ватажник ночью отошел и навечно замер в снегу. И со вторым то же
случилось.
Доброга не знал усталости. Других зима морила, а его излечила от
былой болезни. Ватажный староста спал меньше всех, соколом летал по
ватаге. И все с шуткой, с умным словом: "Крепись, крепись, мало осталось.
Пройдем Онегу, будем три дня отдыхать".
В последнем прионежском починке сменяли нескольких лошадей на сушеную
рыбу. Молодцы боярина Ставра сумели всучить шесть слабых коньков, им бы и
так не дойти. В освободившиеся сани впряглись люди. Ватага не город, в
пути каждый человек на виду.
Одинец и Сувор шли в первых десятках первой сотни, в тяжелом труде.
Радок и Заренка тащили сани. К ним постоянно припрягался Доброга. Он
сдружился с Заренкой, и девушка перестала его дичиться.
Между Одинцом и Заренкой размолвка продолжалась. Одинец не мог, не
умел сделать первый шаг к примирению. Без расчета и без мысли о дальнейшем
он замыкался в себе. Заренка его оттолкнула, так он понимал ее. Ему было
тяжело, но у него не было злобы ни на девушку, ни на Доброгу. Он считал,
что в жизни, как в труде, или как в кулачном бою, нужно быть честным.
Гордость не позволяла Одинцу просить Заренку и навязываться девушке,
которая, как он поспешно счел отказалась от него. Девушка не хотела его, и
он тоже отказался от нее уже сейчас, когда, быть может, ему было еще не
поздно бороться. И из той же гордости он не позволял себе ненавидеть
Доброгу. Одинцу казалось, что ненависть к счастливому сопернику будет
низкой завистью. Одинец сумел видеть в Доброге того кем был в
действительности ватажный староста.
Как хороший конь на подъеме в гору сам влегает в хомут, так Одинец,
не щадя себя, ломил вперед по целине, пробивая первый след. Ватага видела
его труд и начинала высоко ценить могучего товарища.
Наконец-то одолели реку Свирь и выбрались на онежский озерный
простор. Лежали глубокие снега небо было пасмурным, и в воздухе начинало
теплеть. Быть перемене. Онега-озеро, по древнему смыслу слова, Звучное,
или Звучащее, озеро, молча таилось под толщей льдов.
Теперь ватага не летела и не бежала, а шла. Головы опущены, грудь
налегает на постромки. Ременные тяги заспинных котомок-пестерей, саней и
санок намяли натруженные плечи.
Доброга хотел вывести ватагу на Онегу на тридцатый день, а вывел на
тридцать второй. Не опоздали, но трудно далось.
По озеру ползли туманы и серой, мглой застилали даль. Тихо и глухо.
Скажешь слово, а его будто бы и не было.
Под широкими лыжами шуршал и шипел снежок, между людьми трусили
собаки. И они повесили носы, и их притомила дорога.
Зимний туман не сулит добра. Побежать бы, как бежали по озеру Нево.
Сил нет.
Из всех дней этот был самым тягостным. Доброга убеждал: "Еще немного,
и скоро берег, назначим долгую дневку в лесном затишье, у теплых нодей на
пихтовых постелях..."
Ватажный староста уже не поминал о трудной лесной глухомани, которую
придется ломать после дневки.
К ночи ватага пробилась к нужному берегу озера. Черные камни
уставились навстречу людям, как бараньи лбы. За ними стоял Черный лес.
Новгородцы звали черными лесами те, где нет и не было человека.
2
За ночь так растеплело, что утомленные ватажники заспались около
потухших нодей и засыпанных пеплом костров. Снег сделался волглым. На
сосновых иглах висели капли, и ветви елей и пихт подернуло росой. Было
слышно, как бухали с мохнатых лап отяжелевшие пласты снега. После стужи
наступило такое тепло, точно без времени весна началась.
Ватага пришла вовремя в Черный лес. Старые запасы кончались, и то,
что было, следовало приберечь. Пришла пора проверить, каким кормильцем
покажет себя Черный лес.
