ничего не нашел. Потом бросил эту затею. Но вечером передо мной была
положена пожелтевшая бумажка, на ней моим неразборчивым почерком было
начертано: "Равновелика человеку сия голубизна". Слово "голубизна" бы-
ло перечеркнуто тонкой чертой.
Я бросился в его комнату: он сидит съежившись в углу и, очевидно,
ждет меня. Я складываю бумажку, бросаю ему под ноги и выхожу из комна-
ты. Назавтра под вечер, после ужина, я снова обнаруживаю на своем сто-
ле две свои позабытые строчки:
"Вновь тщетно стою пред тобою
Этой долгой зимой".
Этот листок я изорвал в клочья.
И назавтра - косая строчка, написанная неряшливым почерком: "Бе-
зумье мое в моем семени бледном". И следы многих, многих зачеркиваний
вокруг этих слов. Рядом со страничкой маленькая вазочка, в ней красная
гвоздика, сорванная с клумбы в саду. Ну вот, теперь мне еще придется и
о цветах думать.
Дом стал наполняться цветами. Старые, забытые вазы были извлечены
из шкафов, вытащены из кладовки и заполнены цветами. Он рвал ромашки,
выпалывал маки, росшие между домов. Он забирался на клумбы в парках и
таскал оттуда гвоздики, воровал розы из чужих садов. Дом дышал тяже-
лым, страстным воздухом цветения. Желтой пыльцой были усеяны столы,
усыпаны ковры.
На моем столе теперь постоянно лежали листы бумаги и отточенные ка-
рандаши. Так, со всем упорством своего слабого ума он пытался возвра-
тить меня к писанию стихов.
Поначалу меня это страшно развлекало. Старые бумаги я прочитывал и
рвал. Цветы нюхал. Отточенными карандашами я наносил на листы множест-
во прямых линий и тысячекратно расписывался на страничках маленьких
блокнотиков.
Вскоре везде царило его безумие.
Вырванные странички преследовали меня теперь повсюду. Мне и в голо-
ву не приходило, что когда-то я намеревался написать столько стихов.
Он закладывал это, словно динамит, подо все и во все: между страниц
читаемых мною книг, в мою папку, под настольные лампы, рядом с утрен-
ней газетой, между чашкой кофе и блюдцем, рядом с тюбиком зубной пас-
ты. Я достаю из кармана бумажник, и между банкнотами белеет листочек.
Я читаю и рву. Выбрасываю в помойку. Я все еще терплю и не высказываю
никаких претензий, я все еще владею собой. Мне все еще любопытно уз-
нать, что творилось в моем воспаленном мозгу в те далекие годы. Должен
же быть конец этим листочкам. В этом я уверен. Ведь я-то знаю: был им
конец.
Поздней ночью (я уже давно в постели) слышно шлепанье его босых ног
по полу. Он бродит и раскидывает листочки, исписанные беглым, нераз-
борчивым почерком. Буквы налезают одна на другую, разбросанные в бес-
порядке слова подчеркнуты жирными линиями. Мы молчим, как заведено у
нас. Он ежедневно выгребает листочки из пепельниц и из корзины для бу-
маг.
Но вот листочков становится все меньше и меньше. Однажды утром я
обнаружил на своем столе лист бумаги с одной-единственной строкой, он
явно пытался подделать мой почерк. На следующий день - новая подделка,
более аккуратная, и тоже на отдельном листе:
"А цветы заполняют все комнаты...
А небеса начинают хмуриться..."
Мое терпение лопнуло. Я взбунтовался. Я ворвался в его комнату. Он
сидел и старательно переписывал одну и ту же строчку. Я собрал все ма-
ленькие блокнотики и изорвал их у него на глазах. Я вытащил цветы из
всех ваз, свалил их в кучу на коврике перед входной дверью и велел ему
убрать все это.
Я сказал ему: "Эти игры кончились".
Он забрал цветы, чтоб схоронить их на соседнем поле. Он ушел и не
вернулся. Исчез на три дня. На второй день я начал негласные розыски
по всему городу. (В доме за это время все успело покрыться пылью.
Грязной посудой была завалена вся раковина.)
Через три дня под вечер он явился, загорелый, его одежда пахла по-
лем. Я не выказал гнева. Усадил его перед собой. Где он был? Что де-
лал? Почему сбежал? Ночевал в поле, неподалеку от дома. Когда я ухо-
дил, он пробирался в дом и прятался в своей комнате. Однажды я чуть
было не застукал его. Почему он сбежал? Он не мог объяснить. Ему каза-
лось, будто я хотел, чтобы он исчез. Что я хочу писать стихи в одино-
честве. Ведь так рассказывали в школе о поэтах, об их одиночестве...
Проклятые учителишки.
А не новая ли это хитрость?
Мне надо решать его судьбу. Ведь он балансирует на краю.
Я терпеливо и долго беседовал с ним. Сказал ему: чего ты добиваешь-
ся? Да, я бросил писать. Да, хватит с меня сочинительства. Чего ты до-
биваешься?
Он закрыл глаза ладонями. Что-то пробормотал. Трудно было следить
за его речью. Но, сведя воедино бессвязные отрывки, я понял, о чем это
все. Он считал меня несчастным.
Видели бы вы его.
Этого парня, слабоумного, в пограничном состоянии, с очками, съ-
ехавшими на нос. Здоровый битюг. Ему почти восемнадцать.
Под вечер осеннее солнце блуждает по комнатам. Из соседнего дома
доносится мелодия. Кто-то разучивает гаммы на скрипке. Одно и то же
упражнение, одни и те же ошибки. В какое-то мгновение фальшивые звуки
сходятся вместе и рождают дикую какофонию.
Вдруг я сознаю, что непременно умру. Теперь я могу понять, как тра-
ва будет продолжать спокойно расти в моем саду. Я посмотрел на него и
увидел его таким, как он есть. Незавершенная статуя.
Я с ухмылкой прошептал ему:
- Видишь ли, я устал. Попробуй теперь ты писать вместо меня.
Он был потрясен. Он снял очки, вытер их о рубашку и снова водрузил
на нос.
- Я не могу, - прошептал он в ответ.
Экая безнадежность. Разумеется, он не может. Надо отключаться.
Рвать все связи. Долгие годы дискомфорта. Хоть плачь. Меня бросили и
оставили с ним наедине. И снова эта фальшивая мелодия.
- Ты мне поможешь, - продолжает шептать он, словно мы друзья-прия-
тели.
- Я не буду помогать тебе.
Я ощутил страшную пустоту. Встал, надел шляпу и вышел на улицу.
Дважды обошел вокруг дома, где фальшиво играли гаммы, и отправился в
город.
Вернувшись вечером, я не нашел его. Снова мне пришлось готовить са-
мому ужин. Когда я резал хлеб, нож соскользнул, и я порезал палец.
Давно я не проливал столько крови.
Я думал, что он опять сбежал из дому. Он объявился поздней ночью,
когда в моей комнате уже было темно. Он принялся слоняться по комна-
там, мерить их шагами, точно как я прежде, в те дни, когда слова начи-
нали бурлить во мне. Я уснул под звук его шагов.
На следующее утро его комната была пуста. Все учебники, все пода-
ренные ему когда-то энциклопедии - все исчезло. Листы бумаги и отто-
ченные карандаши он перенес на свой стол.
С наступлением осени небо потускнело. Временами мне приходили в го-
лову мысли о расставании. Романтические бредни заполонили душу. Бро-
сить работу, продать дом, собрать деньги и бежать куда подальше.
Осесть в забытом, вонючем порту. Или где-то в мансарде в большом горо-
де. Короче - планы, безумства. Я отправился по туристическим агент-
ствам, там меня нагрузили цветными рекламными проспектами.
Над воротами дома я повесил табличку "Продается".
Моросил мелкий дождик.
Как-то я поехал в Иерусалим, чтобы провести с дочерями Субботу.
Меня встретили почтительно. Даже свечи зажгли в мою честь. Украсили
комнаты цветами. Внуки играли моей тростью. Да, верно, я их совсем
забросил. За ужином меня усадили во главе стола.
Весь вечер я как одержимый говорил только о нем. Я упорно не менял
тему, не отклонялся от нее. Я желал подыскать ему что-нибудь, найти
ему какое-то дело. Я сообщил о своих планах уехать, поскитаться по
свету. Кто-то должен присмотреть за ним. Ведь может же он приносить
пользу. Он может обслуживать кого-нибудь. Главное, чтобы его у меня
забрали. Мне необходимо от него освободиться. Он скоро станет взрос-
лым.
О поэзии я даже не заикнулся.
