Огромный старинный легковой автомобиль с погасшими фарами удиви-
тельно медленно ползет по нашей узкой улочке. Тащится по ней, как по-
ливальная машина. Наконец тормозит со скрипом возле нашего дома, под
фонарем. Раздаются вопли, визг. Долгая возня. Дверца отворяется, и
кто-то вываливается из машины, бледный, растерянный. Это мой сын.
Вслед за ним еще кто-то в стельку пьяный, пошатывается, еле передвига-
ет ноги. Подходит к нему, хватает его за руку и трясет ее в приливе
дружеских чувств. Затем втискивается обратно в машину.
Опять визг, вопли. И долгая пауза. Наконец, старая развалина, похо-
жая на черную черепаху, с тяжким вздохом трогается с места и все так
же медленно, с потушенными фарами ползет назад, покидает нашу улицу в
том же направлении, откуда и приехала.
Мой сын стоит под фонарем. Там, где его высадили. Долго он стоит
так, не шевелясь, слегка наклонившись вперед. Вдруг он склоняется низ-
ко к земле: его рвет, выворачивает наизнанку. Он вытирает рот ладонью
и направляется к дому. Проходит мимо кухни, не замечая меня. Заходит в
свою комнату и запирается изнутри. Алкогольные пары витают в коридоре.
Зима. Эта низменность, как только ее коснутся дожди, сразу же прев-
ращается в болото.
Старикашка-поэт, подслеповатый, беспрестанно публикующий свои бес-
помощные, наивные вирши, заискивающий перед молодыми поэтами, встреча-
ет меня на улице, хватает под руку, прохаживается со мной взад-вперед
под серыми небесами, по мокрым улицам. Наконец, с таинственным видом
сообщает: встретил моего сына в компании молодых литераторов. "Превос-
ходный юноша. Он тоже пишет?"
Слухи доходят до меня отовсюду. Кто-то говорит, что над ним издева-
ются. Кто-то утверждает, что эти недоделанные создания находят в нем
душевное успокоение. Еще бы, такого косноязычного тупицу не часто
встретишь. Пока что он стал телохранителем одного молодого поэта и
мальчиком на побегушках у редактора какого-то журнала.
Я обрушиваю на него гневные филиппики, но он не обращает на них ни
малейшего внимания. Он погружен в себя, взор его блуждает по миру, за-
дернутому тучами, он попросту не замечает меня. В последние недели его
лицо слегка побледнело. Он больше не выглядит дубоватым, напротив, на-
лет некой духовности лежит на его лице. Я знаю: одно мое неосторожное
слово, и он убежит, будет слоняться по улицам и проклинать меня. Дом
он совершенно запустил. Питается где-то на стороне. В саду сорняки
безжалостно душат кусты. А я-то думал, что в нем все-таки живет любовь
к растениям.
Когда он дома, он запирается в своей комнате и предается сочини-
тельству. Пока не удалось увидеть ни одного его стихотворения. Но я
точно знаю: он пишет.
Я сталкиваюсь с ним в коридоре, хватаю его за полу и с издевкой
спрашиваю: "Сударь изволит сочинять?"
Он извивается, пытаясь вырваться. Он поражен этим обращением в
третьем лице, оно не понятно ему. Глядит на меня с ужасом, как на об-
реченного.
Он часами просиживает за столом в своей комнате, предельно сосредо-
точенный. Лишь изредка выходит в гостиную, чтобы достать с книжной
полки томик стихов или какую-нибудь книгу, и подолгу стоит, вчитыва-
ясь. На какой странице откроет, там и читает. Затем ставит книгу на
место и уходит. В последнее время он все чаще роется в толковом слова-
ре, который, наоборот, листает с бешеной скоростью, глаза его при этом
неподвижны, как у слепца. Вряд ли он умеет пользоваться словарем. На-
конец, я подхожу к нему и спрашиваю, что он ищет. Оказывается, он хо-
тел узнать, как пишется слово "небеса".
- Небеса???
- Слово "небеса"...
- То есть, в каком смысле "как"? Так, как слышится...
Ему это не очень помогает. Он стоит передо мной, страшно серьезный.
- Буква "и" после "б", или нет... - шепчет он.
- "И" после "б"? - Я поражен. - С чего вдруг?
Он кусает губы.
