платок, бежали к площади.
Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и
пахучей пыли, пошли на площадь.
- Зачем это? - спросил Шмуро.
Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него
и безучастно сказал:
- Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить, в церква,
бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили... на воротах.
- Не бреши, - сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин по-
бежал догонять, одна штанина у него была короче, - и казалось, что он
хром...
Шмуро значительно повел согнутой кистью руки:
- Видите?..
- Не повесили ведь? Сами видали.
- Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то
Ро-осси-ия!..
В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через пле-
чо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли сопли и
слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие
голуби. Шмуро подскочил к ее лицу. Торопливо сказал:
- Не ори...
Старуха запричитала:
- В алтаре... усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им ма-
ло, Владычица!..
А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами,
переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным замком дверей
церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то
пронзительно:
- Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов...
Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие - в новых
праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб - точно тех из-
бивал кто... Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Поды-
мали колья на плечи как ружья... Молодежи не было - все бородатые впро-
седь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.
Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое не-
бо - голуби.
Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:
- Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы... Стрельба здесь начнется, вам
ради чего рисковать? Идемте.
Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахну-
щие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы; старухи царапали
костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок
давился и рождался - то в груди, то в голове...
- Отстань, - говорил он.
Никто его как-будто не узнавал, но никто и не удивлялся. И толпу
пройти нельзя было, - только выходил на край, как поворачивался и опять
он входил туда же.
- Идемте!..
- Отстань.
Потом Шмуро больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух,
пахнущий табаком и сырым, недопеченым хлебом, Кирилл Михеич повторял:
- Отстань... отвяжись...
Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло глубоко глубоко бо-
роздя сапогом песок и он вместе с другими хрипло закричал:
- Ладно... Правильно-о!..
А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижи-
мая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал:
- Не допускайте, православные!.. Не допускайте в церковь... Госпо-
ди!..
И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Гор-
чишников держал револьвер у виска о. Степана и кричал в толпу:
- Пропусти! Застрелю.
На козлах сидела и правила матушка.
Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвар-
деец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он
держался за облучек.
- Пу-ускай!.. - кричал в толпу Горчишников. - Пускай, а то убью попа.
Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, за-
вопила, грозя:
- По-одожди!
Тележка понеслась.
А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы -
бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход,
а матушку не пустили.
Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно. Толпились
у сходен, у винтовок красногвардейцев - орали каменщикам, малярам, кро-
вельщикам:
- Пу-усти...
А у тех теперь не лопатки - штыки. Лица поострели, подтянулись.
Махал сюртуком Кирилл Михеич, падая в пыль на колени:
- Ребята, отца Степана-то... Пу-усти...
- Здесь тебе не леса! Жди...
Работник Бикмулла сдвинул на ухо тибитейку, босиком травил канат.
Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выка-
тили пулеметы.
Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы.
И только в переулке заметил Кирилл Михеич - потеряна шляпа; штанину
разорвал, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет.
VIII.
Тонкая, как паутина, липкая шерсть взлетала над струнами шерстобойки.
Кисло несло из угла, где бил Поликарпыч шерсть. И борода у него была,
как паутина - голубая и серая.
Кирилл Михеич лежал на кровати и говорил:
- Ты в дом-то почаще наведывайся. Бабы.
- Аль уедешь?
- В бор-то. Лешава я там не видал. Раньше не мог, теперь поздно.
- Поздно? Пымают.
- Поймали же попа.
- Попа и я могу пымать. На то он и поп. Куды он убежит, дальше алта-
ря? Нет, ты вот меня поймай. А то - нарядил купу киргизку, а волосы
из-под малахая длинней лошадинова хвоста... Убьют, ты как думаешь?
- Я почем знаю, - с раздражением ответил Кирилл Михеич.
Поликарпыч свалил шерсть в мешок и, намыливая руки, сказал:
- Надо полагать, кончут. Царство небесно, все там будем.
- Чирей тебе на язык.
Поликарпыч хмыкнул:
- Ладно. Жалко. А того не ценишь, что в Павлодаре мощи будут. Ни од-
ного мученика по всей киргизской степе. Каки таки и места... И тебя в
житьи упомянут.
Он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Кирилл Михеич отвернулся к
стене...
Поликарпыч спросил что-то, надел пиджак и ткнулся к маленькому в
пыльной стене зеркалу.
- Пойду к бабам. Што правда, то правда - от таких баб куда побежишь.
Сладше раю...
- Иди, ботало! Вот на старости лет...
Вспомнил Кирилл Михеич - давно книжку читал - "Красный корсар". Плен-
ных там вешали на мачте. Подумал про о. Степана: "а мачта мала!". И ни-
как не мог вложить в память ясно: выдержит мачта или нет. Красят их си-
ней краской, мачты существуют для флага. Флаг, конечно, легче челове-
ка...
И еще вспомнил - пимокатню пермских земель. Там должно быть читал
"Красного корсара". С тех времен книги видел и читал только конторские:
с алыми и синими графками. Сверху жирно - "дебет, кредит". Все остальное
- цифры, как поленья в бору - много...