Собрались. Встали полукружьем, лицом к Черному лесу. Громким голосом,
раздельно бросая слова, Доброга читал завещанное от дедов-прадедов
Заклинание охоты:
Пойдите вы, Лешие мохнатые,
горластые, рукастые, кривоногие,
пойдите вы, Лешие, по лесу!
Пригоните русаков и беляков,
волков, оленей и лосей,
и медведя с росомахою,
и соболя с куницею,
и рысь - пардуса пушистого,
и лисицу черную и красную!
Пригоните на мои клети,
на поставные сумеречные,
вечерние, ночные, полуночные и утренние!
Пригоните, отловите
и в моих клетях замкните
крепко-накрепко!
А слово мое твердое,
тверже камня дикого,
тверже железа каленого!
А слово мое сильное,
сильнее речного тока половодного,
сильнее вихря лесоломного!
Слушайте, Лешие!
Делайте, Лешие!
Из всех, кто живет на земле, лишь человек владеет силой складной
речи. Веря в тайное могущество слова, ватажники немой речью, одними
губами, повторяли заклинание за своим старостой.
Облава разделилась на две "руки", правую и левую, чтобы ими облапить
лес и прижать его к груди, к привалу. На привале оставили засаду, которая
ничего не пропустит. Собак переловили и посадили на крепкие привязки. На
облаве собака худшая помеха.
Облавный закон - до времени молчать и не дышать. "Руки" разошлись и
пошли гусем, не спеша. Оглядывались и запоминали места. Через
сорок-пятьдесят шагов задний останавливался и оставался на следу.
Ступали глухоманью, никогда не хоженной человеком. В иных местах
лежали сваленные буреломом деревья, в иных лес так стеснялся, что было
впору пробраться лишь малому и юркому зверю.
Встречались валуны, которые под снегом напоминали стайки крыш
богатого двора. Под старыми елями темнело, как вечером.
Облавные "руки" петляли, тянули нитку и вязали узелки. Узелок - это
охотник. Оставшись один, он осматривался, отаптывал на всякий случай снег
и замирал. В ожидании он прочищал уши, открывал, чтобы лучше слышать, рот
и вытягивал шею. Устав, переминался, перекладывал с руки на руку рогатину,
поправлял топор за поясом, передергивал плечами.
Охотника томила жажда, он подхватывал горсть снега, мял комок и
понемногу сосал. Он забыл дорогу. Город и цель пути, он ни о чем не
думает. Окликни его по имени, и он вздрогнет, как со сна. Его забрала
наибольшая из всех страстей - молодецкая охота. Скорее бы!..
Туман копится на мерзлых колючих ветвях. Капля зреет, надувается,
вытягивается и отрывается. Снег мякнет. В такую пору шаг человека не
слышен, лесной зверь смирен.
Огнем горят облавные старшины. В них тянется каждая жилка. Живчик
забьется, сам собой подмигнет глаз. На старших легла вся охота. Они
обязаны не просто развести охотников, а в голове облавы свести обе нитки.
Пойди-ка сообрази! Обтяни живой веревкой нехоженый лес и свяжи концы.
Старшие должны решать сразу. Если они начнут переставлять охотников, мять
облаву и медлить, весь зверь уйдет. Зверь и зорче человека, у него и ухо
острей и ноги быстрей. Зверь слышит и носом, а у человека нет чутья. Зверя
можно взять лишь сметкой, да не простой, а скорой. Тяжкодуму сидеть дома,
он в лесу пропадет.
Каждый охотник рвется пойти на облаву. Чем глуше, чем неведомей
место, тем больше соблазна. Но быть старшим над облавой откажется - и не
для вида, не для почета, чтобы просили, а по-честному. Это не торг. В
таком деле, не чувствуя в себе силы, кто же захочет срамиться?
Облавные старшие не ищут легкого почета. И среди новгородских
повольников не бывало недостатка в старших, умевших, не сбиваясь, ходить и
короткими и длинными путями. С ранних лет руки, ноги и голова друг дружку
учили.
Доброга вывел свою облавную "руку" из чащи к просвету. Открылось
большое болото с густым осинником. Пошли краем, огибая болото. За Доброгой
оставалось все меньше и меньше охотников, но и болотный берег уходил в
нужную, по мысли старосты, сторону.
Идут. Вдруг староста поймал краем глаза, как впереди что-то
мелькнуло. Он поднял руку - стой! Опять взлетела еловая веточка. Это
подавал знак старшой второй "руки". Пора. Облавный старшой остался
вчетвером с Одинцом, Заренкой и Сувором.
У брата и сестры горели глаза, им было все хорошо и все нравилось.
Одинец же смотрел хмуро. Он пошел в облаву с неуверенной мыслью, что вдруг
Заренка захочет отстать и молвит ему желанное слово. Напрасно. И он корил
себя за глупую надежду. Нет, не его девушка, и нечего больше о ней думать.
Пусть так и будет как случилось.
Одинец издали наблюдал за Заренкой и Доброгой, видел то, чего
безразличный глаз не увидит: крепились между девушкой и ватажным старостой
бессловные узы любви. Но в Одинце не было ни злобы, ни низкой зависти,
лишь голодная тоска гордого сердца.
А Доброга ступил к Заренке и что-то шепнул. Девушка засвистела
тонким, протяжным свистом. И - пошло!
3
Черный лес впервые услышал человеческий посвист. Этот звук побежал от
одного к другому по всем узелкам смертной веревки, которая опутала
исконные зверовые пущи.
Каждый охотник свистел по-своему. Тихо, не через пальцы, а губами. Но
оттого было еще страшнее. Отовсюду завился тайный, ползучий человеческий
свист. Он звенел в звериных ушах, как назойливый летний комар.
Он жалил не кожу, а тревогой жалил сердце.
В снежной норе беляк-ушкан очнулся от легкого сна. В дупле дрогнул
соболь. Замерла рыжая куница. Забыв пахучий беличий след, горностай
прижался к суку змеистым телом. Глупая белка высунула усатую головку - что
это такое, новое, неслыханное?
Филин, забившись на день в темный ельник, распялил желтые глаза. Лоси
разом перестали жевать, вздернули лопоухие головы и раздули вырезные
черные ноздри. Все слушают.
Где-то хрустнула сухая ветка. Качнулась елочка. Свист приближался. В
одном месте он прерывался, в другом начинался, и опять повторялся.
Страшно...
Чу, стучит по стволам. Под обухами топоров отзывались закоченелые
сосны и ели. Одна говорила звонко, другая дрябло принимала железо пухлой
корой.
Лесные звери стронулись в обе стороны от облавы. Тем, кто остался
снаружи облавы, уходить хорошо. А кто захвачен? Они топтали след от свиста
и стука к засаде.
Облавники не торопились, переходили, ждали, опять переходили.
В начале облавы не нужно делать большого шума и нельзя кричать. Зверя
не гонят, а отжимают.
А следу, следу-то сколько! В осинниках кормились сохатые: как на
скотном дворе, натоптано копытами, обглоданы ветки, лежит теплый помет.
Здесь росомаха протащила толстое брюхо на коротких ногах. Встречаются
старые и новые волчьи пересеки. А что натоптали зайцы и наследили пушные
зверьки, не сочтешь! Черный лес богат и может платить хорошую дань.
Живая петля сжималась. Облавники видели, что следы мечутся в разные
стороны, и замечали один другого. Пора, звери огляделись и опомнились.
Если упустить срок, звери рванутся обратно, через облаву.
Охотники закричали во всю мочь. Цепь заверещала, заулюлюкала, завыла.
Каждый старался заорать погромче и пострашнее. Звери потерялись и ринулись
на засаду. Облавники пустились бегом, засадные спустили собак:
- Держи, держи, держи-и!..
Взяли тридцать семь голов лосей, десяток волков, восемь
рысей-пардусов, пятнадцать оленей. Наловили собаками и побили стрелами
больше восьми сороков зайцев. Досталось семь соболей, пять куниц:
