факультета и попытаться устроиться на работу по моей военной профессии. На
факультете я узнал, что меня могут просто восстановить без экзаменов, если я
принесу справку из архива о том, что в 1939 году поступил в МИФЛИ. В архиве
молоденькая девушка нашла соответствующие документы. В списке принятых на
факультет в 1939 году около моего имени было написано, что я был исключен
без права поступления в высшие учебные заведения вообще. Я попросил девочку
не писать этого в справке, мотивируя тем, что "война списала все наши
грехи". Она выполнила мою просьбу. Событие это вроде бы очень маленькое, как
и бунт офицеров в комендатуре, но для меня такие "мелочи" были признаком
того, что во время войны в стране наметился пере[243] лом огромного
исторического значения. Пока еще не ясна была суть перелома, но он уже
ощущался во всем, проявлялся в бесчисленных житейских мелочах.
После университета я направился с письмом генерала Красовского в
управление ГВФ. Там было столпотворение. Не только коридоры здания, но и
прилегающие улицы были забиты сотнями военных летчиков, жаждавших получить
хоть какую-то работу в ГВФ. Многие еще были в погонах, особенно старшие
офицеры. Все были в военной форме и во всех регалиях. Мои шансы были близки
к нулю. Но я еще надеялся на письмо Красовского. Я с большими усилиями
протиснулся внутрь помещения, поймал какого-то служащего и попросил его
передать письмо Красовского его другу, занимавшему тут высокий пост. Через
час меня вызвали к этому человеку. Разговор был короткий.
Он обещал меня устроить вторым пилотом на небольшом транспортном самолете
в отряд, формируемый в Москве и предназначенный для работы на севере России.
Но за это я должен был дать ему приличную сумму денег. Денег у меня было
немного, но они все же были: во время войны и службы за границей заработная
плата летчиков накапливалась в расчетной книжке.
И теперь я эти деньги мог использовать. Пришлось дать взятку. В тот же
день мне дали направление в авиационный отряд.
Карьера гражданского летчика мне, к счастью, не удалась. Работать
предстояло в Коми, севернее Сыктывкара. Условия были кошмарными. Летчики
беспробудно пьянствовали и резались в карты. Ни о какой учебе и речи быть не
могло. Уже через неделю я уволился и вернулся в Москву. Перевелся на очное
отделение факультета. И уехал в деревню к матери.
Встречу с матерью я описал в стихотворении, которое много лет спустя (в
1982 году) включил в книгу "Мой дом - моя чужбина" в качестве послесловия:
Есть Родина-сказка.
Есть Родина-быль.
Есть бархат травы.
Есть дорожная пыль.
Есть трель соловья. [244]
Есть зловещее "кар".
Есть радость свиданья.
Есть пьяный угар.
Есть смех колокольчиком.
Скрежетом мат.
Запах навоза.
Цветов аромат.
А мне с этим словом
Упорно одна
Щемящая сердце
Картина видна.
Унылая роща.
Пустые поля.
Серые избы.
Столбы-тополя.
Бывшая церковь
С поникшим крестом.
Худая дворняга
С поджатым хвостом.
Старухи беззубые
В сером тряпье.
Безмолвные дети
В пожухлом репье.
Навстречу по пахоте
Мать босиком.
Серые пряди
Под серым платком.
Руки, что сучья.
Как щели морщины.
И шепчутся бабы:
Глядите, мужчина!
Как вспомню, мороз
Продирает по коже.
Но нет ничего
Той картины дороже.
Мать готовилась к отъезду в Москву с последними оставшимися с ней двумя
детьми. Наша деревня, как и многие другие, прекратила существование. От
нашего некогда богатого дома осталась лишь часть сруба. Мать жила в соседней
деревне в старом, полуразвалившемся доме. Встречу с матерью я описал в
эпилоге к поэме [245] "Мой дом - моя чужбина". Я готов был увидеть нищету
русских деревень. Но то, что я увидел в реальности, превысило всякие мрачные
предположения. Сборы были короткими. Уже через день мы навсегда покинули наш
Чухломской район. Билеты на поезд пришлось приобретать за взятку, с черного
хода. Да нам еще повезло: начальник станции был наш знакомый. Ехали в Москву
целые сутки, хотя расстояние было всего шестьсот километров.
В конце августа 1946 года наша семья окончательно перебралась в Москву.
Теперь в подвале на Большой Спасской улице поселились отец, мать, сестра
Анна с мужем, я и мои младшие брат и сестра. Сестре Антонине было
одиннадцать лет, брату Владимиру пятнадцать. Вскоре к нам присоединился брат
Николай, демобилизовавшийся из армии. Два брата (Василий и Алексей) служили
в армии. Василий был в офицерской школе, Алексей отбывал воинскую
повинность. Он присоединился к нам в 1948 году. У сестры скоро родился сын.
Начались годы жизни, которые я называю сумасшедшими.
СУМАСШЕДШИЕ ГОДЫ
Положение в стране оказалось много хуже того, как мы его представляли по
слухам, живя за границей в сказочном благополучии. Годы 1946 - 1948-й были в
истории страны, может быть, такими же трудными, как годы Гражданской войны и
послереволюционной разрухи. Война все-таки вымотала страну до предела.
Миллионы людей были оторваны от нормальной жизни и привыкли к военной, в
некотором роде беззаботной жизни. Переход к мирной жизни оказался весьма
болезненным. Мы выстояли эти годы только благодаря тому, что собрались
вместе.
Мне как демобилизованному офицеру были положены кое-какие продукты
питания на целый месяц - хлеб, мука, крупа, сахар. Случилось так, что я смог
отовариваться (т. е. получить эти продукты) лишь после переезда матери с
детьми в Москву. Когда я принес это ска[246] зочное богатство домой, у нас
началось буквально опьянение от еды. За все годы колхозов и войны мать,
младшие братья и сестра даже мечтать не могли о таком хлебе, какой я принес,
и о таком сладком чае. Да и остальные члены семьи поголодали основательно.
Моя стипендия была мизерная. Так что я должен был подрабатывать. Я
работал грузчиком, землекопом, вахтером, маляром, лаборантом на кирпичном
заводе, инженером в инвалидной артели детской игрушки. Подрабатывать
приходилось по вечерам и по ночам - днем я должен был посещать университет.
Хотя на посещаемость бывших фронтовиков смотрели сквозь пальцы, пропуски
занятий все же были нежелательны с точки зрения интересов учебы. Программа
была чрезвычайно напряженная. Мы изучали математику, физику, биологию,
историю, литературу и т. д. И ко всему прочему, надо было выкраивать время
на "культурное" времяпровождение, т. е. на пьянство и развлечения.