- "И" после "б"?! - повторяю я возмущенно. - И вообще, зачем тебе
"небеса"?
На это он не отвечает. Словарь захлопывается у него в руках. Он
уходит в свою комнату. Вскоре снова прокрадывается к книжному шкафу,
берет словарь и роется в нем. Я вскакиваю с места.
- Что еще?
- "Вволю"... - бормочет он.
- "Вволю?" - в каком смысле?
- "В" перед "в", раздельно или нет...
Снова меня охватывает непонятное раздражение. Тем более, что я
вдруг сам ловлю себя на том, что забыл, как пишется "вволю". Я вырываю
из его рук словарь и лихорадочно роюсь в нем...
Тем временем начинает осуществляться план моего бегства. Время от
времени кто-нибудь является посмотреть дом, предназначенный к продаже.
Я вожу "клиентов" из комнаты в комнату, показываю каждый угол, спуска-
юсь с ними в подвал, обхожу двор, демонстрирую сад и заканчиваю экс-
курсию на балконе. Тихим голосом я перечисляю достоинства дома, в ко-
тором прожил три десятка лет. Наконец, хладнокровно называю цену. Ког-
да мы расстаемся, я записываю их координаты и диктую по буквам свою
фамилию. Они с полным безразличием ее записывают. Даже легкой тени
воспоминания не пробегает по их лицам. Они что же, никогда не читали
стихов?
Стало быть, предстоит покинуть эти края в полной безвестности.
Наихудшее впечатление на "клиентов" производит сад, заросший сорня-
ками, весь в лужах. Сад первобытных времен, когда земля была безвидна
и пуста. Мой сын не притрагивается к граблям. Так что мне приходится
самому ежедневно выпалывать вконец обнаглевшие сорняки и засыпать ма-
ленькие лужицы.
В моей конторе скромное торжество в мою честь - проводы на пенсию.
Все служащие собрались за час до конца работы. Разобрали пирожные и
чокнулись стаканчиками с вином. Долго произносили хвалебные речи в мой
адрес. Были даже и прослезившиеся. Никто не упоминал о моих стихах,
словно не желая причинять мне боль. Под конец вручили подарок - карти-
ну, написанную маслом, изображающую бурное море.
Я начинаю паковать чемоданы. Самые тяжелые раздумья охватывают меня
возле книжного шкафа. Что взять с собой, а что оставить? Я бомбардирую
зятьев отчаянными письмами с вопросом о судьбе моего сына. Звоню им по
телефону, подгоняю, призываю сделать что-нибудь. Наконец они назначают
мне встречу в центре города, в маленьком кафе. Они кладут на столик
передо мной свой план. Они долго наводили справки и, в результате,
отыскали старика - владельца переплетной мастерской на окраине Иеруса-
лима; он и его жена согласились взять паренька подмастерьем. Его обес-
печат пищей и ночлегом. У них самих был такой ребенок, он умер. Одно
обязательное условие: если паренек заболеет, его надо будет непременно
от них забрать. Всякие там припадки... Они решительно заявили: с боль-
ным они возиться не будут.
Поэтому зятья провели дополнительные поиски и нашли одинокую ста-
рушку, живущую неподалеку от переплетчика, готовую взять парня в слу-
чае болезни, за определенную плату, разумеется... Вот и все. Я должен
подписаться под обоими договорами.
И они извлекают бумаги.
Я немедленно подписываю. Но червь сомнения гложет меня: "Что каса-
ется припадков и болезней, хлопоты были излишние. Ведь он не из та-
ких... Он - пограничный случай... Я ведь говорил это уже тысячи тысяч
раз... Но вы не хотите понять... Ладно, оставим это..."
Зятья оставляют мне один экземпляр, остальные забирают себе. Допи-
вают кофе и мило улыбаются: "Ну вот, а ты думал, что мы о тебе не за-
ботимся..."
Назавтра я снова подписываю бумаги, на сей раз акт передачи дома
покупателю, который, наконец-то, отыскался. В общем, я получил вполне
приличную сумму, и это только за землю - сам дом пойдет на слом.
