. Я осмотрелся, и вот на расс-
тоянии нескольких шагов от себя, рядом с окном, из которого лились по-
токи света, увидел заведующего хозяйством - человечка в рабочей одеж-
де, прижавшегося к спинке стула. Он едва заметно кивнул мне.
Две девочки и два мальчика взобрались на сцену - художественное
чтение: декламация какого-то отрывка из рассказа, дополненная несколь-
кими стишками.
Когда зазвучали рифмы, мой сын вдруг привстал с места и принялся
искать меня глазами. Публика не понимала, что нужно этому очкастому
тупице, вытягивающему шею из глубины сцены. Его товарищи безуспешно
пытались усадить его на место. Он же, не обращая на них никакого вни-
мания, продолжал оглядывать зал. Звук рифм увлек его. Он был готов
закричать. Но он не нашел меня. Я надежно укрылся за стульями.
Торжество кончилось, я ушел. Вернее сказать, сбежал. Он вернулся
вечером - помогал расставлять стулья в зале.
Настало время решать, что ему делать в жизни. Я уж не раз повторял:
он балансирует на краю. Он - пограничный случай. Не опоздал ли я? Имею
ли я еще власть над ним? Пока он остался дома, ухаживал за мной и на-
чал пописывать стихи. Да, он проявил склонность к стихотворчеству.
Оказалось, что обрывки моих стихов, те самые блокнотики и клочки бума-
ги, все еще у него. Они не были проданы старьевщикам и не были выбро-
шены в мусор. Тогда, под деревом, он солгал мне.
Я не сразу узнал об этом. Сначала он тщательно скрывал это от меня.
Но я все же начал что-то подозревать. Потом появились и вещественные
доказательства - мои старые бумаги, они торчали из карманов его брюк,
валялись среди постельного белья. У него появилась новая привычка.
Всякий раз, когда я давал ему какое-нибудь поручение, он брал клочок
бумаги и записывал ручкой своим детским почерком, с орфографическими
ошибками то, что я велел.
"Безмолвие меня объяло" - с этими словами он предстал передо мной
однажды; это был не его язык.
Я хотел отдать в починку свою треснувшую трость. Он немедленно изв-
лек маленький блокнотик, один из самых любимых мною старых блокноти-
ков, из тех, что я прятал в карманах, дабы записывать в них пришедшие
в голову строчки стихов, обрывки разных идей.
У меня перехватило дыхание. Меня бросило в жар. Моя рука инстинк-
тивно потянулась к блокнотику. Он отдал мне его тут же. Дрожащей рукой
я перелистывал блокнотик. Белые странички, следы множества вырванных
страниц. И вдруг одинокая строчка, написанная моим беглым почерком:
"Безмолвие меня объяло". И снова пустые страницы, измятые по краям.
Я успокоился. Он хотел оставить мне блокнотик. Но я вернул ему.
Он ушел.
Я отправился в его комнату, порылся в ящиках письменного стола, но
