Темой моей диссертации был метод восхождения от абстрактного к
конкретному на материале "Капитала" К. Маркса, т. е. логический анализ
структуры "Капитала". Этот метод был открыт и в общей форме описан Гегелем и
затем Марксом как "технический" (логический) прием, удобный для исследования
и понимания таких сложных и изменчивых предметов, каким является
человеческое общество. Этот метод и был не чем иным, как логическим аспектом
диалектического метода.
В моей диссертации я осуществил анализ этого метода и описал его
составные элементы, такие, например, как изолирующая и конкретизирующая
абстракции, абстрактные модели, клеточка целого, переход от отдельного
явления к множеству однородных взаимодействующих явлений. Короче говоря, я в
диссертации установил, что диалектический метод мышления есть просто научное
мышление в условиях, когда, по словам Маркса, приемы эмпирического и
экспериментального исследования должна заменить сила абстракции, а также
теоретических допущений и дедукции применительно к сложному, изменчивому
переплетению связей и процессов. В прошлой истории философии еще до Гегеля
попытка описания такого метода была предпринята Дж. С. Миллем, но ее
почему-то никто не ставил в связь с диалектикой. В России об этом методе
писал Чернышевский, переводивший сочинения Милля на русский язык.
На многих студентов и аспирантов моя диссертация произвела сильное
впечатление. Диссертацию размножали во многих копиях. Это организовал Г.
Щедровицкий, который в те годы был моим последователем. Но она была
враждебно встречена руководителями советской философии. И это не случайно.
Превращение марксизма в господствующую государственную идеологию
сопровождалось превращением диалектики из орудия познания сложных явлений
действительности в орудие идеологического жульничества и оглупления людей.
Всякая попытка описать диалектический метод мышления как совокупность
особого рода логических приемов [272] (а именно такой была ориентация моей
работы) была обречена на осуждение в силу сложившегося в советской философии
понимания диалектики как некоего учения об общих законах бытия. На основе
идей моей диссертации образовалась небольшая группа. В нее, помимо Г.
Щедровицкого, входили Б.Г. Грушин, М. Мамардашвили и другие, но через пару
лет группа распалась.
СТАЛИНСКИЕ КАМПАНИИ
Сталинские кампании (против космополитизма, например) коснулись моих
мыслей и чувств лишь как материал для шуток и анекдотов. Мое отношение к
сталинизму имело место совсем в ином разрезе жизни. Все эти кампании
казались мне явлением на поверхности, а не в глубине потока жизни. Но все же
и меня они зацепили. На одной студенческой вечеринке я потешал собравшихся
шуточными импровизациями, которые зашли слишком далеко. В результате я
удостоился вызова в деканат факультета. В беседе участвовали руководители
факультета и активисты курса. Я вспылил и наговорил много такого, за что
тогда следовало исключение из университета и еще более суровое наказание. Но
как это ни странно, меня выручила именно моя резкость и искренность. Кроме
того, мой друг Василий Громаков был секретарем партбюро курса и членом
партбюро факультета, а один из студентов нашей группы (Петр Кондратьев) стал
даже секретарем парткома университета. С ним я вместе поступал в МИФЛИ в
1939 году. Он помнил мою скандальную историю. Во время войны он стал
политруком, затем заместителем начальника политотдела крупного авиационного
подразделения (не то дивизии, не то корпуса), получил чин майора. Мы бывали
в одних и тех же дружеских компаниях. Он был осведомлен о моих
умонастроениях, но солидарность бывших фронтовиков оказалась сильнее. Оба
они поручились за меня лично, и меня оставили в университете. Случай этот
характерен для общей ситуации в стране: репрессии имели место одновременно с
явным сопротивлением им со стороны бывших фронтовиков. [273]
По моим наблюдениям, сталинские кампании не вызывали особого энтузиазма у
населения страны и породили множество анекдотов, чего раньше не было. Мы в
стенной газете факультета рисовали карикатуры по поводу раздувания русской
философии, по поводу поисков основных законов в различных сферах природы и
общества (в подражание "открытому" Сталиным "основному закону социализма"),
по поводу превращений одних видов животных в другие (сатира на идеи
Лысенко). И как это ни странно, нам все это сходило с рук.
Кампания против космополитизма, имевшая целью возродить русское
национальное самосознание, обнаружила бесперспективность русского
национализма. Ему сразу же придавали уродливые формы, и потому он становился
предметом нападок как со стороны представителей других национальностей, так
и властей.
СМЕРТЬ СТАЛИНА
Умер Сталин, Но я не был этому рад. Исчез мой эпохальный враг, делавший
мою жизнь осмысленной. Мой антисталинизм терял смысл. Мертвый Сталин не мог
быть моим врагом. Состояние было такое, как после окончания войны. Ведя
антисталинистскую пропаганду, я чувствовал себя как на войне. Каждый острый
разговор угрожал доносом и арестом. Я переживал его, как боевой вылет. И вот
ничего подобного теперь не будет. Конечно, на место Сталина придет другой
вождь. Но у меня к нему не может быть такого отношения, как к Сталину.
Прощаться со Сталиным я не пошел. И в Мавзолей, куда на короткое время
поместили труп Сталина, я не пошел принципиально. Большинство моих знакомых
переживали смерть Сталина как искреннее горе. Мой тогдашний друг Э. Ильенков
рыдал, возлагал надежды на Мао. При этом он готовился разоблачить вместе со
всеми сталинскую вульгаризацию марксизма. Его реакция была характерной. Со
Сталиным сжились настолько, что он стал не только символом эпохи, но и
частью личной жизни. Все чувствовали, что эта эпо[274] ха окончилась. И
горевали поэтому. Все чувствовали, что эта эпоха навечно ушла в прошлое. И
радовались этому.
Моя мать вырезала из газеты фотографию Сталина и вложила ее в Евангелие.
Я спросил ее, зачем она это сделала. Ведь Сталин был злодей! Она ответила,
что Сталин взял на свою душу грехи всех других, что теперь его все будут
ругать и что кто-то должен за него помолиться. И вообще нельзя знать, чего
больше вышло из его дел - добра или зла. И неизвестно, что сделал бы на его
месте другой.
[275]
IX. ЮНОСТЬ КОММУНИЗМА
МОЙ АНТИСТАЛИНИЗМ
Мой антисталинизм возник как реакция на тяжелые условия жизни окружавших
меня людей. Все зло жизни я персонифицировал в личности Сталина. Это -
обычное с психологической точки зрения явление. Необычным тут было то, что
самый страшный и самый могущественный человек в стране стал предметом
ненависти для мальчика, жившего на самом дне общества. К семнадцати годам
моя ненависть лично к Сталину достигла апогея. Я готов был ценой жизни убить
его. Одновременно я начал подозревать, что причины зол коренятся не столько
лично в Сталине, сколько в самом социальном строе. Во время странствий по
стране в 1939 и 1940 годы мое подозрение переросло в уверенность. Зародилось
интеллектуальное любопытство к самому социальному строю страны, желание
понять его механизмы, порождающие зло. Но Сталин и его сообщники еще
оставались для меня олицетворением советского социального строя. Это
продолжалось вплоть до смерти Сталина. Ведя тайную агитацию, я не столько
стремился нанести ущерб лично Сталину, сколько уяснить самому себе и
разъяснить другим сущность реального коммунизма. К концу сталинского периода
я понял, что сталинизм был исторической формой возникновения нового
общества, его юностью.
В моей агитационной деятельности сыграло роль и то, что она была опасной.
Я чувствовал себя тайным борцом против зла, заговорщиком. Теперь, со смертью
Сталина, эта ситуация, казалось, исчерпала себя. Встал вопрос, [276] как
дальше жить. Жить так, как жили прочие нормальные люди, т. е.
приспосабливаться к обстоятельствам и начинать мелочную борьбу за жизненные
блага, я уже не мог. Интуиция подсказывала, что судьба уготовила мне что-то
другое, что я должен просто ждать, и ход жизни сам собой подскажет
направление дальнейшего пути. В наступившей суматохе надо было прежде всего
выбраться из толпы, уйти в сторону и обдумать пережитую эпоху. В 1953 - 1956
годы я выработал свою концепцию сталинской эпохи. Она осталась неизменной
для меня на всю жизнь. Она не была связана ни с какой конъюнктурой и не
подлежала влиянию времени. Впоследствии я посвятил Сталину, сталинизму и
сталинской эпохе много страниц своих книг. К тридцатилетию смерти Сталина
написал книгу "Нашей юности полет". Но при этом я лишь записал и предал
гласности идеи тех лет.
МОЙ ПОДХОД К ЭПОХЕ
Сталинская эпоха есть явление чрезвычайно сложное и многостороннее. К ней
можно подходить с самых различных точек зрения и с самыми различными
критериями. Но не все подходы равноценны. Я прочитал множество сочинений на
эту тему. Но ни одно из них не могу считать адекватным предмету. И сочинения
А. Солженицына в том числе. Во всех этих сочинениях выделяются лишь
отдельные аспекты эпохи, раздуваются сверх меры и подгоняются под априорные
установки. Чаще всего это борьба Сталина за личную власть и массовые
репрессии. Однако при этом целостность исторического процесса исчезает и
невольно получается односторонне ложная его картина. Историческая эпоха
рассматривается либо со стороны, т. е. в том виде, как она представляется
западному наблюдателю, либо сверху, т. е. в том виде, как она представляется
с точки зрения деятельности партий, групп, отдельных личностей. И потому
получается поверхностное и чисто фактологическое описание. Основное
содержание эпохи, т. е. все то, что происходило в массе населения и
послужило базисом для всех видимых сверху и со стороны явлений, почти не
принимается во внимание. Главным [277] объектом описания становится не
глубинный поток истории, а его поверхностные завихрения и пена. Явления
прошлого вырываются из их конкретно-исторического контекста. К ним
применяются чуждые им понятия и критерии оценок, взятые из нашего времени. В
результате сталинизм представляется лишь как обман масс населения и как
насилие над ними, а вся эпоха - как черный провал в истории и как сплошное
преступление. Поведение вождей представляется как серия глупостей и
своекорыстных поступков. Это удобно многим. Не нужно большого ума, чтобы
понимать банальности "мыслителей". И любой дурак чувствует себя мудрецом в
сравнении со сталинскими недоумками, а любой прохвост - образцом
моральности.
Не составляет на этот счет исключения и советская наука и идеология. Они
вынуждаются на полуосуждение и полупризнание эпохи, в лучшем случае - на
признание "отдельных ошибок" Сталина и фактов репрессий, а в худшем случае -
на бессовестные спекуляции за счет безответного и безопасного прошлого.
Горбачевские "смельчаки", размахивающие кулаками после окончившейся
давным-давно драки, заслуживают лишь презрения. И еще большего презрения
заслуживают те люди на Западе, которые восхищаются кривляньями горбачевских
клоунов. В наше время настоящее мужество нужно для того, чтобы судить о
сталинской эпохе по ее фактическому {вкладу} в эволюцию человечества.
Сталинская эпоха прошла. И если я не хотел заостряться в моей внутренней
эволюции на уже сыгравшем свою роль прошлом, если я хотел двигаться вперед,
я должен был с полной ясностью отдать самому себе отчет в том, что на самом
деле было, что исчезло навсегда, что осталось в силу исторической инерции и