Пристроечка в стену флигелька упирается. Так что с кровати слышно -
могучим шагом, гремя половицами, идет Фиоза Семеновна. А легче, то,
должно быть, Олимпиада, или, может, отец.
Ржет лошадь: протяжно и тонко. Должно быть, не поили. Вечер по двору
- синяя лисица. Медов и сладостен ветер - чай в такую погоду пить, а
здесь по мастерским прячься. И от кого?.. В своем доме.
Лошадь жалко - не человек, кому пожалуется. Натянул сюртук Кирилл Ми-
хеич, приоткрыл лопнувшую зеленую дверь.
По двору - топот. К пригону. Насвистывая, ввел кто-то лошадь. Звякну-
ло железом. Сапоги заскрипели. Потом стременами, должно, тронули.
В щель пахнуло лошадиным потом, - и голос Запуса:
- Старик, спишь?
Вскочил Кирилл Михеич в кровати. Натянул кое-как одеяло. Дверь пода-
лась, грохнулась на скамью тяжесть - седло.
- Спишь?
Свистнул. Зажег папироску. Сплюнул.
- Спи. Огонь напрасно не гасишь, пожар будет. Я погашу.
Дунул на лампу и ушел.
Еще за стеной шаги - расписанные серебряным звоном. Смех будто; само-
вар несут - Сергевна ногами часто перебирает.
И такой же нетленный вечер как всегда. И крыши - спящие голуби.
Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и теплая,
закрывает глаза.
А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей льди-
не.
Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет - Поликарпыч.
- Хозяин прикатил. Видал?
- Видел.
- Хохочет. Тебя, грит, у парохода приметил... На коленях молился.
- Брешет, курва.
- Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, - ен и не видит. Освободите-
ли-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?.. Фиоза-то...
- Ну?..
- Вместе с Олимпиадой, ржет... Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то как
вальком - так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется. Поди так
штаны лопнули.
Кирилл Михеич потер ладони - до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул
глубже, присел на скамейку, рядом с седлом. От конского запаха будто
стало легче.
- Тебе б пожалуй, парень - пойти в добровольную. Мало ли с кем не бы-
вает, а тут за веру.
- Иди ты с ними вместе...
- Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные поло-
женья, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как моблизация...
призыв рекрутов. Ладно!.. Я ему говорю - отец-то Степан жив? Куды, грит,
он денется. Очень прекрасно... Выпил я чай и отправился. Ступай и ты.
Баба мне Фиеза-то: "пусть, грит, идет"... Пошел, что ли?..
- Не лезь! - крикнул Кирилл Михеич.
Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и ска-
зал:
- Капуста...
Стоял Кирилл Михеич, через палисадник глядел в окно:
Опять, как утром - самовар бежит, торопится - зверь медный. Плотно
прильнув к стулу, - Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом - по Запусу.
И жарче самовара - в китайском шелке дышут груди. Рот как брусника на
куличе...
Смеются.
У Олимпиады глазы - клыки. Фиоза смеется, - в ноги, - скатерть колы-
шет, от смеха такого жилы как парное молоко вянут...
Вянет у Запуса острый и бойкий рот. Усики, как в наводнение, тонут в
ином чем-то...
Харкнул Кирилл Михеич, отошел. Хотел-было уже в комнаты, но вспомнил
генеральшу, хромых офицеров и Варвару. Пригладил волос, а чтоб короче,
через забор.
На стук - громыхнуло ведро, треснула какая-то корчага и напуганный
густой голос воззвал:
- Кто-о!..
Отодвинулся немного Кирилл Михеич - чтобы дверь отворять, не обеспо-
коить. Сказал неуверенно:
- Я, Кирилл Михеич.
- Кто-о?..
- Кирилл Михеич!.. Сосед!
Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой тьмы крикнули
сразу несколько:
- Не знаем... кто там еще на ночь? Здесь раненые...
- Ранены-ые... - давнул в двери бас.
Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем... - Известкой понесло от
постройки.
Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу, - кир-
гиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу.
Киргиз обернулся и поздоровался:
- Аман-бы-сын?..
И немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски:
- В пимокатной никого нет? Я видал - комиссар проехал.
Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголо-
са:
- Артюшка!.. Эта ищо что за дикорация?
- Не ори, - сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь: - коня надо на
выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду.
Он, подкидывая песок внутрь, косыми ногами, пошел. Кирилл Михеич
обомленно тянул его за пояс к себе. Ремень был потный и склизкий как
червь.
Вспомнил Шмуро в переулке и, стараясь, спокойно сказал:
- Обожди.
Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой
ноге сгребал песок.
- Я устал, Михеич. После скажешь.
- Урежут.
- Кто?
Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через
морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями.
- Седни восстанье было. Церковь отбивали, а потом, говорят, казаки
идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали.
- Знаю.
- Нельзя тебе, парень, показываться.
- Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе скажи - щей
пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь.
Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро вращая кистью руки,
закричал.
Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку
- "горячее ли мясо, можно ли снять седло"?
