АВРААМ Б. ИЕХОШУА
НЕСКОНЧАЕМОЕ БЕЗМОЛВИЕ ПОЭТА
Рассказ
Вчера он снова явился страшно поздно и, зайдя в дом, не соблагово-
лил вести себя чуточку тише. Точно мой сон - дело пустяковое. Долго
отдавалась эхом его тяжелая поступь в пустой квартире, в коридоре го-
рели все лампы, а он все рылся и рылся в бумагах. Наконец, угомонился.
Меня снова потянуло в сон. А тут еще дождь. Вот уже три недели небеса
безжалостно поливают нас, потоки воды стачивают стекла.
Где он шляется по ночам? Я знаю. Однажды мне удалось выследить его.
Но в эту же секунду мой старый приятель, закоренелый прозаик, появился
из-за угла и схватил меня за пуговицу. Он тем временем улизнул.
Из-за дождей весь приморский берег превратился в сплошное болото,
покрытое мокрым песком. Тель-Авив в сезон дождей - без водостоков, без
просветов - весь в озерах. И море вдали, в тумане, грязное, бурлящее,
будто и оно откатилось от гигантского города, сделалось плоским фоном.
Еще нет пяти, а окна уже сереют. Что же было? Он явился ко мне во
сне, я видел его отчетливо, у самой кромки прибоя; за пазухой он пря-
тал каких-то темных птиц, прижимал их к себе. Меня поразила его улыб-
ка. Он стоял передо мной, глядел мне прямо в глаза, слегка улыбаясь.
Из его комнаты раздается тихое похрапывание. Я знаю, мне уже не
удастся уснуть. Не сегодня завтра снова отплывает корабль, и, похоже,
я наконец-то окажусь на нем. Мои муки, в конце концов, кончатся. В
этом-то я уверен. Мне только нужно вести себя достойно до последней
минуты, минуты прощания. Это вопрос лишь нескольких десятков часов.
Хотя я не вижу его сейчас, я знаю: он спит без задних ног, рука на
сердце, глаза закрыты, рот разинут, дыхание отчетливое.
Но прежде мне следует его описать, бегло обрисовать его внешность.
Я вправе сделать это, его облик, как мне кажется, успел обрести устой-
чивые черты, хотя ему еще не исполнилось и семнадцати. Я давно воспри-
нимаю его как нечто неизменное, как человека, который не изменится ни-
когда.
Что-то неуловимое, какая-то агрессивность натуры, способной все се-
бе подчинить. Квадратный череп, грубые, расплывчатые черты туповатого
лица. Юношеские прыщи, вызревшие на лбу и лопнувшие на щеках. Чернень-
кое углубление ямочки на подбородке. Жирные волосы. Очки.
Мне прекрасно известно, и я заявляю об этом сразу: окружающие счи-
тают его придурком. Таково общее мнение, его разделяют и мои дочери. Я
прочел много специальной литературы на эту тему, и клянусь вам: это не
что иное, как несчастный случай. И вообще, он ни капельки на меня не
похож, нас не связывает ничего, кроме тончайшей ниточки взаимного не-
доброжелательства. Мне он не внушает страха, повторяю: это - погранич-
ное состояние. Он балансирует на грани. Доказательство - его глаза.
Лишь мне и лишь иногда удается заглянуть ему прямо в глаза. И я говорю
вам: иногда (правда, признаюсь, не часто) что-то вспыхивает в его гла-
зах, некое темное и неистребимое животное начало.
И не только глаза.
И тем не менее...
Он мой поздний ребенок. Он родился незапланированно, по ошибке, это
было такое чудо, будь оно проклято, ведь мы оба, я и его мать, стояли
тогда уже на пороге старости.
Я отчетливо помню дни, предшествовавшие его рождению. Весна была
мягкой, довольно затяжной, необыкновенно ласковой. И я, поэт, уже из-
давший пять сборников стихов, решил бросить писать. Это было шагом ре-
шительным, совершенно осознанным и бесповоротным, продиктованным пол-
ным отчаянием. Дело в том, что той весной я признался сам себе: мне
пора замолчать.
Я не слышал мелодии.
Ближайшие друзья взялись мучить меня, доводить до отчаяния, наго-
нять на меня страх. Все отвергать. Стихи молодых поэтов совершенно за-
путали меня, я, как паук, барахтался в паутине строчек, пытался имити-
ровать их стиль, чтобы быть ближе к современности, но из этих попыток
ничего не вышло, разве что самое плохое из когда-либо написанного
мной. Я твердо сказал себе: "Отныне я молчу..." Ну и что? А ничего,
только что из-за этого молчания нарушился старый добрый порядок. Быва-
ло, мы укладывались в постель рано, а иногда ночь напролет проводили в
переполненных кафе за пустыми спорами, на сборищах престарелых худож-
ников, так пекущихся о славе на пороге смерти.
Та чудная весна тянулась, полная легких ароматов, утопающая в цве-
тах. А я слонялся по городу, впадая то в панику, то в отчаяние, будто
осужденный на казнь. Напрасно я старался напиться. Заявлял публично о
своем молчании, отметал саму возможность существования поэзии, поте-
шался над машинами, строчащими стихи, много хохотал, болтал, исповедо-
вался. А по ночам писал письма в редакции газет по всяким пустым пово-
дам (общественный транспорт и т.д.), и стиль мой мельчал, постепенно,
но неуклонно. И вдруг неожиданная беременность. Этот позор. Мы обнару-
жили это в самом начале лета. Сперва мы подолгу гуляли, затем начали
прятаться в доме, в конце концов стали извиняться: сначала перед доче-
рями, которые с ужасом глядели на престарелую мать, раздувающуюся у
них на глазах, затем перед дальними родственниками, которые приходили
поглядеть на новорожденное существо.
(Роды пришлись на середину зимы, на пасмурный, промозглый день. Га-
зон перед нашим домом был покрыт инеем.)
Теперь мы были заточены в доме вместе с младенцем. (Дочки ради него
палец о палец не ударили, они все время старались куда-нибудь убе-
жать.) Так хотелось сказать друг другу: какое это чудо - рождение! Но
не хватало энтузиазма, решительно не хватало. Опять невыносимое ночное
бдение, меж колыханием теней деревьев на стенах, меж тяжелых мокрых
пеленок, развешанных на веревке, протянутой через всю квартиру. Все
вызывало тоску. Мы попались, как куропатки.
Потомок подрастал. Медленно, незаметно, с трудом. Он отставал в фи-
зическом развитии, походил на дистрофика. Теперь, заглядывая в прош-
лое, я вижу его этаким птенцом серой птицы, потихоньку оперившимся в
своей крохотной кроватке рядом с моей.
Лишь на третьем году его жизни у нас зародилось подозрение. Запо-
дозрил не я, а дочери. Его движения были замедленными, он противно
мямлил, рос увальнем, и дочери заявили: он слабоумный. Наши друзья
внимательно вглядывались в его лицо, пытаясь обратить наше внимание на
явные признаки того, о чем мы не осмеливались говорить вслух.
Я плохо помню этот период его жизни. Я был занят болезнями его ма-
тери. После поздних родов она быстро чахла и угасала. Нам ничего не
оставалось, как наблюдать, как она отдаляется от нас, уходит все даль-
ше в пустыню, бредет в одиночестве среди безлюдных, безжизненных хол-
мов, исчезает в призрачном свете, уходит от нас во тьму.
Изо дня в день перемены становились все заметней.
Когда она умерла, ребенку было уже шесть лет. Увалень, не испытыва-
ющий ни к кому из нас ни малейшей привязанности, погруженный лишь в
себя, при этом вовсе не из породы мечтателей, отнюдь не мечтатель.
Всегда нервный, всегда беспокойный. Если я гладил его по голове, он
весь дрожал.
Мне хотелось сказать с жалостью: сиротка! Но язык не поворачивался.
Исчезновение матери не произвело на него никакого впечатления, хотя
мы, по моему недомыслию, и потащили его на похороны. Он ни разу не
спросил о ней, будто понял, что она исчезла навсегда. А через несколь-
ко месяцев после ее смерти пропали вдруг все ее фотографии, и когда мы
вдруг обнаружили это, нам и в голову не пришло спросить у него. Когда
мы, наконец, спросили, было уже поздно. В сумерках он повел нас к мес-
ту захоронения; в углу сада под развесистым деревом в старой яме, где
гасили известь, завернутые в старую тряпку лежали обрывки фотографий.
Долго он стоял под деревом и что-то бормотал нам, сверкая своими
бегающими глазками.
Несмотря на это, ничего так и не прояснилось... Но впервые у нас
раскрылись глаза, и мы увидели перед собой маленькое человеческое су-
щество.
Я не сдержался и ударил его, первый раз в жизни. Я крепко схватил
его за плечо и наотмашь ударил по лицу. Потом его били дочери (зачем
они били его?).
Он не понял.
И с недоуменным лицом сносил тумаки. Потом заплакал и повалился на
землю. Мы подняли его и потащили в дом.
Впервые я обнаружил, что ребенок прекрасно ориентируется в доме,
знает все его углы. Фотографии матери он собрал из старых альбомов,
залез в пожелтевшие конверты. Даже в саду он отыскал укрытие, о кото-
ром я понятия не имел. Мы живем в этом доме уже двадцать лет, этот сад
долгими бессонными ночами я обошел вдоль и поперек тысячу раз. Но ни-
когда не видел эту старую яму для гашения извести, серую, неприметную,
с объеденными известью краями.
Были ли это первые явные симптомы? И по сей день не знаю. Ни я, ни
дочери не могли найти случившемуся никакого объяснения. Мы боялись
лишь скандала и позора. Деть его было некуда, и мы, по крайней мере,
хотели его хоть как-то спрятать.
Поймите же, дочери были еще не замужем... В сентябре я отвел его в
школу на окраине города; в первую неделю я пораньше уходил с работы,
чтоб встречать его у ворот школы. Я боялся, как бы дети не стали изде-
ваться над ним.
Он тяжело шагает рядом со мной, его ладонь в моей руке, ясное сен-
тябрьское небо, полдень. Новый ранец плотно прилегает к спине, макушка
надежно упрятана под шапочку, рот приоткрыт. Я слышу его дыхание, его
глаза глядят на мир без интереса, просто так глядят, благо, что откры-
ты.
Знакомые приподымают шляпы, подходят к нему, пожимают мне руку,
треплют его по щеке, берут его маленькую ладонь, пожимают ее. Просят
улыбнуться. Тяжелый взгляд, который он бросает на них, способен приг-
воздить к месту. Идиот, законченный идиот.
Через неделю я предоставил ему возможность самому возвращаться до-
мой. Мои опасения были напрасны. Не потребовалось никаких усилий, что-
бы изолировать его, он был изолирован изначально.
В том же году дочери вышли замуж. Обе в один день, поспешно, будто
их подгоняли, будто их выталкивали, будто они стремились побыстрее уй-
ти из дому - они ведь были еще очень молоды.
Целый год до этого в доме была кутерьма. Недели не проходило без
увеселений, больших или скромных. Дочери слезно умоляли меня спрятать
его куда-нибудь, и я, по слабости своей, соглашался. Я слонялся с ним
по улицам и полям, бродил по берегу моря.
Мы гуляли молча. Глядели на закат, на первые звезды; то есть я гля-
дел, а он стоял рядом неподвижно, уставившись в землю. Но когда полили
дожди и поля превратились в болота, мы вынуждены были оставаться дома.
Женихи слонялись по комнатам, с ними их приятели и приятели их прияте-
лей, - словом, дым коромыслом. Вначале мы прятали его в комнатке для
прислуги, но когда у него начиналась бессонница, мы отправляли его на
кухню. Он сидел там в пижаме и глядел на входящих и выходящих, затем
его научили вытирать посуду. Сперва ему доверяли только чайные ложки,
потом стали давать и ножи.
Потихоньку он перебрался в гостиную, в самый вертеп. Сначала в ка-
честве разносчика тарелок со сладостями или с солеными хрустящими па-
лочками, затем стал наливать рюмки и подавать зажженные спички куриль-
щикам. Поначалу гостей шокировал его вид. При его появлении наступало
неловкое молчание. Этакий сладостный ужас. Одного из женихов прямо
сдуло с кресла, он забился в угол у темного окна, нашел там себе убе-
жище. В тишине, повисшей в комнате, слышалось только учащенное дыхание
ребенка; преисполненный серьезной торжественности, он обносил гостей
сладостями. Никто не отказывался взять конфетку или соленую палочку.
Со временем к нему стали привыкать. Дочери, смягчившись, смирились
с его присутствием. Его мелкие услуги стали потребностью. В поздний
ночной час, когда всеми овладевает сонливость, он один был свеж, не
обуреваем никакими мыслями, лицо светилось новым светом. Кто-нибудь из
подвыпивших гостей вдруг проявлял к нему интерес, притягивал его к се-
бе, обнимал и заводил с ним долгий разговор. Ребенок не шевелился в
чужих объятиях, его взгляд ничего не выражал. Затем он шел и очищал
пепельницы.
В конце лета того года мы остались вдвоем. Обе дочери в одночасье
одним прекрасным августовским днем сыграли свадьбу. Вечером, под синим
бездонным небом в нашем саду был установлен огромный свадебный балда-
хин. Высохшие колючки путались, шуршали под ногами многочисленных дру-
зей, собравшихся на торжество. Я почему-то безумно волновался. Что-то
во мне надорвалось. Я со всеми лез обниматься, целоваться, непрестанно
пускал слезу. Ребенка не было. Кто-то, возможно, один из женихов, по-
заботился о том, чтобы удалить его. Лишь поздним вечером его привезли
обратно. В тот момент, когда я висел на шее последнего из уходящих мо-
их приятелей, я вдруг заметил его. Он сидел за одним из длинных сто-
лов, выставленных в саду, одет он был буднично, только на шею ему по-
вязали красный галстук. В руке у него - огромный кусок торта, на коле-
нях - грязная салфетка. Он жевал с полным безразличием, глаза уставле-
ны на желтую луну, запутавшуюся в ветвях над ним.
Я подкрался к нему и легонько погладил по макушке. Он смешался, ку-
сок торта выпал из его руки.
"Эта луна... Что ни говори, красивая луна...", - сказал я.
Он снова уставился на луну, будто увидел ее впервые. Так началась
наша совместная жизнь в опустевшем доме, по углам которого валялись
флаконы от всякой косметики и рваные носовые платки. Я - умолкнувший
поэт, и он - слабоумный ребенок, совершенно одинокий.
Да, из-за одиночества он и привязался ко мне. Теперь я прекрасно
понимаю это. Нечего и говорить, что в школе он был одинок. В первую же
неделю его посадили на последнюю парту, на галерку, именно там ему бы-
ло место в полном отдалении от однокашников. Учителя сразу же сочли
его неисправимым.
В его табелях было написано: оценки не ставятся. И небрежная под-
пись закорючка внизу листа. По сей день я не понимаю, как его перево-
дили из класса в класс. Хотя он регулярно оставался на второй год, ему
все же позволяли медленно, но верно продвигаться вперед. Боюсь, что
учителя делали это из жалости ко мне. Возможно, некоторые из них люби-
ли мои старые стихи.
Я обычно избегал их.
И они старались избегать меня.
Я их не обвиняю.
На родительские собрания, на которые все-таки надо было ходить, я
являлся самым последним, когда здание школы погружается во тьму и из-
мученные, обессиленные учителя устало откидываются на спинки стульев в
опустевших классах, похожих на поля давних кровавых битв, под голыми
лампочками, свисающими с потолка. Тогда-то я и появлялся в дверях. Вид
моей седой гривы (я так и не состриг ее) заставлял уходить последних
засидевшихся родителей, молодых отцов или матерей. Учителя поднимали
на меня глаза и, натянуто улыбаясь, протягивали мне вялые руки.
Я усаживался перед ними.
Что они могли сообщить мне нового?
Дошло до того, что они забывали, кто же я такой.
"Чей вы отец?" Я называл фамилию, и сердце в груди у меня сжима-
лось. Они рылись в бумагах, извлекали его чистенький табель, подпирали
головы ладонями, прищуривали глаза и строго спрашивали: "До каких
пор?"
То есть до каких пор его будут держать, ведь он безнадежен.
Я молчал.
Они сердились. Возможно, темнота на улице усиливала их нетерпение.
Они настоятельно требовали, чтоб я избавил их от него. Но куда я его
дену? Сие им не известно. Куда-нибудь в другое место. Может быть, его
следует определить в специнтернат...
Но постепенно их гнев утихает. Они признают, что он безобиден. Он
им вовсе не мешает. Напротив, он всегда сосредоточен, слушает внима-
тельно. Смотрит прямо в глаза учителю. Кажется даже, что он пытается
выполнять домашние задания.
Я мну шляпу, она превращается в комок в моих руках. Украдкой огля-
дываю классную комнату, пол которой усеян шелухой от семечек, обрывка-
ми бумаги, карандашными огрызками. На доске нарисовано что-то стран-
ное. К глазам подступают слезы. Короче, я обещаю всячески помогать сы-
ну. Каждый вечер с ним заниматься. Говоря откровенно, он не что иное,
как ребенок в пограничном состоянии.
Но дома, вечером, меня охватывает отчаяние. Я часами просиживаю с
ним за раскрытой книгой и ничего не могу добиться. Он сидит рядом со
мной как вкопанный, не шелохнется, мои слова расплываются, как масло
по воде. Когда я, наконец, оставляю его в покое, он идет в свою комна-
ту и с полчаса просиживает за уроками. Потом он захлопывает тетради,
складывает их в портфель, а портфель запирает.
Иногда по утрам, когда он еще спит, я залезаю в его портфель и ро-
юсь в тетрадях. Я поражаюсь ответам, которые он дает, они и отдаленно
не напоминают правильные, меня охватывает ужас при виде примеров по
арифметике: вместо цифр - причудливые закорючки, разбросанные по тет-
радному листу, полное отсутствие здравого смысла.
Но я молчу. Я его не трогаю. С меня достаточно того, что он каждое
утро встает и тихонько уходит в школу, чтобы сидеть там весь день на
последней парте.
О том, как он проводит свои дни в школе, он ничего мне не рассказы-
вал. Да я и не спрашивал. Он молча уходил и молча возвращался. Было
время, кажется, на пятом или на шестом году учебы, когда соученики
принялись было издеваться над ним. Его будто внезапно заметили, взяли
на прицел и принялись лупить. Ребята из его класса и из соседних щипа-
ли его на переменах, словно желая удостовериться, что он действительно
существует, что он из плоти и крови, что он не призрак. Несмотря на
это, он регулярно ходил в школу, да и я на этом настаивал. Через нес-
колько недель издевательства прекратились. Его снова оставили в покое.
Однажды он пришел из школы взволнованный. Пальцы были перепачканы
мелом. Я решил было, что его вызвали к доске, но он ответил отрица-
тельно. Вечером он взял и рассказал мне, что его назначили дежурным по
классу.
Прошло несколько дней. Я спросил его, все ли еще он дежурный. Он
ответил утвердительно. Прошло несколько недель, он продолжал дежурить.
Я спросил, нравится ли ему это, не трудно ли ему. Он был вполне дово-
лен. Его глаза засверкали. Выражение лица стало более осмысленным. Ут-
ром в его портфеле я обнаружил, кроме тетрадей с непонятными письмена-
ми, кусочки мела и две тряпки.
Мне кажется, что он оставался бессменным дежурным по классу вплоть
до последнего дня своей учебы. У него установились тесные отношения с
заведующим хозяйством. Они как-то подружились. Иногда тот зазывал его
к себе, в свою комнату, и поил чаем. Трудно представить, о чем они го-
ворили, получалась ли у них хоть какая-то беседа. Как бы то ни было,
между ними наладилась связь.
Однажды летним вечером я случайно оказался возле школы, и что-то
толкнуло меня зайти, чтобы поговорить с заведующим. Так как ворота бы-
ли закрыты, я проник на территорию школы через дырку в заборе. Я сло-
нялся по темным пустым коридорам, пока не набрел на помещение под
лестницей. Спустился на две-три ступеньки ниже и увидел того, кого ис-
кал.
Он сидел на скамье, подобрав ноги, почти в полной темноте. Это был
человечек низенького роста, усердно чистивший медный таз, который дер-
жал на коленях.
Сняв шляпу, я вошел в комнатушку и пробормотал имя своего ребенка.
Он не сдвинулся с места. Не похоже было, что он удивлен. Он словно
ожидал, что я зайду к нему как-нибудь вечером. Он обернулся ко мне и
вдруг, не издав ни звука, широко заулыбался. Его лицо так и расплылось
в улыбке.
