Втиснул бороду в сюртук, табаком дыхнул:
- А я знаю?.. Поревут, поревут, да и пойдут резать. Кричать надоест и
вырежут. И не однако на сходнях, а и в городе вырежут. Поголовно.
Подвинулся на два шага (один освободился плательщик) - пальцем клюнул
к песчаному жаркому яру, тихонько бородой погрозился:
- Обожди... придется и над тобой надсмеяться... посмеемся.
Как-будто на минуту легче Кириллу Михеичу, - повторил и поверил:
- Посмеемся...
Еще на два шага. Ощупал в кармане золото - не украли бы? А кто укра-
дет, люди все рядом именитые - купеческие. Дурной обык карманы щупать...
Золото же в кармане лежало, потому - прошел слух, не принимают конт-
рибуцию бумажными, золото требуют. У всех в одном кармане мокрое от пота
золото, а в другом влажные от золотого пота ассигнации - перещупанные...
Еще на два шага.
- Двигается?
- Сейчас быстрее.
- Пронеси ты тучу мороком, Господи...
Под вечер, на другой день косоплечий с длинными запыленными усами
подскакал к пароходу казак. Немножко припадая на левую, прошел в каюту.
И голос у него был косой, вихлявый и неразборчивый. Глядя напуганно под
опрятные искусственные пальмы, полированный коричневый рояль, рассказы-
вал чрезвычайной тройке (был здесь и Запус), что штаб организованного
капитаном Артемием Трубычевым восстания против большевиков, - находится
в поселке Лебяжьем. В штабе, кроме Трубычева, - поручик Курко, - рот-
мистр Ян Саулит и еще казаки из войскового круга. И с недовольствием
глядя на опадающую с штанов на чистый ковер желтую широкую пыль, назвал
еще восемь фамилий: братья Боровские, Филипп и Спиридон, Алексей Пестря-
ков, Богданов и Морозов, Константин Куприянычев, Афанасий Сизяков и Ва-
силий Краюкин. Потом чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку
руку.
Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через час патруль
красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у него
была прострелена и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.
Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил поветью и щупал
ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими свисшими грудями в
черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть ее
в таком платье бегущей, словно бы поп в полном облачении в ризе ехал
верхом.
Она, добежав до приставленной к повети лестнице, крепко вцепилась в
ступеньки из жердей.
- Убьют... разорят... - с сухим кашлем вытянула она. - Ты как дума-
ешь, Кирилл Михеич?
Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:
- Мне почем знать?
От ворот подвинулись дочери Пожиловой - Лариса и Зоя, обе в мать: ши-
рокогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым мясом.
- Я что могу сделать. - Он подумал про сидевшего в мастерской Артюшку
и добавил громко: - У меня самого шея сковырена. Ведь не вы убили? Нече-
го бояться, на то суд.
- Нету суда.
Дочери в голос повторили то же и даже взялись за руки. Пожилова, при-
жимая щеку к жерди, заплакала. Кирилл Михеичу неловко было смотреть на
них вниз с повети, да и отсюда почему-то нужно было их утешать...
- Пройдет.
- Лежит он в десяти саженях и пулей-то ко мне повернут.
- Какой пулей?
- Дырой в шее. Франциск и заметил первый. Толку никакого не было,
знать притащили убитого... Говорят: из твоей мельницы стреляли.
Франциск - пленный итальянец - жил на мельнице не то за доверенного,
не то за хозяина. Пожилова везде водила его с собой и все оправляла чер-
ные напомаженные волосы на его голове. Рассказывали о частых ссорах ма-
тери с дочерями из-за итальянца.
- На допросе была. Только что поручителей нашли голяков, отпустили.
Заступись.
- Большевик я, что ль?..
- Не большевик, а перед Запусом-то походатайствуй. Некому стрелять.
Сожгут еще мельницу. А тут ветер в крыло, робить надо. Скажи ты, ради
Бога...
- Ничего я не могу. У меня все тело болит.
Он, чтоб не глядеть на женщин, посмотрел вверх на зеленую крышу фли-
гелька, на новую постройку, на засохшие ямы известки и вдруг до тошноты
понял, что это уходит как старая изветшалая одежда.
Кирилл Михеич сел на поветь, прямо в прелое хрупкое сено и больше не
слышал, что говорили женщины.
Он, вяло сгибая мускулы, спускался, и на земле как будто стало легче.
Мигали сухожилья у пятки, а во всем теле словно там на повети на него
опрокинулся и дом, постройка... выдавило...
Фиоза Семеновна, подавая связанного петуха, сказала:
- Заруби. Да крылья не распусти, вырвется... Чего губа-то дрожит, все
блажишь?
Кирилл Михеич подтянул бородку.
- Уйди... Топор надо.
Маленький солдатский топорик принесла Олимпиада. Как-то притиснув его
одной кистью, вонзила в бревно. Пощупала на бревне смолу, присела рядом
с топором. Кирилл Михеич с петухом под мышкой стоял перед ней.
- Казаки восстанье подняли, слышал? - как будто недоумевая, сказала
она.
- Ничего не знаю.
Олимпиада кончиками пальцев погладила обух топора:
- Все шерсть бьете. Шерсто-обиты!.. В Лебяжьем восстанье. Наших пе-
рестреляют.
- В Ле-ебяжьем.
Олимпиада передразнила:
- Бя-я... Бякаете тут. У тебя кирпичные заводы не отняли? Отымут.
Портки последни отымут, так и знай.
- Изничтожут их.
- Кто? Уж не ты ли?
- Хоть бы и я?
- Шерсто-биты!.. На бабе верхом. Запус-то тебе глаза пальцем выдавит,
смолчишь. Восстанье поедет подавлять. От Лебяжья, говорит, угли останут-
ся.
- Врет.
- Переври лучше. Когда бороду тебе спалят, поверишь. И то скажешь,
может не так...
Кирилл Михеич отчаянно взмахнул петухом и крикнул:
- Да я-то при чем? Что вы все на меня навязались? Что у меня голо-
ва-то колокольня, каждый приходит и звонит!
Он рухнул перед бревном на колени и, вытирая о петуха вспотевшее ли-
цо, выговорил:
- Давай топор.
Олимпиада, щупая пальцем острие, проговорила словно с неохотой:
- А ты его топором.
- Ково?
Она наклонилась к самой сапфирно-фиолетовой шее петуха и, прикрывая
пальцем розовое птичье веко, сказала:
- Запуса.
Кирилл Михеич вытолкнул из-под мышки петуха, протягивая его шею к
бревну.
- Не болтай глупостев, - сказал он недовольно.
- Вот так!
Она наклонилась к петуху и вдруг разом перекусила ему горло. Сплевы-
вая со смуглых и пушистых губ кровь, пошла и крикнула через открытое ок-
но, в кухню:
- Фиеза, возьми петуха - мужик-то зарубил ведь...
Поликарпыч починил телегу, прибив на переломившуюся грядку - дубовую
планку; исправил в колодце ворот и съездил на завод узнать, работают ли
кирпичи. Киргизы, оказалось, работали. Поликарпыч очень обрадовался.
Кирилл Михеич стоял у мастерской. Пальцы в кармане пиджака шевелились
как спрятанные щенята...
- К чему ты все?
- А что?
- Робишь.
- Ну?
- Отымут.
Поликарпыч, не думая, ответил:
- Сгодится.
Запахло смолой откуда-то. У соседей в ограде запиликали на гармошке.
Кирилл Михеич поглядел на отца и подумал:
"Сказать разве".
И он сказал:
- Прятать надо.
Поликарпыч, завертывая папироску в прокуренных коричневато-синих
пальцах, отозвался:
- Ты и ране говорил.
Кирилл Михеич удивился.
- Не помню.
- Говорил. Только ничего, поди, у них не выдет.
- У кого?
- У этих, у парней-то с пароходу. Матросы пропьются и забудут. А мо-
лодой-то, должно, все больше насчет баб, а?
- Ты места подыщи, - сказал Кирилл Михеич тихо.
Поликарпыч клюнулся к земле и вдруг, точно поверив во что, утих,
одернул рубаху. Провел сына в мастерскую. Здесь часто поднося к его носу
пахнущие кислой шерстью ладони, тепло дышал в щеку:
- В сеновале - погреб старый, под сеном. Трухи над ним пол-аршина. Ты
его помнишь, я рыл... - Он хихикнул и хлопнул слегка сына по крыльцам. -
Вижу у старого память-то лучше. Там песок, на пять саженей. Человека
схоронить, тысячу лет пролежит не сгниет... Туда, парень, все и можно.
Хоть магазин.
От его дыханья было теплее. Да он и сам тоже, должно быть, тосковал,
потому что говорил потом совсем другое, пустое и глупое. Кирилл Михеич
терпеливо слушал.
Сизые тени расцвели на земле. Налился кровью задичавший кирпич. У
плах, близ постройки, серая и горькая выползла полынь. Ее здесь раньше
не было.
---------------
Кирилл Михеич наткнулся на жену у самого порога кабинета. Не успев
подобрать рассолодевшее тело, она мелко шла внутренним истомленным ша-
гом. Розовый капот особенно плотно застегнут, а ноги были босые и горя-
чие ( от пола отнимались с пенистым шумком).
Кирилл Михеич уперся острым локтем ей в бок, и взмахнув рукой, хотел
ударить ее в слоистый подбородок. Но раздумал и вдруг с силой наступил
сапогом на розовые пальцы. Фиоза Семеновна вскрикнула. В кабинете скрип-
нула кровать.
Он намотал завитую прядь волос на руку и, с силой дергая, повел ее в
залу. Здесь, стукая затылком о край комода, сказал ей несколько раз:
- Таскаться... таскаться... таскаться...
Выпустил. В сенях, бороздя пальцами по стене, стоял долго. Потом, в
ограде, выдернув попавшую занозу, тупо глядя в ворота, кого-то ждал.
В мастерской Поликарпыч катал из поярка шляпу. Увидев сына, сказал
весело:
- Я кукиш ему выкатать могу.
Кирилл Михеич лег на кровать и со стоном вытянул ноющие руки.
- Будет тебе!..
Старик с беспокойством обернулся:
- Нездоровится? Може за фершалом сбегать?
- Да ты что смеешься... надо мной?..
Поликарпыч недовольно дмыхнул:
- Еще лучше!
X.
Гореть бы дню за днем - жаркому, вечному огню. Пески под огнями неп-
лавные, вихри на солнце, как радуга. Травы готовят человеку жатву - ве-
ликий и сладостный груз горбатит спелые и желтые выи.
А здесь каждый день, как рана. И плод ли созревший - люди?..
Стоит Кирилл Михеич посреди двора, слышит - в генеральшиных раскупо-
ренных комнатах пианино пробуют.
Фиоза Семеновна пронесла под навес платье:
- Куды?
- Вытресть, сложить. Моль сожрет.
Кирилл Михеич сказал жене:
- Сундуки приготовь, в комнату перетащи. Ночью рассмотреть надо... -
добавил торопливо: - Седни.
Фиоза Семеновна беком как-то, точно сто пудов ухмылочка:
- Ладно.
- Нечо губы гнуть, слушай, когды говорят.
- Я и то слушаю. Глядеть на тебя нельзя? Добрые люди на пианине игра-
ют... Плакать мне?
- Когда комиссар уедет?
- Я совдеп, что ли?.. Ступай в Народный Дом спроси. Я у него над го-
ловой не стою.
- Поговори еще.
Взвизгнула внезапно. Платье швырнула о-земь. Зеленобокая курица отбе-
жала испуганно. Перо у курицы заспанное, мятое, в фиолетовых пятнах.
- Ну, вдарь, вдарь!.. Бить только знашь!..
- Фиеза!..
- Бей, говорю, бей!..
Кофта злобно пошла буграми. Губы мокрее глаз. А зрачок вот-вот выпа-
дет... И голос уже в кухне:
- Пермяки проклятые, душегубы уральские!..
Кирилл Михеич сердито посмотрел на Сергевну, подбиравшую кинутое, и
прогнал:
- Не трожь!..
Устало поднимался на крыльцо Саженовых, увидал сбоку на доске кирпич,
придерживающий сушившуюся тряпку, подумал:
"Леса на стройке разворуют"...
Во всю залу по-киргизски разостланы кошмы. Ни стульев, ни столов; у
дверей забыли, надо думать, сундук. Офицеры, братья, бритоголовые лежат
на кошме, а позади их у стены Варвара. Потому, должно быть, что увидал
ее лежащую, - ноги заметил жиденькие и с широкой птичьей ступней.
Сидел Кирилл Михеич на сундуке, еле доставая каблуком до пола, и го-
ворил неодобрительно:
- Напрасно, господа, азиатам подражаете. Архитектор, вон, в англича-
нина метит, все-таки... У англичанки-то, сказывают пароходов больше
мильена. На сто человек пароход.
Старший брат-офицер, сухоликий, в мать, сказал:
- Европе конец, сосед. Европа, не привыкшая к крови, не выдержит и
рассыпится... Ты в Петербурге не был?
И, не дожидая ответа, для себя больше, а может для сестры, сказал:
