пропускать какие-то лекции. На механико-математическом факультете это было
невозможно, так что я не смог бы зарабатывать на жизнь.
Теперь я мог позволить себе снимать жилье частным порядком. В ужасающей
тесноте на Большой Спасской жить стало невозможно. Я выработал стиль жизни,
позволявший мне достойно жить на мизерные средства. Этот стиль жизни касался
одежды, питания и прочих трат. Все мое имущество я мог унести с собой в
руках при перемене места жительства. Я не покупал книг, беря их в библиотеке
или у знакомых. Я был беспартийным. Принципиально не принимал участия в
общественных мероприятиях, если не считать стенных газет, которые я делал с
удовольствием. Я не читал газет и не слушал радио из соображений "умственной
гигиены". Короче говоря, я вел исключительно упорядоченный и аскетический
образ жизни. До 1954 года ни разу не обращался к врачам. При всякой
возможности занимался спортом. Разработал свою систему утренней зарядки.
Делал эту зарядку регулярно, не считаясь ни с какими условиями. И продолжаю
делать до сих пор.
Снимал я часть комнат у пожилых людей и отдельные комнаты, в которых
никто, кроме меня, жить не [266] отваживался. Зато эти комнаты были дешевле.
Одна из них была всего 6 кв м., не имела окна и туалета. Мне приходилось
поэтому пользоваться общественным туалетом и ближайшими дворами. Другая
комната, наоборот, была огромная - больше 100 кв м. Это был цементный
подвал, залитый водой. Лишь перед окном был деревянный настил, на котором я
и жил. Я этой "комнатой" был доволен, но меня из нее выжили крысы.
Учился я легко и успешно. Выручала память. На те предметы, которые я
считал несущественными для моего образования, я тратил минимум времени,
иногда - лишь дни, отведенные на подготовку к экзаменам. За два-три дня я
просматривал кипы книг, запоминая с одного просмотра огромное количество
сведений. Сдав экзамен, я встряхивал головой и тут же забывал все это,
освобождая голову для нового материала. Кроме того, я изобретал свои методы
упорядочения и запоминания материала. Это была хорошая тренировка к будущей
исследовательской работе Впрочем, я об этом будущем применении моей
гимнастики ума не думал.
В школах я преподавал с удовольствием. Я оказался прирожденным педагогом,
причем - на привилегированном положении. Уроков логики и психологии в каждой
школе было мало. Я числился почасовиком в пяти или шести школах сразу. Не
посещал никакие педагогические советы. К логике и психологии все относились
с пренебрежением, так что я был совершенно свободен в своем учительстве.
Главное - сохранять дисциплину в классах во время уроков. Я превращал свои
уроки в развлекательные концерты или в лекции на жизненно интересные темы.
Многие истории военных лет, вошедшие впоследствии в мои книги, я отработал
на этих уроках. Работа в школе дала мне хорошую подготовку к моим будущим
лекциям в высших учебных заведениях и к публичным лекциям. С точки зрения
владения аудиторией на любой теме и на любом материале я достиг виртуозного
совершенства.
В послевоенные годы советская школа изменилась во многих отношениях и по
многим причинам. Среднее и даже высшее образование утратило характер
исключительности Колоссально возросло число школ. Окончание школы перестало
быть гарантией поступления в [267] институт. Выросло число учителей и
изменился тип учителя. Профессия учителя перестала быть такой уважаемой, как
до войны, и утратила обаяние. В учителя пошли самые посредственные
выпускники школ. Вырос образовательный уровень общества и семей. Изменилось
положение в семьях. Дети через семьи стали получать многое такое, что раньше
давала лишь школа. Колоссально выросли возможности удовлетворять культурные
потребности вне школы. Исчезли идеологические иллюзии. Резче обозначились
социальные контрасты. Социальные отношения охватили и школу.
Дифференцировалась система образования. Усилились социальные различия
учебных заведений и различие в уровне подготовки. Очевиднее стало и
усилилось расхождение привилегированных и непривилегированных учебных
заведений. Исчез романтизм и появился практицизм в детской и юношеской
среде. Изменился тип ученика. Изменилось отношение к школе. Школа перестала
играть роль светлого храма и роль двери в прекрасное будущее общество
всеобщего благополучия. Свою долю в этот процесс добавило влияние Запада,
которое, несколько улучшив практическую эффективность образования,
способствовало ослаблению и деградации всех положительных качеств советской
системы образования. Начавшийся в хрущевские годы кризис системы образования
еще более углубился к концу брежневского периода и достиг апогея в
горбачевские годы
УХОД В ЛОГИКУ
По личному указанию Сталина, как об этом сообщили нам, ввели преподавание
логики в средней школе и в некоторых высших гуманитарных учебных заведениях.
Для меня это нелепое сталинское "новаторство" явилось благом. Уже на первом
году обучения в университете стало ясно, что историческим материализмом и
"научным коммунизмом" занимаются самые глупые и бездарные преподаватели,
сгуденты и аспиранты. Интеллектуальный уровень диалектического материализма
тоже оказался невысоким. Философия естествознания, история философии и
психология меня мало интересо[268] вали. Так что с третьего курса я стал
заниматься логикой с намерением специализироваться в этом направлении. Тем
более логика считалась беспартийной наукой, что соответствовало моей
беспартийности и аполитичности. Даже в самой примитивной форме логика была
сродни математике, и я увлекся ею.
В 1948 году на факультете состоялась дискуссия по вопросу о соотношении
формальной и диалектической логики. Выражение "диалектическая логика"
несколько раз встречается в работах Энгельса и Ленина. В условиях общего
оживления в стране нашлись энтузиасты, которые решили проявить творческое
новаторство за счет этих слов. Это было тоже характерно для советской
философии тех лет - творить в рамках цитат из классиков марксизма.