Впервые мои зятья слушали меня с серьезным видом. Дочери были в
растерянности. Что с вами обоими происходит? Мы встали из-за стола и
пересели в кресла пить кофе. В ночных пижамах явились внуки, чтобы
попрощаться со мной. Размахивая ручонками, они прочли наизусть два
четверостишия одной недавно умершей поэтессы. Потом прильнули губами к
моему лицу, обслюнявили меня и отправились спать. Я продолжал говорить
о нем. Меня невозможно было переключить ни на что другое. Все уже по-
рядком устали. Меня слушали, клюя носами. Иногда переглядывались: ну
да, мол, он сам стал слабоумным.
Потом вдруг оставили меня. Ничего не пообещали, спровадили вежливо
спать, поцеловали на сон грядущий и ушли.
Тут только я заметил - на улице разгулялась гроза. Молодое ветвис-
тое дерево билось в окно. Его ветви шуршали по стеклу, царапали окон-
ную раму. Всю ночь оно пыталось ворваться ко мне, забраться в мою кро-
вать. Наутро, когда я проснулся, кругом стояла абсолютная тишина.
Сквозь тучи пробивалось солнце. Молодое дерево стояло неподвижное. Оно
все так и устремилось к солнцу. И только на подоконнике лежали зеленые
листья, сорванные ветром с веток.
На следующий день, под вечер, я возвращался домой. Зятья пообещали
подыскать ему какую-нибудь работу. Дочери говорили о заведениях полу-
закрытого типа.
Из глубин земли поднялась зима. Между тротуарами и дорогами заблес-
тели лужи. Мое отражение в них покрывалось рябью и разбивалось на ты-
сячи кусочков.
Дома его не было. Его комната заперта. Я обошел двор. В распахнутое
настежь окно было видно, что она аккуратно прибрана. На столе белели
листы бумаги. Несомненно, на них было что-то написано. Я вернулся в
дом, попытался взломать дверь в его комнату, но у меня ничего не полу-
чилось. Я опять вышел во двор, подкатил камень к окну, попытался взоб-
раться на него, но не смог. Ноги у меня задрожали. Ведь я уже немолод.
Вдруг я подумал: а что мне до него? Я сменил галстук и отправился на
поиски приятелей в кафе.
Суббота кончается. На улицах столпотворение. В углу кафе теснимся
мы, престарелые, удрученные литераторы - потухшие вулканы, укутанные в
пальто. Покашливая, курим и перетираем иссохшими пальцами мир, подрос-
ший на целую неделю. Пары восходят от земли и туманят витрину кафе. Я
расслабленно сижу на стуле, посасываю окурок. Моя трость, зажатая меж-
ду ног, пляшет по плиткам пола. Я знаю: этот город стоит на песке. Не-
мой и безысходный. Под тонюсенькой корочкой домов и тротуаров - непро-
ницаемая песчаная пустыня.
Вот продефилировала группка молодых литераторов, длинноволосых, с
бородками. Банда идиотов. Мы хмуримся, косимся на них. И я вижу - мой
сын тащится за этой бандой, в нескольких шагах от них, с просветленным
лицом.
Они садятся, развалясь, на стулья в соседнем кафе. Большинство пь-
яны. Мой сын съеживается на стуле в уголке. У них там какой-то спор. Я
не могу оторвать от него взгляда. Кто-то из компании встает, вынимает
из кармана клочок бумаги и начинает читать стихи. Никто, кроме моего
сына, его не слушает. Чтец оглядывает присутствующих, его глаза оста-
навливаются на буйной головушке моего сына. Кто-то смеется. Кто-то
склоняется к парню, гладит его по щекам...
Уверен: никто из них не знает ни имени парня, ни имени его отца.
Через несколько минут я встаю, беру свою трость и отправляюсь к мо-
рю глядеть на темные волны. Оттуда домой. Растягиваюсь на диване, беру
газету за пятницу, проглядываю литературное приложение. Прочитываю од-
ну-другую стихотворную строчку, абзац какого-то рассказа. Все, хватит!
Литература нагоняет на меня чудовищную скуку. Я засыпаю прямо так, в
одежде. Мне снится, что меня везут на операцию. Дают наркоз и режут,
совершенно безболезненно. Будят, снова дают наркоз, снова режут мою
безмолвную плоть. Наконец, я понимаю - это резкий свет бьет мне в ли-
цо.
Я встаю, дрожа от холода, одежда моя измята. На улице капает дож-
дик. Я иду на кухню, ставлю чайник на огонь, жду, пока закипит вода.
Вокруг меня - груды немытой посуды.