Я сказал ему:
- Вы знаете моего сына? - Он утвердительно покачал головой, все еще
широко улыбаясь. Руки его продолжали неустанно драить медный таз, ле-
жавший у него на коленях.
Я спросил:
- Ну, как он? Хороший парень... - Улыбка его застыла. Руки опусти-
лись. Он что-то взволнованно просипел и приставил палец к виску.
- Несчастный парень... Псих... - Он успокоился, и его глаза стали
внимательно изучать меня.
Я молча стоял перед ним. Он поразил меня в самое сердце. Никогда
еще я не был так разочарован. Никогда еще я так неожиданно не расста-
вался с надеждой. Он снова принялся драить медный таз, лежавший у него
на коленях. Я ушел, не попрощавшись.
Из этого не следует, что уже в то время я неотступно думал о сыне,
что между нами установились нормальные отношения. Пожалуй, наоборот. В
общем, я относился к нему равнодушно, с откровенным безразличием.
Я был занят собой. Никогда еще я не был так занят собой. Во-первых,
своим молчанием. Я умолк окончательно, бесповоротно. Я держал слово. И
мне давалось это легко. Я не написал ни строчки. Да, иногда меня охва-
тывала ностальгия. Пробуждалось желание писать. Я, например, шептал
про себя: осень, снова осень. Но и только. Мои друзья пытались прощу-
пать почву. Говорили: "Как же так... Наверняка ты что-то потихоньку
вынашиваешь... Ты хочешь всех удивить".
А я, охваченный непонятным чувством, повторял со смехом: "Нет, ре-
шительно, нет. Я исписался".
Сперва они сомневались, наконец поверили. Мое молчание было принято
молча. Лишь однажды о нем упомянули. Некто (молодой человек) опублико-
вал в газете критический обзор. Обо мне упомянул вскользь, пренебрежи-
тельно. Он назвал мое молчание бесплодием. Дважды в одном абзаце он
назвал меня "бесплодным". Потом оставил меня в покое. Мне было все
равно. Я был спокоен.
Безмолвие вокруг меня...
Высохшая пустыня...
Груды камней и мусора...
Ко мне подступала старость. Никогда не думал, что со мной будет
именно так. Пока я слоняюсь по улицам - я в порядке. Но вечерами, пос-
ле ужина, я погружаюсь в кресло, сжимаю в руках книгу или газету, и
вот через несколько минут я становлюсь полумертвым, чем-то вроде пара-
литика. Я встаю, с трудом стаскиваю с себя одежду, вновь неприятно по-
раженный зрелищем своих дряблых ног, ложусь в постель, закутываюсь в
одеяло и принимаюсь за детективы, к которым я необыкновенно пристрас-
тился.
В доме тишина. Из радиоприемника доносится еле слышная, далекая ме-
лодия. Я читаю, сознание медленно угасает, я превращаюсь в окамене-
лость, покрытую тонким налетом плесени.
В полночь радио смолкает, книга падает из моих рук на пол. Осталось
выключить умолкшее радио и погасить свет в комнате. Тут и наступает
час моих самых ужасных мук. Я сползаю с кровати как труп; помятый,
разбитый, я из последних сил нажимаю на кнопки выключателей.
Однажды, уже после полуночи, я услыхал его шаги в коридоре. Надо
упомянуть, что у него беспокойный сон. Ему часто снились кошмары, он
не умел их пересказать. Поэтому над его кроватью постоянно, как вечный
огонь, горел ночник. В те ночи, когда он пробуждался от кошмарных ви-
дений, он шел на кухню к крану и жадно пил воду, долго, большими глот-
ками. Это его успокаивало.
Той ночью, когда он, напившись воды, собирался снова улечься в кро-
вать, я позвал его и велел ему потушить свет и выключить радио. До сих
пор помню его силуэт в проеме двери, погруженной во тьму. Мне вдруг
показалось, что он страшно раздался, разжирел. Линия, отделявшая свет
от тьмы, очерчивала его чуть приоткрытый рот.
Я поблагодарил его.
На следующий день в полночь он вновь принялся слоняться по дому. Я
снова позвал его, чтобы он потушил свет.
Так было каждую ночь...
Я привык к его услугам, стал зависим от них. Сперва он избавлял ме-
ня по ночам от света и звуков, затем стал заниматься другими вещами.
Сколько ему было лет? Кажется, тринадцать... Да, я точно помню. Тогда
ему исполнилось тринадцать лет, и я решил отпраздновать день его рож-
дения, прежде я совершенно игнорировал это событие. Я решил отпраздно-
вать как следует, щедро и весело, если, конечно, получится. Я сам поз-
вонил его классной руководительнице и другим учителям. Пригласил всех.
Всем его одноклассникам я послал приглашения от его имени.
По правде говоря, все одноклассники были моложе его. Им было лет по
одиннадцать.
В назначенную субботу поздним утром, после долгого томительного
ожидания, в наш дом ввалилась компания из десятка оболтусов, размахи-
вающих свертками из белой бумаги. Ни один из учителей не соизволил
явиться. Ни одна девочка не посмела прийти к нам.
Они по очереди пожали мне, седовласому папаше, руку (кто-то даже
прошептал: "Это что, его дедушка?"). Меня они изучали с пристрастием.
Но вскоре успокоились, увидев, что я веду себя как вполне нормальный
человек.
Банты на свертках были развязаны.
Оказалось, все принесли один и тот же подарок - грошовый пенал.
Кроме одного мальчика, с вьющимися волосами, бледноватого, с этакой
поэтической внешностью, который, ничтоже сумняшеся, принес старый и
ржавый перочинный нож, правда, со множеством лезвий, - и это вызвало
всеобщий восторг.
Каждый подарок был снабжен открыткой с пожеланием "всяческих успе-
хов". Юный поэт, принесший перочинный нож, снабдил свое поздравление
даже несколькими корявыми рифмами. Он принимал подарки молча, был
очень напряжен. Я был потрясен тем, что ни один не принес книгу. Будто
они боялись, что он не сможет ее прочесть... Я потрудился на славу.
Собственнолично подавал бутерброды, пирожные, сок, конфеты. Мороженое
- на десерт. Они разбрелись по гостиной, расселись по диванам и крес-
лам и молча жевали, разглядывая комнату, в их взглядах сквозило недо-
верие - жилье юбиляра казалось им каким-то странным; то и дело разда-
вались беспричинные смешки.
Мой сын сидел молча в кресле в углу комнаты, словно он не виновник
торжества, а один из приглашенных. Тоже тихонько жевал, глядя в пол.
Я полагал, что мое присутствие будет детям в тягость, и поэтому
поспешил ретироваться. Действительно, вскоре напряжение спало. Послы-
шался, наконец, смех. Спустя какое-то время я снова вошел в комнату.
Разувшись, мальчишки резвились на ковре, скакали по креслам. Его среди
них не было. Я отправился его искать и нашел на дальнем балконе, он
чистил их обувь.
Он сказал мне: "Я дежурный". Так закончилось празднество. Они обу-
вались, потные и встрепанные, с трудом сдерживая смех. Заметив меня,
они поднялись, попрощались за руку и ушли. В комнате остались девять
пеналов. Что же касается перочинного ножика, то юное поэтическое даро-
вание, принесшее его, немедленно одолжило его на недельку и, кажется,
никогда не вернуло.
Я вдаюсь в эти подробности с тем, чтобы выгородить себя; дело в
том, что не прошло и двух недель, как он принялся чистить мои ботинки.
Как-то я выставил их на балкон и обнаружил вычищенными. Он делал это
от всего сердца, без тени сомнения. Так возникла устойчивая привычка -
его и моя. Вслед за ней появились и другие привычки.
Например, он приучился разувать меня. Я возвращаюсь под вечер с ра-
боты, усаживаюсь на скамеечку в коридоре, чтобы вскрыть почту. Он по-
является из комнаты, склоняется к моим ногам, развязывает шнурки, сни-
мает ботинки и обувает меня в тапочки.
Это в какой-то степени облегчает мне жизнь. Вдруг оказывается, что
у него достаточно сил, тогда как мои - на исходе. Если приходится
иметь дело с банками, которые я не в силах откупорить, гвоздями, кото-
рые я не в силах вытащить из стены, - я сразу же зову его на помощь. Я
говорю ему так: "Ты молод и силен, а я слабею. Я скоро умру".
Но я уже заметил, что шутить с ним не следует. Он не воспринимает
шуток. Он стоит пораженный, без тени улыбки на лице.
Мусор он приучился выносить еще с восьмилетнего возраста. Он броса-
ется исполнять любое мое поручение: принести сигареты, купить газету.
Времени у него предостаточно. На уроки он тратит не более получаса.
Друзей у него нет. Книг он не читает. Часами просиживает в кресле и
глядит в стену или на меня. Мы живем в старом, тихом пригороде. Из ок-
на видны лишь деревья и забор. Тихая улочка. Что ему делать? Животных
он не терпит. Я как-то принес ему щенка, через неделю он его потерял.
Буквально. И даже не огорчился по этому поводу. Что же ему делать? Я
учу его наводить порядок в доме, показываю, где место каждой вещи. Он
усваивает медленно, но в конце концов приучается раскладывать вещи в
шкафу, собирать газеты и книги, разбросанные по полу. Утром я оставляю
свою постель неприбранной, а когда прихожу вечером домой, она застеле-
на с невероятной тщательностью.
Иногда мне кажется, что все готово к путешествию. Что ничего не ос-
тается, как раскрыть чемодан, уложить в него странным образом сложен-
ную одежду и отправиться в путь. Как-то мне понадобилось уехать на се-
вер страны; я сказал ему об этом, и не прошло и получаса, как у двери
стоял чемодан, а в нем мои вещи, аккуратно сложенные.
Недавно я купил себе трость. Пока я не нуждаюсь в ней, но все же
таскаю ее с собой повсюду. Когда я останавливаюсь с кем-нибудь побесе-
довать, то втыкаю трость в первую попавшуюся трещину и опираюсь на
ручку всей тяжестью тела. Время от времени он затачивает острие трос-
ти, чтобы она легче втыкалась в трещины. Вот до какой утонченности до-
ходит его заботливость.
В это же самое время он выучился и готовить. Старушка, приходившая
мыть у нас полы, научила его этому. Сперва он готовил и съедал всю
свою стряпню до того, как я приходил домой с работы. Но потом он начал
готовить и на мою долю. Меню не весьма разнообразное, скажем, довольно
убогое, но готовилось все с удивительной тщательностью. На чердаке он
отыскал фарфоровый сервиз, полученный мной в подарок на свадьбу, вся-
кие позолоченные по краям тарелки, разрисованные цветами, ангелами и
бабочками. Он пустил их в ход. Выставлял передо мной горкой по пять
тарелок разных размеров, раскладывал ножи и вилки к каждой из них и
прислуживал мне стоя, с невыносимой навязчивостью.
Где он всему этому выучился?
Оказалось, у них в классе читали рассказ о пире одного царя.
Я насторожился.
- Какого царя?
Имени он не помнил.
- Ну, а какие-нибудь другие герои?
- Не помню.
Я попросил, чтобы он, по крайней мере, пересказал эту историю. Он
начал рассказывать, но тут же остановился. У него все перепуталось.
Его взгляд помрачнел, юношеские прыщи резче обозначились на щеках.
Про себя я подумал: он страшен для постороннего взгляда, и его вид мо-
жет привести в ужас.
Он помогает мне мыться перед сном. Я зову его, чтоб он потер мне
спину, он заходит в ванную на цыпочках, опасливо поглядывает на мое
голое тело в воде, берет губку и осторожно водит ею по моей спине.
Я пытаюсь отблагодарить его и чем-то, в свою очередь, услужить ему.
Мне это не удается. Я прихожу домой и заявляю: "На сей раз, я готовлю
обед!" Но обед уже готов. Я изъявляю желание помочь ему умыться. Но он
уже умылся.
Поэтому я беру его вечерами в гости к моим друзьям, на встречи дея-
телей искусства, ведь я все еще член всех мыслимых и немыслимых сою-
зов. Я сумел всех приучить к нему - к тому, чтобы они его не замечали,
ведь я же не замечаю их тени.
Он усаживается всегда в последнем ряду, открывает дверь опоздавшим,
помогает им снять пальто, вешает на вешалку. Посетители принимают его
за кого-то из обслуживающего персонала. И действительно, он все время
крутится около обслуги. То остановится вдруг у группы билетеров и с
мрачным видом прислушивается к их беседе. То я вижу его говорящим
что-то уборщице, которая стоит, опершись на швабру.
Что он говорит ей? Никогда не догадаться.
Любит ли он меня? Невозможно понять. Похоже, что-то во мне пугает
его. Может, моя старость, может, мое молчание. Как бы то ни было, он
настороже, точно ждет от меня оплеухи.
При этом в наших отношениях царила умиротворенность. В спокойствии
текли дни, и я полагал, что так мы и будем жить с ним, душа в душу, до
тех пор, пока мне не придется расстаться с ним. Частенько я подумывал,
как же хорошо, что при моем молчании рядом со мной именно этот парень,
чей разум слаб, на границе безумия, и это позволяет нам быть вместе и
при этом далеко-далеко друг от друга.
Да, иногда меня охватывает тревога, мне хочется повиснуть на чь-
ей-нибудь шее, и тогда я мчусь в Иерусалим, сваливаюсь как снег на го-
лову дочерям и провожу в их обществе часок-другой. Они встречают меня
радостно, обнимают меня, душат в объятиях. Мы долго обнимаемся, их
мужья стоят в сторонке, их взгляды выражают легкое презрение. Потом мы
сидим и болтаем, упражняем наше семейное чувство юмора, и это не по
вкусу их мужьям. До серьезного разговора дело не доходит - они прек-
расно знают, на это у меня нет времени, я не могу у них задерживаться.
Я появляюсь, как тайфун, и, как тайфун, исчезаю. Вот я уже и прощаюсь
торопливо, сдерживая все еще бурлящие чувства. Они настаивают, чтоб я
остался ночевать. Но я не соглашаюсь. Мне непременно надо вернуться к
мальчику, его жизнь целиком зависит от меня. Снова объятия и поцелуи;
затем мужья отвозят меня на автобусную станцию. Всю недолгую дорогу мы
молчим. Им не о чем со мной разговаривать. Я для них личность сомни-
тельная. Эта моя белая грива, свисающая с затылка, эта тросточка, ко-
торую я верчу в руках. Я для них все еще что-то вроде поэта. Мои томи-
ки стихов все еще стоят на полке в их гостиной. В такой момент я пред-
почитаю тупой взгляд моего сына.
Зимой я, бывает, запираюсь у себя дома в шесть вечера. В оставшееся
до сна время читаю газеты, слушаю радио, листаю книги - от всего этого
клонит в дрему. Время идет; со скукой я незаметно свыкся.
Летом я много гуляю вдоль моря, хожу туда-сюда или просто слоняюсь
по улицам. Погруженный в собственные мысли, я могу часами простаивать
у строящегося дома. Пустые мысли... Когда-то я повсюду таскал с собой
блокнотики. Бродил и с наигранной лихорадочностью растравлял свой поэ-
тический зуд: рифмовал, увлеченно играл словами. Теперь ничто меня не
волнует.
Где он?
Я смотрю в окно и вижу его в саду, под серым осенним небом. Он с
неимоверной жестокостью ломает деревья и кусты. Выламывает целые вет-
ви, обрывает листья. Особенно достается старой акации и миндальному
дереву, он ободрал с них почти всю кору и обломал почти все ветки. Он
вскарабкивается к самой верхушке кроны и методично крушит дерево. На
дерево жалко смотреть.
Мой взгляд прикован к нему, я слежу за ним часами, как загипнотизи-
рованный. Эта его серьезность, угрюмость. Свет и тени играют на его
лице, лице с нелепым выражением прилежного ученика из-за очков с толс-
тыми стеклами, которые он стал носить. У него вдруг обнаружилась бли-
зорукость.
Он ломает деревья чуть ли не под корень. Он выдирает из земли целые
кусты. Но я не вмешиваюсь, я слежу из окна за его разрушительной рабо-
той. И говорю себе: что-нибудь да останется, придет весна и восполнит
причиненный ущерб.
Когда это случилось впервые? Я хочу сказать, когда ему стало из-
вестно, что я поэт? Я имею в виду это безумие, охватившее нас в пос-
ледний год.
В конце прошлой зимы я слег и вынужден был не отпускать его из до-
ма, чтобы он ухаживал за мной. Несколько дней подряд мы провели вмес-
те, он не отходил от меня. Такого прежде не случалось, ведь каждый
день были прогулки, кафе и друзья.
Меня лихорадило, я лежал в полудреме, полуприкрыв глаза. Он слонял-
ся по дому или сидел у двери моей спальни, готовый в любую секунду
прийти на помощь. Я частенько просил его принести мне чаю, и он вста-
вал, отправлялся на кухню, готовил чай и приносил мне.
Медленно светало, серое небо в окнах, закрытых ставнями. Мы отгоро-
дились от уличного света, его не переносили мои глаза, ослабевшие от
болезни.
Время шло в глубоком молчании, да и разве можно беседовать с ним? Я
спросил его, сделал ли он уроки.
Он кивнул.
О чем я мог с ним говорить?
Я спросил его о дежурстве. Он пробормотал что-то неопределенное и
покачал головой.
Я совсем изнемог. Голова моя упала на подушку, я закрыл глаза. Тьма
сгущалась. На улице начал моросить мелкий дождик. Во время болезни у
меня начались видения. Видения, связанные с кроватью. Будто кровать -
это маленькая страна, где постоянно происходят большие катаклизмы.
Взмывают ввысь горы, несутся потоки воды, а я спокойно гуляю по этой
стране.
Полное безмолвие. Жар кровати обволакивает каждую клетку моего те-
ла.
Вдруг среди этой медленно капающей тишины я услышал его резкий го-
лос:
- Что ты делаешь?
Я приоткрыл один глаз. Он сидел у двери, воззрившись на меня. Я
приподнялся, страшно удивленный.
- В каком смысле? Что? Сейчас? А что? Дремлю...
- Нет, вообще... - И он отвернулся, словно пожалел о своем вопросе.
Вскоре я понял. Он спрашивал о моей профессии.
- Вам в школе рассказывали о профессиях?
- Не знаю...
Я принялся рассказывать ему, какова моя профессия (работаю в конто-
ре, вырезаю там из газет разные статьи). Он понимал с трудом. Я объяс-
нил подробней. Вдруг он понял. Никак не отреагировал. Казалось, он
слегка разочарован. Трудно понять, что его так разочаровало. Ведь не
могла же возникнуть в его слабом умишке мысль о том, что я летчик или
моряк. Думал ли он, что я летчик или моряк? Нет. А что же думал? Ниче-
го не думал. Снова безмолвие. Он сидит в углу комнаты мрачной и пе-
чальной тенью. Его очки сверкают в сумерках. Дождь на улице становится
все сильнее, со старого дерева во дворе стекают струи, точно оно рыда-
ет. Его грусть вдруг передалась мне и пронзила меня до боли. Меня ох-
ватила жалость. Я приподнимаюсь, усаживаюсь в кровати, открываю глаза
и шепотом рассказываю ему, что на самом-то деле я занимался другим.
Писал стихи. Вот, папа был поэтом. А в классе проходили поэтов. Я, ох-
ваченный лихорадкой, слезаю с кровати, босиком пересекаю темную комна-
ту, зажигаю маленькую лампу, подхожу к книжному шкафу и одну за другой
достаю свои книги.
Он молча наблюдает за мной, его очки слегка съехали на нос, руки
бессильно свисают с подлокотников кресла. Я хватаю его за руку, подни-
маю и ставлю перед собой. Худыми пальцами я раскрываю свои книги в
твердых переплетах. Маленькие страницы, к которым никто никогда не
прикасался, перелистываются с легким скрипом. Черные строки, вдавлен-
ные в эти белые страницы, мелькают перед глазами. Слова: "осень",
"дождь", "циклон".
Он безразличен, стоит, не шелохнувшись, смотрит в пол. Законченный
идиот.
Я выгнал его из комнаты. Сгреб свои книжки и потащил их с собой в
кровать. До рассвета в моей комнате не гас свет. Всю ночь я брел вслед
за сладостной болью, со всей страстью излитой в старых стихах. Слова:
"хлеб", "кашель", "стыд". Наутро лихорадка поутихла, и я отправил его
в школу. Свои книжки я снова засунул на полку, среди прочих книг. Я
был уверен, что он ничего не понял. Но через несколько дней, когда я
обнаружил, что все мои томики аккуратно расставлены по порядку, мне
стало ясно, что он кое-что понял. Но это пока было малозаметно.