Я, хотя и был лишь студентом, чувствовал себя уже начитанным в логике и
принял участие в дискуссии. Я высказал точку зрения, которую не приняли ни
"консерваторы", ни "новаторы". Я всегда стремился идти своим путем. "Дело
обстоит не так, - говорил я, - будто где-то лежит некая готовая
диалектическая логика, и нам остается лишь заметить ее и признать. Такой
науки нет, и выражение "диалектическая логика" является многомысленным. Надо
на проблему взглянуть иначе, а именно так. Никто не сомневается в том, что
есть диалектический способ мышления, диалектический подход к проблемам. Этот
подход реализуется в каких-то формах, приемах. Само собой разумеется, что
при этом используются логические формы, описываемые в формальной логике. Но
используются и другие средства, позволяющие нам ориентироваться в сложной,
изменчивой и противоречивой (в диалектическом смысле) реальности. Вот эти
средства, которыми практически оперирует диалектически мыслящий человек, и
надо сделать предметом внимания логики. А назовем мы такую науку особой
диалектической логикой или сделаем ее частью логики формальной, роли не
играет".
Мое заявление было разумным, и я от него не отказываюсь и сейчас. Но
тогда оно вызвало возмущение у всех. Впрочем, и сейчас я в этом отношении не
встречаю понимания ни у кого. Я же, отстаивая свою точку зрения в спорах с
другими студентами и преподавателя[269] ми, определил для себя направление
моих научных интересов на целых восемь лет. Я решил построить такую науку,
которая охватила бы все проблемы логики, теории познания, онтологии,
методологии науки, диалектики и ряда других наук, имевших дело с общими
проблемами языка и познания. Но охватила бы не в качестве различных
разделов, объединенных под одним названием и под одной обложкой, а в
качестве единого объекта исследования. Я решил начать строить эту науку так,
чтобы все упомянутые проблемы естественным образом распределились в
различных ее частях в зависимости от ее принципов построения и возможностей.
Как назвать эту науку, было для меня делом второстепенным. Термин
"философия" не годился, так как советские философы сразу усмотрели бы в моей
претензии покушение на привычное состояние философии. Исключительно из
тактических соображений я решил не выделять свой замысел из рамок логики и
не афишировать его в общей форме. Со временем, когда я сделал достаточно
много в отношении реализации этого замысла и когда ситуация для логики в
советской философии стала на редкость благоприятной, я стал употреблять
выражение "комплексная логика", чтобы хоть как-то отличить делаемое мною от
всего того, что делали другие.
НАКАНУНЕ "ОТТЕПЕЛИ"
В 1951 году я окончил философский факультет с дипломом "С отличием". Мою
дипломную работу оппоненты рекомендовали опубликовать, а ученый совет принял
решение рекомендовать меня в аспирантуру. Хотя я был беспартийным и
аполитичным, хотя имел репутацию "политически неустойчивого", меня все же
приняли в аспирантуру на кафедре логики. Поворот страны в сторону "оттепели"
уже ощущался в массе мелочей. На мою беспартийность смотрели сквозь пальцы.
Как отличник и участник войны, я входил в "золотой фонд" университета.
Репутация человека, критически настроенного по отношению к сталинизму,
кое-кому даже импонировала. Плюс ко всему формальная логика была признана
наукой второстепенной и беспартийной. [270]
Важную роль сыграл мой тогдашний друг Василий Громаков, ставший к этому
времени секретарем партбюро факультета. Он был прекрасно осведомлен о моих
умонастроениях. Он не разделял их, но и он был захвачен нарастающим
стремлением к переменам и свободомыслию. Он был вполне ортодоксальным
марксистом-ленинцем, членом партии еще с войны, специализировался по
"научному коммунизму". Еще будучи студентом, стал секретарем партбюро
факультета. Это много значило в сталинские годы. От него зависело, примут
меня в аспирантуру или нет. И несмотря ни на что, он высказался в мою
пользу. Наши отношения - характерный пример тому, что психологическая,
моральная и идейная ситуация в те годы была не такой уж простой. Не было тех
резких разграничительных линий, которые стали примысливать потом. Этот же
человек, которого потом кое-кто зачислил в "недобитые сталинисты", дал мне
рекомендацию в партию, зная меня как антисталиниста.
Всеобщее стремление к обновлению, к переменам проявлялось в стране не в
прямых требованиях социальных реформ, а в бесчисленных мелких делах, которые
казались локальными и частными. О радикальных переменах в системе власти и в
образе жизни коллективов открыто не говорил никто. Да и вряд ли кто
осознавал необходимость и возможность таких перемен. Потребность в них
ощущалась именно в частностях. И в частностях они казались возможными. Те,
кто стремился к ним и ратовал за них, делали это целиком и полностью в
рамках принятых норм жизни и идеологии. Все ратовали за лучшее исполнение
воли высшего руководства и лично товарища Сталина.
На нашем факультете эта общая тенденция проявилась в своеобразном бунте
студентов, аспирантов и молодых преподавателей против низкого уровня
философской культуры и против застоя в философии, в борьбе за дальнейшее
развитие марксизма-ленинизма. Тем не менее это был бунт. Дух бунтарства
захватил и ряд профессоров старшего поколения. Заседания кафедр и ученых
советов стали превращаться в очень острые баталии. Они продолжались затем во
всякого рода забегаловках.
[271]
ДИССЕРТАЦИЯ