Эти годы дали мне массу материала для литературной деятельности, но если
бы мне предложили пережить их снова, я отказался бы. Это были годы бытовой
нищеты, разочарований и вынужденной преступности. Не хочу лишний раз
говорить о том, в каких бытовых условиях мы жили. Чтобы как-то улучшить их,
мы начали изнурительную борьбу за то, чтобы превратить в жилую комнату для
сестры с мужем и ребенком часть подвала площадью в 6 кв. м.,
использовавшуюся до войны под склад для дров и картошки. Практически эта
часть подвала пустовала. Тут не было пола. И вместо окна была отдушина,
через которую лазили кошки. Битва продолжалась почти два года. Мы писали
заявления во все органы власти, писали письма депутатам всех уровней, писали
Ворошилову, Буденному и самому Сталину. Участие в нашем сражении принял
агитатор с избирательного участка, бывший офицер-фронтовик. Тогда он
донашивал военную одежду, ютился в комнатушке вроде нашей, работал на
какой-то маленькой должности в каком-то министерстве. Со временем он сделал
карьеру и стал очень важной персоной (кажется, заместителем министра). Но в
1946 - 1948 годы он был одним из таких, как мы, и оказал нам помощь
огромную. Разрешение на комнатку мы получили. [247]
Я сказал, что это были годы вынужденной преступности. Вообще в годы войны
и в послевоенные годы (особенно в эти, сумасшедшие) неслыханных размеров
достигла подделка и изготовление всякого рода документов. За большие деньги
можно было купить даже документы на звание "Героя Советского Союза", включая
изготовление фальшивых газет с Указом Президиума Верховного Совета СССР о
присвоении этого звания. По знакомству и за взятки можно было приобрести
любые справки. Техника подделки справок и вообще документов была обычно
примитивной. Хлором, который в изобилии находился в общественных туалетах,
вытравливали один текст и вместо него вписывали другой - документы обычно
заполнялись чернилами или химическим (чернильным) карандашом от руки. Печати
делались на бумаге химическим карандашом или чернилами, переводились на
круто сваренный яичный белок и затем переводились на нужную бумагу. Такие
подделки, как правило, не разоблачались потому, что их было слишком много и
разоблачение их не имело смысла. Они немного облегчали жизнь людям и
фактически выполняли работу, которую, по идее, должно было бы выполнять
государство. Разумеется, бесчисленные жулики наживались на этом. И многие из
них разоблачались, судились и пополняли ряды заключенных. После войны число
репрессированных стало стремительно расти.
Помимо махинаций с документами, люди совершали массу других преступлений,
включая спекуляцию, обман и просто воровство. Я приведу несколько примеров
из моей личной жизни. Эти примеры далеко не самые худшие. Но они достаточно
наглядно характеризуют вынужденную преступность в массе обычных людей,
совсем не склонных к преступности. Преступность уголовная и преднамеренная
вырастала на основе этой безобидной бытовой преступности, была ее крайней
формой.
Вечерами я вместе с другими студентами ходил довольно часто на
железнодорожные станции разгружать вагоны с картошкой, с каким-то
оборудованием в ящиках, с дровами и иногда с фруктами и съедобными в сыром
виде овощами. С нами часто расплачивались не деньгами (деньги оставляли себе
бригадиры и более высокие начальники), а картошкой, яблоками, морковью.
[248]
Картошку мы уносили домой, а яблоки и морковку поштучно продавали у
вокзала. Приходилось часть выручки отдавать милиционерам, дежурившим у
вокзала. Если бы нам платили за работу в соответствии с государственными
нормами, работать никто не стал бы. Поэтому наши бригадиры преувеличивали в
отчетах сделанное нами во много раз, порою в десять раз. Мы невольно
становились участниками обмана. Об этом обмане знали все. Он был нормой.
Ненормальными были сами нормы оплаты. Конечно, на этой основе вырастали и
серьезные преступления. Однажды мы вдесятером, согласно бумагам, разгрузили
за четыре часа целый эшелон бревен, так и не дошедший до Москвы. Дельцы
продали эти бревна налево, заработав огромные деньги. Их разоблачили и
судили. Мы ускользнули от правосудия: мы в таких случаях никогда не называли
свои настоящие фамилии и адреса.
Несколько месяцев я работал лаборантом на кирпичном заводе под Москвой.
Работал точно так же ночами. Я описал эту работу в "Зияющих высотах". Туча
паразитов из научно-исследовательского института решила усовершенствовать
безнадежно устаревшую и фактически не поддающуюся улучшению технологию
изготовления кирпича. Для этого на заводе установили множество приборов.
Задача лаборантов заключалась в том, чтобы записывать показания приборов.
Если бы мы это делали так, как от нас требовали московские паразиты-ученые,
мы должны были бы всю ночь напролет бегать высунув язык по цехам завода.
А мы все были студенты. К тому же некоторые из нас прошли войну и
выработали в себе находчивость. Мы скоро установили, что показания приборов
колеблются около устойчивых величин, и стали записывать показания приборов,
не глядя на сами приборы. На это уходило не более получаса. Остальное время