Он учился в выпускном классе, но на его распорядке дня это никак не
отражалось. Он посвящал школьным урокам от силы полчаса, что-то там
записывал, что-то там считал, захлопывал тетради, застегивал портфель
и переходил к домашним делам. В классе он, как и прежде, сидел на пос-
ледней парте, в дальнем углу; стал пропускать уроки. Его все чаще звал
к себе заведующий хозяйством. То затащить на чердак отопительные при-
боры, то чинить в подвале сломанные стулья.
Когда же ему доводилось присутствовать на уроках, он сидел как
обычно: недвижимый, уставившись на учителя. Последние дни учебы, ат-
мосфера легкомыслия... За две-три недели до окончания занятий в их
классе проходили мое стихотворение. В конце учебника были собраны раз-
ные стихотворения, этакая хрестоматия для внеклассного чтения. Среди
прочих там было и мое стихотворение, написанное несколько десятилетий
тому назад. Я вовсе не предназначал его подросткам, но меня неправиль-
но поняли.
Учительница прочитала стихотворение перед классом. Разъяснила непо-
нятные слова. Потом его прочитал один из учеников, этим дело и кончи-
лось. Возможно, мой сын и не обратил бы на все это внимание, если бы
учительница не указала на него, не сказала бы:
- Это ведь его отец...
Известие не повысило акций моего сына и не сделало более значитель-
ным само стихотворение. Как бы то ни было, в школьной суете все момен-
тально позабыли и стихотворение и, конечно, его автора.
Но, как оказалось, сын этого не забыл, его это поразило. Возможно,
он одиноко слонялся по классу, собирал разбросанные бумажки, вытирал
доску. Он был взволнован.
Вечером, придя с работы, я обнаружил, что в комнатах темно. Я отк-
рыл входную дверь и увидел, что он поджидает меня в темном коридоре.
Он не мог справиться с волнением. Бросился мне на шею, из его груди
вырвался дикий вопль, он чуть не задушил меня. Не давая мне снять пид-
жак и развязать галстук, он повлек меня за собой в одну из комнат, за-
жег свет, раскрыл учебник и начал читать хриплым голосом мое произве-
дение. Он путал гласные, проглатывал слова, неправильно ставил ударе-
ния.
Я был ошеломлен этой бурей эмоций. Сердце мое дрогнуло. Я притянул
его к себе и погладил по голове. Было совершенно очевидно, что он не
понял содержание стихотворения, правда, и смысла в нем было немного.
Он с силой схватил меня за полу и спросил, когда я написал это сти-
хотворение.
Я сказал ему.
Он попросил показать ему другие мои стихи.
Я указал на мои томики.
Он спросил, все ли это.
Я с улыбкой показал ему на ящик письменного стола, там в тесноте и
духоте, в маленьких блокнотиках, которые я повсюду таскал с собой, бы-
ли заточены стихи и отдельные строчки.
Он спросил, написал ли я что-нибудь новенькое сегодня.
Тут уж я расхохотался. Его туповатое лицо сияло восхищением, он не
отрываясь смотрел на меня, все еще стоящего в пиджаке и при галстуке.
Я рассказал ему, что еще до его рождения прекратил писать и что
давным-давно следовало бы выбросить на помойку все спрятанное в пись-
менное столе.
Я снял пиджак, распустил галстук, уселся расшнуровывать ботинки.
Он принес мне тапочки.
Лицо его помрачнело, он сник.
Будто услышал страшную весть.
Я опять расхохотался. Потрепал его по жестким волосам. Я, брезго-
вавший прикоснуться к нему.
Через несколько дней я обнаружил, что ящик письменного стола разво-
рочен и пуст. В нем не осталось ни клочка бумаги. Я нашел виновника в
саду, он выпалывал траву под деревом. Зачем он сделал это? Он думал,
что мне это не нужно. Просто он прибирал в доме. Ведь я же сам сказал,
что больше не пишу. Где все мои бумаги? Исписанные он выбросил в му-
сор, а маленькие блокнотики продал сборщикам утиля, слоняющимся по го-
родским окраинам.
Второй раз в жизни я избил его, и снова в саду, под тем самым дере-
вом. Всей силой ослабших старческих рук я лупил его по щекам, покрытым
легким пушком.
Он затрясся всем телом... Его кулаки крепко сжались, он отчаянно
стиснул рукоятку мотыги. Он мог дать мне сдачи. Он с легкостью мог по-
валить меня на землю.
Мой гнев внезапно улегся, его как рукой сняло. Все стало вдруг со-
вершенно неважным. Обрывки старых стихов, давным-давно забытых. И
из-за чего я поднял шум? Ведь мое безмолвие нерушимо.
Опять-таки я был уверен, что инцидент исчерпан. Мог ли я догады-
ваться тогда, что это - только начало. Длинные летние дни. Бесконечная
голубизна. Проскользнет по небу прозрачное облачко и исчезнет за гори-
зонтом. Птичьи капеллы обосновались в нашем саду, из глубин густой
листвы доносятся до нас их вокальные упражнения.
Темно-бордовые вечера, выматывающие душу.
Последний его день в средней школе.
Следующий день. Торжественное собрание выпускников и раздача аттес-
татов.
Разумеется, аттестата ему не выдали. Несмотря на это, он вместе со
всеми взошел на сцену, в белой рубашке и брюках цвета хаки (ему было
уже семнадцать). В ярком полуденном свете он сидел на сцене, среди
своих одноклассников и со всей серьезностью выслушивал поздравления.
Когда прозвучали слова благодарности в адрес заведующего хозяйством,
он встрепенулся и стал смотреть по сторонам, искать своего друга среди
публики.
Я спрятался в конце зала за грудой стульев. Расстелил свой плед на
коленях.
После торжественных речей был короткий концерт.
Две полненькие девочки взобрались на сцену и звонкими голосами со-
общили, что сейчас сыграют сонату неизвестного композитора, жившего
сотни лет назад. Затем они уселись за расстроенный рояль и старательно
в четыре руки стали извлекать из инструмента фальшивейшие звуки.
Бурные аплодисменты взволнованных родителей.
Маленький мальчик, бледненький, с очаровательными кудряшками, вта-
щил на сцену гигантскую виолончель и исполнил на ней некий фрагмент из
сочинения неизвестного композитора (вероятно, другого).
Я закрыл глаза. Мне нравилось быть инкогнито.
Бурные аплодисменты взволнованных родителей.
Вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд. Я осмотрелся, и вот на расс-
тоянии нескольких шагов от себя, рядом с окном, из которого лились по-
токи света, увидел заведующего хозяйством - человечка в рабочей одеж-
де, прижавшегося к спинке стула. Он едва заметно кивнул мне.
Две девочки и два мальчика взобрались на сцену - художественное
чтение: декламация какого-то отрывка из рассказа, дополненная несколь-
кими стишками.
Когда зазвучали рифмы, мой сын вдруг привстал с места и принялся
искать меня глазами. Публика не понимала, что нужно этому очкастому
тупице, вытягивающему шею из глубины сцены. Его товарищи безуспешно
пытались усадить его на место. Он же, не обращая на них никакого вни-
мания, продолжал оглядывать зал. Звук рифм увлек его. Он был готов
закричать. Но он не нашел меня. Я надежно укрылся за стульями.
Торжество кончилось, я ушел. Вернее сказать, сбежал. Он вернулся
вечером - помогал расставлять стулья в зале.
Настало время решать, что ему делать в жизни. Я уж не раз повторял:
он балансирует на краю. Он - пограничный случай. Не опоздал ли я? Имею
ли я еще власть над ним? Пока он остался дома, ухаживал за мной и на-
чал пописывать стихи. Да, он проявил склонность к стихотворчеству.
Оказалось, что обрывки моих стихов, те самые блокнотики и клочки бума-
ги, все еще у него. Они не были проданы старьевщикам и не были выбро-
шены в мусор. Тогда, под деревом, он солгал мне.
Я не сразу узнал об этом. Сначала он тщательно скрывал это от меня.
Но я все же начал что-то подозревать. Потом появились и вещественные
доказательства - мои старые бумаги, они торчали из карманов его брюк,
валялись среди постельного белья. У него появилась новая привычка.
Всякий раз, когда я давал ему какое-нибудь поручение, он брал клочок
бумаги и записывал ручкой своим детским почерком, с орфографическими
ошибками то, что я велел.
"Безмолвие меня объяло" - с этими словами он предстал передо мной
однажды; это был не его язык.
Я хотел отдать в починку свою треснувшую трость. Он немедленно изв-
лек маленький блокнотик, один из самых любимых мною старых блокноти-
ков, из тех, что я прятал в карманах, дабы записывать в них пришедшие
в голову строчки стихов, обрывки разных идей.
У меня перехватило дыхание. Меня бросило в жар. Моя рука инстинк-
тивно потянулась к блокнотику. Он отдал мне его тут же. Дрожащей рукой
я перелистывал блокнотик. Белые странички, следы множества вырванных
страниц. И вдруг одинокая строчка, написанная моим беглым почерком:
"Безмолвие меня объяло". И снова пустые страницы, измятые по краям.
Я успокоился. Он хотел оставить мне блокнотик. Но я вернул ему.
Он ушел.
Я отправился в его комнату, порылся в ящиках письменного стола, но
ничего не нашел. Потом бросил эту затею. Но вечером передо мной была
положена пожелтевшая бумажка, на ней моим неразборчивым почерком было
начертано: "Равновелика человеку сия голубизна". Слово "голубизна" бы-
ло перечеркнуто тонкой чертой.
Я бросился в его комнату: он сидит съежившись в углу и, очевидно,
ждет меня. Я складываю бумажку, бросаю ему под ноги и выхожу из комна-
ты. Назавтра под вечер, после ужина, я снова обнаруживаю на своем сто-
ле две свои позабытые строчки:
"Вновь тщетно стою пред тобою
Этой долгой зимой".
Этот листок я изорвал в клочья.
И назавтра - косая строчка, написанная неряшливым почерком: "Бе-
зумье мое в моем семени бледном". И следы многих, многих зачеркиваний
вокруг этих слов. Рядом со страничкой маленькая вазочка, в ней красная
гвоздика, сорванная с клумбы в саду. Ну вот, теперь мне еще придется и
о цветах думать.
Дом стал наполняться цветами. Старые, забытые вазы были извлечены
из шкафов, вытащены из кладовки и заполнены цветами. Он рвал ромашки,
выпалывал маки, росшие между домов. Он забирался на клумбы в парках и
таскал оттуда гвоздики, воровал розы из чужих садов. Дом дышал тяже-
лым, страстным воздухом цветения. Желтой пыльцой были усеяны столы,
усыпаны ковры.
На моем столе теперь постоянно лежали листы бумаги и отточенные ка-
рандаши. Так, со всем упорством своего слабого ума он пытался возвра-
тить меня к писанию стихов.
Поначалу меня это страшно развлекало. Старые бумаги я прочитывал и
рвал. Цветы нюхал. Отточенными карандашами я наносил на листы множест-
во прямых линий и тысячекратно расписывался на страничках маленьких
блокнотиков.
Вскоре везде царило его безумие.
Вырванные странички преследовали меня теперь повсюду. Мне и в голо-
ву не приходило, что когда-то я намеревался написать столько стихов.
Он закладывал это, словно динамит, подо все и во все: между страниц
читаемых мною книг, в мою папку, под настольные лампы, рядом с утрен-
ней газетой, между чашкой кофе и блюдцем, рядом с тюбиком зубной пас-
ты. Я достаю из кармана бумажник, и между банкнотами белеет листочек.
Я читаю и рву. Выбрасываю в помойку. Я все еще терплю и не высказываю
никаких претензий, я все еще владею собой. Мне все еще любопытно уз-
нать, что творилось в моем воспаленном мозгу в те далекие годы. Должен
же быть конец этим листочкам. В этом я уверен. Ведь я-то знаю: был им
конец.
Поздней ночью (я уже давно в постели) слышно шлепанье его босых ног
по полу. Он бродит и раскидывает листочки, исписанные беглым, нераз-
борчивым почерком. Буквы налезают одна на другую, разбросанные в бес-
порядке слова подчеркнуты жирными линиями. Мы молчим, как заведено у
нас. Он ежедневно выгребает листочки из пепельниц и из корзины для бу-
маг.
Но вот листочков становится все меньше и меньше. Однажды утром я
обнаружил на своем столе лист бумаги с одной-единственной строкой, он
явно пытался подделать мой почерк. На следующий день - новая подделка,
более аккуратная, и тоже на отдельном листе:
"А цветы заполняют все комнаты...
А небеса начинают хмуриться..."
Мое терпение лопнуло. Я взбунтовался. Я ворвался в его комнату. Он
сидел и старательно переписывал одну и ту же строчку. Я собрал все ма-
ленькие блокнотики и изорвал их у него на глазах. Я вытащил цветы из
всех ваз, свалил их в кучу на коврике перед входной дверью и велел ему
убрать все это.
Я сказал ему: "Эти игры кончились".
Он забрал цветы, чтоб схоронить их на соседнем поле. Он ушел и не
вернулся. Исчез на три дня. На второй день я начал негласные розыски
по всему городу. (В доме за это время все успело покрыться пылью.
Грязной посудой была завалена вся раковина.)
Через три дня под вечер он явился, загорелый, его одежда пахла по-
лем. Я не выказал гнева. Усадил его перед собой. Где он был? Что де-
лал? Почему сбежал? Ночевал в поле, неподалеку от дома. Когда я ухо-
дил, он пробирался в дом и прятался в своей комнате. Однажды я чуть
было не застукал его. Почему он сбежал? Он не мог объяснить. Ему каза-
лось, будто я хотел, чтобы он исчез. Что я хочу писать стихи в одино-
честве. Ведь так рассказывали в школе о поэтах, об их одиночестве...
Проклятые учителишки.
А не новая ли это хитрость?
Мне надо решать его судьбу. Ведь он балансирует на краю.
Я терпеливо и долго беседовал с ним. Сказал ему: чего ты добиваешь-
ся? Да, я бросил писать. Да, хватит с меня сочинительства. Чего ты до-
биваешься?
Он закрыл глаза ладонями. Что-то пробормотал. Трудно было следить
за его речью. Но, сведя воедино бессвязные отрывки, я понял, о чем это
все. Он считал меня несчастным.
Видели бы вы его.
Этого парня, слабоумного, в пограничном состоянии, с очками, съ-
ехавшими на нос. Здоровый битюг. Ему почти восемнадцать.
Под вечер осеннее солнце блуждает по комнатам. Из соседнего дома
доносится мелодия. Кто-то разучивает гаммы на скрипке. Одно и то же
упражнение, одни и те же ошибки. В какое-то мгновение фальшивые звуки
сходятся вместе и рождают дикую какофонию.
Вдруг я сознаю, что непременно умру. Теперь я могу понять, как тра-
ва будет продолжать спокойно расти в моем саду. Я посмотрел на него и
увидел его таким, как он есть. Незавершенная статуя.
Я с ухмылкой прошептал ему:
- Видишь ли, я устал. Попробуй теперь ты писать вместо меня.
Он был потрясен. Он снял очки, вытер их о рубашку и снова водрузил
на нос.
- Я не могу, - прошептал он в ответ.
Экая безнадежность. Разумеется, он не может. Надо отключаться.
Рвать все связи. Долгие годы дискомфорта. Хоть плачь. Меня бросили и
оставили с ним наедине. И снова эта фальшивая мелодия.
- Ты мне поможешь, - продолжает шептать он, словно мы друзья-прия-
тели.
- Я не буду помогать тебе.
Я ощутил страшную пустоту. Встал, надел шляпу и вышел на улицу.
Дважды обошел вокруг дома, где фальшиво играли гаммы, и отправился в
город.
Вернувшись вечером, я не нашел его. Снова мне пришлось готовить са-
мому ужин. Когда я резал хлеб, нож соскользнул, и я порезал палец.
Давно я не проливал столько крови.
Я думал, что он опять сбежал из дому. Он объявился поздней ночью,
когда в моей комнате уже было темно. Он принялся слоняться по комна-
там, мерить их шагами, точно как я прежде, в те дни, когда слова начи-
нали бурлить во мне. Я уснул под звук его шагов.
На следующее утро его комната была пуста. Все учебники, все пода-
ренные ему когда-то энциклопедии - все исчезло. Листы бумаги и отто-
ченные карандаши он перенес на свой стол.
С наступлением осени небо потускнело. Временами мне приходили в го-
лову мысли о расставании. Романтические бредни заполонили душу. Бро-
сить работу, продать дом, собрать деньги и бежать куда подальше.
Осесть в забытом, вонючем порту. Или где-то в мансарде в большом горо-
де. Короче - планы, безумства. Я отправился по туристическим агент-
ствам, там меня нагрузили цветными рекламными проспектами.
Над воротами дома я повесил табличку "Продается".
Моросил мелкий дождик.
Как-то я поехал в Иерусалим, чтобы провести с дочерями Субботу.
Меня встретили почтительно. Даже свечи зажгли в мою честь. Украсили
комнаты цветами. Внуки играли моей тростью. Да, верно, я их совсем
забросил. За ужином меня усадили во главе стола.
Весь вечер я как одержимый говорил только о нем. Я упорно не менял
тему, не отклонялся от нее. Я желал подыскать ему что-нибудь, найти
ему какое-то дело. Я сообщил о своих планах уехать, поскитаться по
свету. Кто-то должен присмотреть за ним. Ведь может же он приносить
пользу. Он может обслуживать кого-нибудь. Главное, чтобы его у меня
забрали. Мне необходимо от него освободиться. Он скоро станет взрос-
лым.
О поэзии я даже не заикнулся.
Впервые мои зятья слушали меня с серьезным видом. Дочери были в
растерянности. Что с вами обоими происходит? Мы встали из-за стола и
пересели в кресла пить кофе. В ночных пижамах явились внуки, чтобы
попрощаться со мной. Размахивая ручонками, они прочли наизусть два
четверостишия одной недавно умершей поэтессы. Потом прильнули губами к
моему лицу, обслюнявили меня и отправились спать. Я продолжал говорить
о нем. Меня невозможно было переключить ни на что другое. Все уже по-
рядком устали. Меня слушали, клюя носами. Иногда переглядывались: ну
да, мол, он сам стал слабоумным.
Потом вдруг оставили меня. Ничего не пообещали, спровадили вежливо
спать, поцеловали на сон грядущий и ушли.
Тут только я заметил - на улице разгулялась гроза. Молодое ветвис-
тое дерево билось в окно. Его ветви шуршали по стеклу, царапали окон-
ную раму. Всю ночь оно пыталось ворваться ко мне, забраться в мою кро-
вать. Наутро, когда я проснулся, кругом стояла абсолютная тишина.
Сквозь тучи пробивалось солнце. Молодое дерево стояло неподвижное. Оно
все так и устремилось к солнцу. И только на подоконнике лежали зеленые
листья, сорванные ветром с веток.
На следующий день, под вечер, я возвращался домой. Зятья пообещали
подыскать ему какую-нибудь работу. Дочери говорили о заведениях полу-
закрытого типа.
Из глубин земли поднялась зима. Между тротуарами и дорогами заблес-
тели лужи. Мое отражение в них покрывалось рябью и разбивалось на ты-
сячи кусочков.
Дома его не было. Его комната заперта. Я обошел двор. В распахнутое
настежь окно было видно, что она аккуратно прибрана. На столе белели
листы бумаги. Несомненно, на них было что-то написано. Я вернулся в
дом, попытался взломать дверь в его комнату, но у меня ничего не полу-
чилось. Я опять вышел во двор, подкатил камень к окну, попытался взоб-
раться на него, но не смог. Ноги у меня задрожали. Ведь я уже немолод.
Вдруг я подумал: а что мне до него? Я сменил галстук и отправился на
поиски приятелей в кафе.
Суббота кончается. На улицах столпотворение. В углу кафе теснимся
мы, престарелые, удрученные литераторы - потухшие вулканы, укутанные в
пальто. Покашливая, курим и перетираем иссохшими пальцами мир, подрос-
ший на целую неделю. Пары восходят от земли и туманят витрину кафе. Я
расслабленно сижу на стуле, посасываю окурок. Моя трость, зажатая меж-
ду ног, пляшет по плиткам пола. Я знаю: этот город стоит на песке. Не-
мой и безысходный. Под тонюсенькой корочкой домов и тротуаров - непро-
ницаемая песчаная пустыня.
Вот продефилировала группка молодых литераторов, длинноволосых, с
бородками. Банда идиотов. Мы хмуримся, косимся на них. И я вижу - мой
сын тащится за этой бандой, в нескольких шагах от них, с просветленным
лицом.
Они садятся, развалясь, на стулья в соседнем кафе. Большинство пь-
яны. Мой сын съеживается на стуле в уголке. У них там какой-то спор. Я
не могу оторвать от него взгляда. Кто-то из компании встает, вынимает
из кармана клочок бумаги и начинает читать стихи. Никто, кроме моего
сына, его не слушает. Чтец оглядывает присутствующих, его глаза оста-
навливаются на буйной головушке моего сына. Кто-то смеется. Кто-то
склоняется к парню, гладит его по щекам...
Уверен: никто из них не знает ни имени парня, ни имени его отца.
Через несколько минут я встаю, беру свою трость и отправляюсь к мо-
рю глядеть на темные волны. Оттуда домой. Растягиваюсь на диване, беру
газету за пятницу, проглядываю литературное приложение. Прочитываю од-
ну-другую стихотворную строчку, абзац какого-то рассказа. Все, хватит!
Литература нагоняет на меня чудовищную скуку. Я засыпаю прямо так, в
одежде. Мне снится, что меня везут на операцию. Дают наркоз и режут,
совершенно безболезненно. Будят, снова дают наркоз, снова режут мою
безмолвную плоть. Наконец, я понимаю - это резкий свет бьет мне в ли-
цо.
Я встаю, дрожа от холода, одежда моя измята. На улице капает дож-
дик. Я иду на кухню, ставлю чайник на огонь, жду, пока закипит вода.
Вокруг меня - груды немытой посуды.
Огромный старинный легковой автомобиль с погасшими фарами удиви-
тельно медленно ползет по нашей узкой улочке. Тащится по ней, как по-
ливальная машина. Наконец тормозит со скрипом возле нашего дома, под
фонарем. Раздаются вопли, визг. Долгая возня. Дверца отворяется, и
кто-то вываливается из машины, бледный, растерянный. Это мой сын.
Вслед за ним еще кто-то в стельку пьяный, пошатывается, еле передвига-
ет ноги. Подходит к нему, хватает его за руку и трясет ее в приливе
дружеских чувств. Затем втискивается обратно в машину.
Опять визг, вопли. И долгая пауза. Наконец, старая развалина, похо-
жая на черную черепаху, с тяжким вздохом трогается с места и все так
же медленно, с потушенными фарами ползет назад, покидает нашу улицу в
том же направлении, откуда и приехала.
Мой сын стоит под фонарем. Там, где его высадили. Долго он стоит
так, не шевелясь, слегка наклонившись вперед. Вдруг он склоняется низ-
ко к земле: его рвет, выворачивает наизнанку. Он вытирает рот ладонью
и направляется к дому. Проходит мимо кухни, не замечая меня. Заходит в
свою комнату и запирается изнутри. Алкогольные пары витают в коридоре.
Зима. Эта низменность, как только ее коснутся дожди, сразу же прев-
ращается в болото.
Старикашка-поэт, подслеповатый, беспрестанно публикующий свои бес-
помощные, наивные вирши, заискивающий перед молодыми поэтами, встреча-
ет меня на улице, хватает под руку, прохаживается со мной взад-вперед
под серыми небесами, по мокрым улицам. Наконец, с таинственным видом
сообщает: встретил моего сына в компании молодых литераторов. "Превос-
ходный юноша. Он тоже пишет?"
Слухи доходят до меня отовсюду. Кто-то говорит, что над ним издева-
ются. Кто-то утверждает, что эти недоделанные создания находят в нем
душевное успокоение. Еще бы, такого косноязычного тупицу не часто
встретишь. Пока что он стал телохранителем одного молодого поэта и
мальчиком на побегушках у редактора какого-то журнала.
Я обрушиваю на него гневные филиппики, но он не обращает на них ни
малейшего внимания. Он погружен в себя, взор его блуждает по миру, за-
дернутому тучами, он попросту не замечает меня. В последние недели его
лицо слегка побледнело. Он больше не выглядит дубоватым, напротив, на-
лет некой духовности лежит на его лице. Я знаю: одно мое неосторожное
слово, и он убежит, будет слоняться по улицам и проклинать меня. Дом
он совершенно запустил. Питается где-то на стороне. В саду сорняки
безжалостно душат кусты. А я-то думал, что в нем все-таки живет любовь
к растениям.
Когда он дома, он запирается в своей комнате и предается сочини-
тельству. Пока не удалось увидеть ни одного его стихотворения. Но я
точно знаю: он пишет.
Я сталкиваюсь с ним в коридоре, хватаю его за полу и с издевкой
спрашиваю: "Сударь изволит сочинять?"
Он извивается, пытаясь вырваться. Он поражен этим обращением в
третьем лице, оно не понятно ему. Глядит на меня с ужасом, как на об-
реченного.
Он часами просиживает за столом в своей комнате, предельно сосредо-
точенный. Лишь изредка выходит в гостиную, чтобы достать с книжной
полки томик стихов или какую-нибудь книгу, и подолгу стоит, вчитыва-
ясь. На какой странице откроет, там и читает. Затем ставит книгу на
место и уходит. В последнее время он все чаще роется в толковом слова-
ре, который, наоборот, листает с бешеной скоростью, глаза его при этом
неподвижны, как у слепца. Вряд ли он умеет пользоваться словарем. На-
конец, я подхожу к нему и спрашиваю, что он ищет. Оказывается, он хо-
тел узнать, как пишется слово "небеса".
- Небеса???
- Слово "небеса"...
- То есть, в каком смысле "как"? Так, как слышится...
Ему это не очень помогает. Он стоит передо мной, страшно серьезный.
- Буква "и" после "б", или нет... - шепчет он.
- "И" после "б"? - Я поражен. - С чего вдруг?
Он кусает губы.
- "И" после "б"?! - повторяю я возмущенно. - И вообще, зачем тебе
"небеса"?
На это он не отвечает. Словарь захлопывается у него в руках. Он
уходит в свою комнату. Вскоре снова прокрадывается к книжному шкафу,
берет словарь и роется в нем. Я вскакиваю с места.
- Что еще?
- "Вволю"... - бормочет он.
- "Вволю?" - в каком смысле?
- "В" перед "в", раздельно или нет...
Снова меня охватывает непонятное раздражение. Тем более, что я
вдруг сам ловлю себя на том, что забыл, как пишется "вволю". Я вырываю
из его рук словарь и лихорадочно роюсь в нем...
Тем временем начинает осуществляться план моего бегства. Время от
времени кто-нибудь является посмотреть дом, предназначенный к продаже.
Я вожу "клиентов" из комнаты в комнату, показываю каждый угол, спуска-
юсь с ними в подвал, обхожу двор, демонстрирую сад и заканчиваю экс-
курсию на балконе. Тихим голосом я перечисляю достоинства дома, в ко-
тором прожил три десятка лет. Наконец, хладнокровно называю цену. Ког-
да мы расстаемся, я записываю их координаты и диктую по буквам свою
фамилию. Они с полным безразличием ее записывают. Даже легкой тени
воспоминания не пробегает по их лицам. Они что же, никогда не читали
стихов?
Стало быть, предстоит покинуть эти края в полной безвестности.
Наихудшее впечатление на "клиентов" производит сад, заросший сорня-
ками, весь в лужах. Сад первобытных времен, когда земля была безвидна
и пуста. Мой сын не притрагивается к граблям. Так что мне приходится
самому ежедневно выпалывать вконец обнаглевшие сорняки и засыпать ма-
ленькие лужицы.
В моей конторе скромное торжество в мою честь - проводы на пенсию.
Все служащие собрались за час до конца работы. Разобрали пирожные и
чокнулись стаканчиками с вином. Долго произносили хвалебные речи в мой
адрес. Были даже и прослезившиеся. Никто не упоминал о моих стихах,
словно не желая причинять мне боль. Под конец вручили подарок - карти-
ну, написанную маслом, изображающую бурное море.
Я начинаю паковать чемоданы. Самые тяжелые раздумья охватывают меня
возле книжного шкафа. Что взять с собой, а что оставить? Я бомбардирую
зятьев отчаянными письмами с вопросом о судьбе моего сына. Звоню им по
телефону, подгоняю, призываю сделать что-нибудь. Наконец они назначают
мне встречу в центре города, в маленьком кафе. Они кладут на столик
передо мной свой план. Они долго наводили справки и, в результате,
отыскали старика - владельца переплетной мастерской на окраине Иеруса-
лима; он и его жена согласились взять паренька подмастерьем. Его обес-
печат пищей и ночлегом. У них самих был такой ребенок, он умер. Одно
обязательное условие: если паренек заболеет, его надо будет непременно
от них забрать. Всякие там припадки... Они решительно заявили: с боль-
ным они возиться не будут.
Поэтому зятья провели дополнительные поиски и нашли одинокую ста-
рушку, живущую неподалеку от переплетчика, готовую взять парня в слу-
чае болезни, за определенную плату, разумеется... Вот и все. Я должен
подписаться под обоими договорами.
И они извлекают бумаги.
Я немедленно подписываю. Но червь сомнения гложет меня: "Что каса-
ется припадков и болезней, хлопоты были излишние. Ведь он не из та-
ких... Он - пограничный случай... Я ведь говорил это уже тысячи тысяч
раз... Но вы не хотите понять... Ладно, оставим это..."
Зятья оставляют мне один экземпляр, остальные забирают себе. Допи-
вают кофе и мило улыбаются: "Ну вот, а ты думал, что мы о тебе не за-
ботимся..."
Назавтра я снова подписываю бумаги, на сей раз акт передачи дома
покупателю, который, наконец-то, отыскался. В общем, я получил вполне
приличную сумму, и это только за землю - сам дом пойдет на слом.
Мебель была продана сразу целиком. Под вечер, в сумерках, явились
три грузчика и принялись освобождать дом от вещей. Они вывезли все,
кроме двух матрацев. Даже письменный стол вытащили у него из-под носа,
в самый разгар творческого процесса. Он взбесился. Он сгреб в охапку
все свои бумаги и носился по дому с этой кипой в руках. Один лист вы-
летел у него из рук, грузчик начал преспокойно оборачивать им полку;
он вдруг заметил это и навалился на грузчика всею тяжестью своего те-
ла. Хотел выбить ему зубы.
Я уже обратил внимание, что вечером, в сумерки, он подвержен буйным
приступам.
Банкнотами полон мой ящик. Я продал все за бесценок, вернее, за
четверть цены, но все же денег у меня теперь целая куча. Я стараюсь
продать все; то, что продать не удается, раздариваю. Я заставил своих
друзей унести все книги. Будь мой сын чуть менее занят творчеством, он
бы продал своим старьевщикам все, что я выбрасываю на помойку.
На днях мы даже забрались в подвал и извлекли из его недр старое
тряпье, метлы, груды книг, мои и чужые рукописи - никому не нужный
хлам, призраки вещей, обломки, намеки. В течение трех дней над входом
в подвал клубилось тяжелое облако пыли.
Я сказал приятелям в кафе: "Вот так освобождается человек".
Я регулярно посещаю маленький порт нашего огромного города, поддер-
живаю в себе тягу к дальним странствиям. Закутавшись в мешковатое
пальто, с зонтиком в руках брожу меж портальных кранов, вдыхаю запах
соли и ржавчины, пытаюсь завязать беседу с матросами. Я так и не ре-
шил, куда поеду. Сперва думал - в Западную Европу, потом стал размыш-
лять об островах в Эгейском море. Я уже вступил в переговоры с турец-
ким капитаном на предмет проливов Мраморного моря, но затем, неожидан-
но, приобрел по дешевке билет на корабль, отплывающий на Кипр. Я под-
нялся на палубу корабля и постучал тростью в дверь отведенной мне каю-
ты.
Это плавание будет чем-то вроде пролога. Потом отправимся дальше, в
более далекие странствия.
Все это время сын продолжает писать, стоя в позе молящегося. Бумаги
разбросаны по подоконнику, заменяющему ему письменный стол. Здесь же
лежит и маленький словарик, спасенный им от исчезновения в мусорной
куче. Глядя на его силуэт, я думаю: а ведь вот так, таков, каков он
есть, он вполне может совокупиться с женщиной. И кто знает? Может
быть, он уже совокуплялся.
Пока он не осознал мое бегство, наше с ним скорое расставание. Он
занят своим делом. Все же в один прекрасный день мне удалось оторвать
его от подоконника - пора было ехать в Иерусалим, познакомить его со
стариком переплетчиком.
Это был спокойный зимний день, облачный, временами накрапывал
дождь. На автобусной станции в Иерусалиме нас поджидал старик переп-
летчик на старом раздрызганном автомобиле-развалине; его маленький ку-
зов был заполнен грудой непереплетенных книг. Он привез нас за черту
города, к самому краю оврага, поросшего деревьями. Молча ввел нас в
дом, так же молча встретила нас его жена. Они тотчас усадили нас за
стол, подали чай с пирожными.
Они мне очень понравились.
Они внимательно изучали моего сына. Нельзя сказать, что он особенно
пришелся им по душе, но они явно обрадовались, ведь они ожидали уви-
деть что-то пострашнее. Слово за слово, и между нами наладилась бесе-
да. Я с удивлением узнал, что переплетчику знакомо мое имя, и он даже
уверен, что читал что-то из моих творений (он почему-то полагал, что я
был прозаиком). Но это было так давно, почти двадцать лет назад.
Должен признаться, мне было приятно.
За окном свистел ветер. На столе посвистывал чайник (какие-то арха-
ические мелодии). Во дворе у переплетчика тоже росло большое дерево,
пожалуй, постарше нашего, с корявым, кряжистым стволом. Сгущались зим-
ние сумерки. Густо замешивалась серость, предшествующая темноте. Пог-
раничное состояние. Он сидел, как замороженный, рядом со мной, здоро-
венный недоросль; перед ним - нетронутый стакан чаю, нетронутое пирож-
ное. Он сидел ссутулившись, глядел в темнеющее окно. Он не обращал ни-
какого внимания на наши разговоры. Вдруг он вынул из кармана большой
лист бумаги, развернул его. Он был испещрен черными строчками; он
присмотрелся к ним и неторопливо написал одно слово. Затем снова сло-
жил лист.
Наш разговор прервался. Переплетчик и его жена глядели на него с
удивлением.
Пытаясь улыбнуться, я выдавил из себя:
- Он пишет...
Они не поняли.
- Он поэт.
- Поэт... - прошептали они.
В ту самую минуту прекратился дождь, закат опалил комнату. Он сидел
рядом с окном, пламя заката охватило его волосы.
Они глядели на него со все возрастающим удивлением. А он, держа
ручку, пребывал в глубокой задумчивости.
Я сказал переплетчику:
- Он издаст книгу стихов. А вы ее переплетете.
Переплетчик онемел от удивления. Не издеваюсь ли я над ним? Но по-
том он сообразил что к чему, заулыбался.
- Ну, конечно. Издаст книгу. И мы вместе переплетем ее.
- Даром? - продолжил я игру.
- Даром.
Я встал со стула.
- Ладно, мы обо всем договорились, слышишь?
Но сын ничего не слышал.
(Когда мы выходили на улицу, переплетчик с женой затащили меня в
угол коридора и шепотом напомнили о договоренности по поводу болезней
или припадков... Повторили, что не отвечают за это. Я их успокоил.)
Мы вышли на улицу. Переплетчик не мог отвезти нас обратно на автос-
танцию, так как у его старого драндулета не горели фары. Мы расстались
с ним и его женой и пустились вдоль по дороге под молчаливым плачущим
небом. Он был в состоянии полного оцепенения, почти бесчувственным.
Еле шаркал ногами по асфальту. Мы добрались до остановки автобуса,
встали между железными стойками, поддерживавшими железный навес. Вок-
руг строящиеся здания, голые скалы, красноватая земля. Гибрид города и
пустыни. Иерусалим во всей своей печали, навеки разрушенный. Сколько
бы в нем ни строили, в нем всегда будет жить память о Разрушении.
Я обратился к нему, чеканя четко и ясно слова:
- Переплетчик и его жена прекрасные люди. Но тебе придется быть че-
ловеком.
Он молчал. Кто-то проехал мимо нас на велосипеде, взглянул в лицо
сына и тотчас отвернулся.
Совсем стемнело. В новостройках зажигали свет. В полном одиночестве
мы вдвоем стояли под навесом. Вдруг я сказал ему:
- Я заглянул в твою бумагу и увидел - это уже стихи. Ты способен
писать самостоятельно. Я тебе не понадоблюсь.
Он поднял на меня взгляд и промолчал. Я придвинулся к нему вплот-
ную.
- Покажи мне стихи.
- Нет.
- Почему?
- Ты порвешь...
- Нет, что ты! Не порву...
И я протянул руку, чтоб взять лист. Но он не дал. Я хотел выхватить
силой, но он поднял руки, встал в оборону. Он мог бы избить меня.
Снова перед нами проехал велосипед. Послышался грохот приближающе-
гося автобуса.
Эти стихи были его лебединой песней.
Я не знал.
Это было три дня назад...
Сколь страшно это время года. То изморозь, то иней покрывают стек-
ла. Такой тяжелой зимы я не припомню. День и ночь непрестанно клубится
свинцовая серость, даже рассвет не способен разогнать ее. Кто это в
зеркале? Все еще я. Камень, испещренный трещинами. Лишь глаза видны,
сверкают с поразительной живостью.
Я собираюсь в дорогу. Один корабль уплыл, теперь меня ждет следую-
щий. Осталось лишь запихнуть в чемодан остатки барахла, сложить поло-
тенца, сложить деньги в пачку, и все. Последние две недели мы живем
тут на матрацах; новый хозяин дома ежедневно навещает нас. Терпение
его уже истощилось. Он с отчаянным видом околачивается подле меня,
ждет, когда же я, наконец, уберусь. Вчера он пригрозил судом. Он купил
дом на последние гроши. У него свои мечты и расчеты.
Действительно, нечего тянуть. Пора отправить сына в Иерусалим к пе-
реплетчику, на самый край оврага, у черты города. Оттягивать больше
нельзя. Между тем он шляется по ночам. Бросил писать стихи. Вчера я
прождал его до полуночи, он так и не явился. Вернулся лишь под утро.
Его топот разбудил меня.
Балконная дверь скрипит у меня под рукой. Мокрые плиты усеяны
листьями и обломанными ветками после вчерашней бури. Безнадежно холод-
ное небо. Тихо накрапывающий дождь и первые проблески рассвета. Огром-
ная, столь знакомая вселенная, молча роняет слезы передо мной. Дерево
наклонилось ко мне.
Разве я не хотел писать? Разве меня не тянуло писать? Но о чем еще
можно писать? Можно ли еще что-то сказать? Я говорю вам: все обман.
Ведь даже наше ветвистое дерево разваливается. Его дуплистый ствол по-
шел трещинами. Сад поблек, из-под камней пробивается мох.
Пуститься неторопливой стрелой к небесам. Распластаться на облаках
спиной к земле, лицом к неизменной голубизне. Поэт в отставке, вот
именно...
Дождь усиливается. На меня падают капли. Я изгнан самим собой и
убираюсь восвояси. В доме серая тишь, в ней звучит легкое похрапыва-
ние. Я направляюсь к нему. За мной тянется моя пижама. Моя темная тень
распластана по стене.
Он тоже спит на матраце. Настольная лампа стоит на полу у него в
головах. Он все еще не может уснуть без вечного огня. В просветах жа-
люзи лучи предутреннего света.
Я молча гляжу на спящего, распластавшегося у моих ног. Собираюсь
уже уйти, как вдруг обращаю внимание на несколько газетных полос рядом
с матрацем. Меня охватывает ужас. Нагибаюсь и подбираю их. Полосы еще
влажные, свежая типографская краска липнет к пальцам, я подхожу к ок-
ну, к слабо пробивающемуся свету.
Приложение к легковесной, бойкой газетенке. Число - этот, нынешний
день, врывающийся во вселенную. Похолодевшими пальцами я перелистываю
страницы. И натыкаюсь на стихи в углу на одной из полос: безумные, без
размера, путаные строки разбиты без всякой нужды, бесконечные повторы,
неправильная пунктуация.
Вдруг тишина становится осязаемой. Дыхание затихает. Он открывает
глаза, красные, заспанные. Его рука шарит в поисках очков, лежащих
подле матраца. Он надевает их и видит меня у окна, с газетой в руках.
Легкая, затаенная и какая-то печальная улыбка освещает его лицо.
Лишь теперь я заметил. Под стихами стоит мое имя. Буквы расплывают-
ся у меня перед глазами.
Перевод Алекса ЛЕВИНЗОНА
