Всем его одноклассникам я послал приглашения от его имени.
По правде говоря, все одноклассники были моложе его. Им было лет по
одиннадцать.
В назначенную субботу поздним утром, после долгого томительного
ожидания, в наш дом ввалилась компания из десятка оболтусов, размахи-
вающих свертками из белой бумаги. Ни один из учителей не соизволил
явиться. Ни одна девочка не посмела прийти к нам.
Они по очереди пожали мне, седовласому папаше, руку (кто-то даже
прошептал: "Это что, его дедушка?"). Меня они изучали с пристрастием.
Но вскоре успокоились, увидев, что я веду себя как вполне нормальный
человек.
Банты на свертках были развязаны.
Оказалось, все принесли один и тот же подарок - грошовый пенал.
Кроме одного мальчика, с вьющимися волосами, бледноватого, с этакой
поэтической внешностью, который, ничтоже сумняшеся, принес старый и
ржавый перочинный нож, правда, со множеством лезвий, - и это вызвало
всеобщий восторг.
Каждый подарок был снабжен открыткой с пожеланием "всяческих успе-
хов". Юный поэт, принесший перочинный нож, снабдил свое поздравление
даже несколькими корявыми рифмами. Он принимал подарки молча, был
очень напряжен. Я был потрясен тем, что ни один не принес книгу. Будто
они боялись, что он не сможет ее прочесть... Я потрудился на славу.
Собственнолично подавал бутерброды, пирожные, сок, конфеты. Мороженое
- на десерт. Они разбрелись по гостиной, расселись по диванам и крес-
лам и молча жевали, разглядывая комнату, в их взглядах сквозило недо-
верие - жилье юбиляра казалось им каким-то странным; то и дело разда-
вались беспричинные смешки.
Мой сын сидел молча в кресле в углу комнаты, словно он не виновник
торжества, а один из приглашенных. Тоже тихонько жевал, глядя в пол.
Я полагал, что мое присутствие будет детям в тягость, и поэтому
поспешил ретироваться. Действительно, вскоре напряжение спало. Послы-
шался, наконец, смех. Спустя какое-то время я снова вошел в комнату.
Разувшись, мальчишки резвились на ковре, скакали по креслам. Его среди
них не было. Я отправился его искать и нашел на дальнем балконе, он
чистил их обувь.
Он сказал мне: "Я дежурный". Так закончилось празднество. Они обу-
вались, потные и встрепанные, с трудом сдерживая смех. Заметив меня,
они поднялись, попрощались за руку и ушли. В комнате остались девять
пеналов. Что же касается перочинного ножика, то юное поэтическое даро-
вание, принесшее его, немедленно одолжило его на недельку и, кажется,
никогда не вернуло.
Я вдаюсь в эти подробности с тем, чтобы выгородить себя; дело в
том, что не прошло и двух недель, как он принялся чистить мои ботинки.
Как-то я выставил их на балкон и обнаружил вычищенными. Он делал это
от всего сердца, без тени сомнения. Так возникла устойчивая привычка -
его и моя. Вслед за ней появились и другие привычки.
Например, он приучился разувать меня. Я возвращаюсь под вечер с ра-
боты, усаживаюсь на скамеечку в коридоре, чтобы вскрыть почту. Он по-
является из комнаты, склоняется к моим ногам, развязывает шнурки, сни-
мает ботинки и обувает меня в тапочки.
Это в какой-то степени облегчает мне жизнь. Вдруг оказывается, что
у него достаточно сил, тогда как мои - на исходе. Если приходится
иметь дело с банками, которые я не в силах откупорить, гвоздями, кото-
рые я не в силах вытащить из стены, - я сразу же зову его на помощь. Я
говорю ему так: "Ты молод и силен, а я слабею. Я скоро умру".
Но я уже заметил, что шутить с ним не следует. Он не воспринимает
шуток. Он стоит пораженный, без тени улыбки на лице.
Мусор он приучился выносить еще с восьмилетнего возраста. Он броса-
ется исполнять любое мое поручение: принести сигареты, купить газету.
Времени у него предостаточно. На уроки он тратит не более получаса.
Друзей у него нет. Книг он не читает. Часами просиживает в кресле и
глядит в стену или на меня. Мы живем в старом, тихом пригороде. Из ок-
на видны лишь деревья и забор. Тихая улочка. Что ему делать? Животных
он не терпит. Я как-то принес ему щенка, через неделю он его потерял.
Буквально. И даже не огорчился по этому поводу. Что же ему делать? Я
учу его наводить порядок в доме, показываю, где место каждой вещи. Он
усваивает медленно, но в конце концов приучается раскладывать вещи в
шкафу, собирать газеты и книги, разбросанные по полу. Утром я оставляю
свою постель неприбранной, а когда прихожу вечером домой, она застеле-
на с невероятной тщательностью.
Иногда мне кажется, что все готово к путешествию. Что ничего не ос-
тается, как раскрыть чемодан, уложить в него странным образом сложен-
ную одежду и отправиться в путь. Как-то мне понадобилось уехать на се-
вер страны; я сказал ему об этом, и не прошло и получаса, как у двери
стоял чемодан, а в нем мои вещи, аккуратно сложенные.
Недавно я купил себе трость. Пока я не нуждаюсь в ней, но все же
таскаю ее с собой повсюду. Когда я останавливаюсь с кем-нибудь побесе-
довать, то втыкаю трость в первую попавшуюся трещину и опираюсь на
ручку всей тяжестью тела. Время от времени он затачивает острие трос-
ти, чтобы она легче втыкалась в трещины. Вот до какой утонченности до-
ходит его заботливость.
В это же самое время он выучился и готовить. Старушка, приходившая
мыть у нас полы, научила его этому. Сперва он готовил и съедал всю
свою стряпню до того, как я приходил домой с работы. Но потом он начал
готовить и на мою долю. Меню не весьма разнообразное, скажем, довольно
убогое, но готовилось все с удивительной тщательностью. На чердаке он
отыскал фарфоровый сервиз, полученный мной в подарок на свадьбу, вся-
кие позолоченные по краям тарелки, разрисованные цветами, ангелами и
бабочками. Он пустил их в ход. Выставлял передо мной горкой по пять
тарелок разных размеров, раскладывал ножи и вилки к каждой из них и
прислуживал мне стоя, с невыносимой навязчивостью.
Где он всему этому выучился?
Оказалось, у них в классе читали рассказ о пире одного царя.
Я насторожился.
- Какого царя?
Имени он не помнил.
- Ну, а какие-нибудь другие герои?
- Не помню.
Я попросил, чтобы он, по крайней мере, пересказал эту историю. Он
начал рассказывать, но тут же остановился. У него все перепуталось.
Его взгляд помрачнел, юношеские прыщи резче обозначились на щеках.
Про себя я подумал: он страшен для постороннего взгляда, и его вид мо-
жет привести в ужас.
Он помогает мне мыться перед сном. Я зову его, чтоб он потер мне
спину, он заходит в ванную на цыпочках, опасливо поглядывает на мое
голое тело в воде, берет губку и осторожно водит ею по моей спине.
Я пытаюсь отблагодарить его и чем-то, в свою очередь, услужить ему.
Мне это не удается. Я прихожу домой и заявляю: "На сей раз, я готовлю
обед!" Но обед уже готов. Я изъявляю желание помочь ему умыться. Но он
уже умылся.
Поэтому я беру его вечерами в гости к моим друзьям, на встречи дея-
телей искусства, ведь я все еще член всех мыслимых и немыслимых сою-
зов. Я сумел всех приучить к нему - к тому, чтобы они его не замечали,
ведь я же не замечаю их тени.
Он усаживается всегда в последнем ряду, открывает дверь опоздавшим,
помогает им снять пальто, вешает на вешалку. Посетители принимают его
за кого-то из обслуживающего персонала. И действительно, он все время
крутится около обслуги. То остановится вдруг у группы билетеров и с
мрачным видом прислушивается к их беседе. То я вижу его говорящим
что-то уборщице, которая стоит, опершись на швабру.
Что он говорит ей? Никогда не догадаться.
Любит ли он меня? Невозможно понять. Похоже, что-то во мне пугает
его. Может, моя старость, может, мое молчание. Как бы то ни было, он
настороже, точно ждет от меня оплеухи.
При этом в наших отношениях царила умиротворенность. В спокойствии
текли дни, и я полагал, что так мы и будем жить с ним, душа в душу, до
тех пор, пока мне не придется расстаться с ним. Частенько я подумывал,
как же хорошо, что при моем молчании рядом со мной именно этот парень,
чей разум слаб, на границе безумия, и это позволяет нам быть вместе и
при этом далеко-далеко друг от друга.
Да, иногда меня охватывает тревога, мне хочется повиснуть на чь-
ей-нибудь шее, и тогда я мчусь в Иерусалим, сваливаюсь как снег на го-
лову дочерям и провожу в их обществе часок-другой. Они встречают меня
радостно, обнимают меня, душат в объятиях. Мы долго обнимаемся, их
мужья стоят в сторонке, их взгляды выражают легкое презрение. Потом мы
сидим и болтаем, упражняем наше семейное чувство юмора, и это не по
вкусу их мужьям. До серьезного разговора дело не доходит - они прек-
расно знают, на это у меня нет времени, я не могу у них задерживаться.
Я появляюсь, как тайфун, и, как тайфун, исчезаю. Вот я уже и прощаюсь
торопливо, сдерживая все еще бурлящие чувства. Они настаивают, чтоб я
остался ночевать. Но я не соглашаюсь. Мне непременно надо вернуться к
мальчику, его жизнь целиком зависит от меня. Снова объятия и поцелуи;
затем мужья отвозят меня на автобусную станцию. Всю недолгую дорогу мы
молчим. Им не о чем со мной разговаривать. Я для них личность сомни-
тельная. Эта моя белая грива, свисающая с затылка, эта тросточка, ко-
торую я верчу в руках. Я для них все еще что-то вроде поэта. Мои томи-
ки стихов все еще стоят на полке в их гостиной. В такой момент я пред-
почитаю тупой взгляд моего сына.
Зимой я, бывает, запираюсь у себя дома в шесть вечера. В оставшееся
до сна время читаю газеты, слушаю радио, листаю книги - от всего этого
клонит в дрему. Время идет; со скукой я незаметно свыкся.
Летом я много гуляю вдоль моря, хожу туда-сюда или просто слоняюсь
по улицам. Погруженный в собственные мысли, я могу часами простаивать
у строящегося дома. Пустые мысли... Когда-то я повсюду таскал с собой
блокнотики. Бродил и с наигранной лихорадочностью растравлял свой поэ-
тический зуд: рифмовал, увлеченно играл словами. Теперь ничто меня не
волнует.
Где он?
Я смотрю в окно и вижу его в саду, под серым осенним небом. Он с
неимоверной жестокостью ломает деревья и кусты. Выламывает целые вет-
ви, обрывает листья. Особенно достается старой акации и миндальному
дереву, он ободрал с них почти всю кору и обломал почти все ветки. Он
вскарабкивается к самой верхушке кроны и методично крушит дерево. На
дерево жалко смотреть.
Мой взгляд прикован к нему, я слежу за ним часами, как загипнотизи-
рованный. Эта его серьезность, угрюмость. Свет и тени играют на его
лице, лице с нелепым выражением прилежного ученика из-за очков с толс-
тыми стеклами, которые он стал носить. У него вдруг обнаружилась бли-
зорукость.
Он ломает деревья чуть ли не под корень. Он выдирает из земли целые
кусты. Но я не вмешиваюсь, я слежу из окна за его разрушительной рабо-
той. И говорю себе: что-нибудь да останется, придет весна и восполнит
причиненный ущерб.
Когда это случилось впервые? Я хочу сказать, когда ему стало из-
вестно, что я поэт? Я имею в виду это безумие, охватившее нас в пос-
ледний год.
В конце прошлой зимы я слег и вынужден был не отпускать его из до-
ма, чтобы он ухаживал за мной. Несколько дней подряд мы провели вмес-
те, он не отходил от меня. Такого прежде не случалось, ведь каждый
день были прогулки, кафе и друзья.
Меня лихорадило, я лежал в полудреме, полуприкрыв глаза. Он слонял-
ся по дому или сидел у двери моей спальни, готовый в любую секунду
прийти на помощь. Я частенько просил его принести мне чаю, и он вста-
вал, отправлялся на кухню, готовил чай и приносил мне.
Медленно светало, серое небо в окнах, закрытых ставнями. Мы отгоро-
дились от уличного света, его не переносили мои глаза, ослабевшие от
болезни.
Время шло в глубоком молчании, да и разве можно беседовать с ним? Я
спросил его, сделал ли он уроки.
Он кивнул.
О чем я мог с ним говорить?
Я спросил его о дежурстве. Он пробормотал что-то неопределенное и