Мебель была продана сразу целиком. Под вечер, в сумерках, явились
три грузчика и принялись освобождать дом от вещей. Они вывезли все,
кроме двух матрацев. Даже письменный стол вытащили у него из-под носа,
в самый разгар творческого процесса. Он взбесился. Он сгреб в охапку
все свои бумаги и носился по дому с этой кипой в руках. Один лист вы-
летел у него из рук, грузчик начал преспокойно оборачивать им полку;
он вдруг заметил это и навалился на грузчика всею тяжестью своего те-
ла. Хотел выбить ему зубы.
Я уже обратил внимание, что вечером, в сумерки, он подвержен буйным
приступам.
Банкнотами полон мой ящик. Я продал все за бесценок, вернее, за
четверть цены, но все же денег у меня теперь целая куча. Я стараюсь
продать все; то, что продать не удается, раздариваю. Я заставил своих
друзей унести все книги. Будь мой сын чуть менее занят творчеством, он
бы продал своим старьевщикам все, что я выбрасываю на помойку.
На днях мы даже забрались в подвал и извлекли из его недр старое
тряпье, метлы, груды книг, мои и чужые рукописи - никому не нужный
хлам, призраки вещей, обломки, намеки. В течение трех дней над входом
в подвал клубилось тяжелое облако пыли.
Я сказал приятелям в кафе: "Вот так освобождается человек".
Я регулярно посещаю маленький порт нашего огромного города, поддер-
живаю в себе тягу к дальним странствиям. Закутавшись в мешковатое
пальто, с зонтиком в руках брожу меж портальных кранов, вдыхаю запах
соли и ржавчины, пытаюсь завязать беседу с матросами. Я так и не ре-
шил, куда поеду. Сперва думал - в Западную Европу, потом стал размыш-
лять об островах в Эгейском море. Я уже вступил в переговоры с турец-
ким капитаном на предмет проливов Мраморного моря, но затем, неожидан-
но, приобрел по дешевке билет на корабль, отплывающий на Кипр. Я под-
нялся на палубу корабля и постучал тростью в дверь отведенной мне каю-
ты.
Это плавание будет чем-то вроде пролога. Потом отправимся дальше, в
более далекие странствия.
Все это время сын продолжает писать, стоя в позе молящегося. Бумаги
разбросаны по подоконнику, заменяющему ему письменный стол. Здесь же
лежит и маленький словарик, спасенный им от исчезновения в мусорной
куче. Глядя на его силуэт, я думаю: а ведь вот так, таков, каков он
есть, он вполне может совокупиться с женщиной. И кто знает? Может
быть, он уже совокуплялся.
Пока он не осознал мое бегство, наше с ним скорое расставание. Он
занят своим делом. Все же в один прекрасный день мне удалось оторвать
его от подоконника - пора было ехать в Иерусалим, познакомить его со
стариком переплетчиком.
Это был спокойный зимний день, облачный, временами накрапывал
дождь. На автобусной станции в Иерусалиме нас поджидал старик переп-
летчик на старом раздрызганном автомобиле-развалине; его маленький ку-
зов был заполнен грудой непереплетенных книг. Он привез нас за черту
города, к самому краю оврага, поросшего деревьями. Молча ввел нас в
дом, так же молча встретила нас его жена. Они тотчас усадили нас за
стол, подали чай с пирожными.
Они мне очень понравились.
Они внимательно изучали моего сына. Нельзя сказать, что он особенно
пришелся им по душе, но они явно обрадовались, ведь они ожидали уви-
деть что-то пострашнее. Слово за слово, и между нами наладилась бесе-
да. Я с удивлением узнал, что переплетчику знакомо мое имя, и он даже
уверен, что читал что-то из моих творений (он почему-то полагал, что я
был прозаиком). Но это было так давно, почти двадцать лет назад.
Должен признаться, мне было приятно.
За окном свистел ветер. На столе посвистывал чайник (какие-то арха-
ические мелодии). Во дворе у переплетчика тоже росло большое дерево,
пожалуй, постарше нашего, с корявым, кряжистым стволом. Сгущались зим-
ние сумерки. Густо замешивалась серость, предшествующая темноте. Пог-
раничное состояние. Он сидел, как замороженный, рядом со мной, здоро-
венный недоросль; перед ним - нетронутый стакан чаю, нетронутое пирож-
ное. Он сидел ссутулившись, глядел в темнеющее окно. Он не обращал ни-
какого внимания на наши разговоры. Вдруг он вынул из кармана большой
лист бумаги, развернул его. Он был испещрен черными строчками; он
