мог не реагировать на такую несправедливость и стал еще более явно
демонстрировать свое пренебрежение к тем порядкам, которые теперь начинали
господствовать.
Открылись возможности для поступления в военные академии, в школы высшего
пилотажа и летчиков-испытателей. Места в эти учебные заведения
распределялись по полкам. Первые счастливчики, однако, как правило, не
смогли сдать вступительные экзамены даже на подготовительный курс. В полку
организовали своего рода курсы по подготовке к поступлению в академии (в
летную и в инженерную). Я стал натаскивать намеченных кандидатов по
математике. В награду за это и меня решили было послать учиться в Академию
имени Жуковского в Москву, считая, что я единственный из кандидатов полка
могу сдать экзамены сразу в академию, а не на подготовительный курс. Но и
тут вступили в силу неписаные коммунистические правила жизни в мирное время.
На меня поступил рапорт командира эскадрильи, в котором сообщалось, что я не
изучал опыт Великой Отечественной войны и даже отвергал это в принципе. В
доносе была большая доля истины. Опыт войны я не изучал, поскольку я его
имел. А то, что считалось изучением этого опыта, было пустой формалистикой
для отчетов начальству. Что касается принципиального отношения к опыту
войны, то я действительно однажды открыто высказал следующее. После
Гражданской войны мы до начала войны с Германией изучали опыт первой. А к
чему это привело? Только отказавшись от этого опыта, мы остановили немцев.
Надо думать не о прошлой войне, а о будущей. Опыт прошлых войн, как
----------------------------------1 УТАП - учебно-тренировочный
авиационный полк. [238] правило, бывает негативен. Наши Илы скоро снимут с
вооружения. Кстати сказать, и на самом деле вместо наших же устаревших машин
появились новые штурмовики Ил-10. Хотя скорость у них была несколько больше,
чем у Ил-2, они тоже были уже прошлым авиационной техники. Немецкие Ме-262
показали, в чем состояло будущее авиации. Вот эти мои слова, очевидные для
всех, но лицемерно считавшиеся ложными и вредными ("непатриотичными"), и
были теперь инкриминированы мне. В академию меня в этот раз не послали. Я
был этому рад. Но факт сам по себе подействовал на меня все в том же
направлении. Общество проявляло свое враждебное отношение ко мне не
какими-то грандиозными действиями, а мелкими укусами со стороны моего
ближайшего окружения. Когда мой бывший друг командир звена сказал как-то,
что он действовал из дружеских чувств ко мне, я ответил ему старой
пословицей: "Избави меня, Боже, от моих друзей, а от врагов я избавлюсь
сам".
По окончании войны усилилось моральное разложение участвовавшей в боях
армии. Упала дисциплина. Заставить людей, видавших смерть в лицо, безропотно
подчиняться начальству и выполнять уставные требования было невозможно
практически. Стало расти число всякого рода мелких и крупных преступлений.
Попытки удержать людей от контактов с местным населением потерпели
сокрушительный крах. Началась буквально эпидемия венерических заболеваний.
Но самое главное - началось идейное разложение армии. Миллионы людей
посмотрели, как живут в Европе, сравнили с тем, как живут в России, и
сделали свои выводы. О тяжелом положении в России и о пропагандистской лжи
стали говорить открыто. Усилилась оргия доносов. Усилилась деятельность
"органов". Такую армию, однако, уже нельзя было привести в "нормальный" вид
никакими мерами. Началась массовая демобилизация, отвод боевых частей в Союз
и замена их другими, не воевавшими, замена боевых офицеров тыловиками. Стали
демобилизовывать и боевых офицеров, сделавших во время войны успешную
карьеру, привыкших к войне, ставших кадровыми офицерами и надеявшихся на
продолжение службы в армии. Это добавило свою большую долю в моральную,
психологическую и идеологическую атмосферу [239] того времени. Стали
учащаться случаи самоубийств и серьезных преступлений (вплоть до убийств) на
почве психических срывов.
РЕШАЮЩИЙ ШАГ
В начале мая 1946 года в связи с празднованием 1 Мая и затем годовщины
взятия Берлина, капитуляции Германии и Дня Победы началась вспышка пьянства.
Летали мы вследствие этого довольно плохо. В полк приехало высокое
начальство во главе с командиром корпуса стружку снимать, т. е. читать
нотации. Командир корпуса сказал, что если мы не хотим летать, то нас в
армии держать не будут, и поставил угрожающий вопрос: "Кто не хочет служить
в армии?" Я поднял руку. Это произвело на высокое начальство совсем не то
впечатление, на какое я рассчитывал. Начальство было взбешено. Оно не
ожидало, что кто-то из нас осмелится на это. Оно предполагало, что мы все
будем цепляться за армию, так как тут была райская жизнь, а на гражданке был
голод. Мне приказали подать рапорт с просьбой об увольнении из армии.
Подать, как положено, по инстанциям. Я так и поступил. Пока мой рапорт
двигался по инстанциям, началось расформирование многих частей оккупационной
армии и массовая демобилизация офицеров. Расформировали и наш полк.
Демобилизовали большинство летчиков, включая самого командира полка. Для
многих это была неожиданная трагедия. А меня вопреки моей просьбе не
демобилизовали. Именно потому, что я не хотел служить в армии, меня не
хотели отпустить из нее. Мои сослуживцы сильно возмущались по этому поводу.
Особенно возмущался мой бывший друг командир моего звена, написавший на меня
подлую характеристику-донос.
Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего
воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации)
Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии.
Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в
Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я
призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того [240] района,
где я был прописан в Москве. Кроме того, в моем личном деле накопилось много
такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось
приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате
моя военная биография стала сильно обедненной, но зато из нее было изъято
все то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве.
Предосторожность оказалась не напрасной. Это был все-таки 1946 год. "Органы"
занялись основательной проверкой поведения людей во время войны. В моем
окружении несколько бывших заслуженных офицеров попали в сталинские лагеря
за проступки, которые теперь кажутся смехотворными и неправдоподобными.
Надеюсь, читатель не сочтет меня уголовником за те мошеннические
проделки, к которым мне приходилось прибегать неоднократно. От них никто не
страдал. А без них я просто не выжил бы. Я их считал и считаю до сих пор
морально оправданными.
В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский.
Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это
он сделал не потому, что я был выдающимся летчиком - я таковым не был, - а
потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался.
После встречи с Красовским меня отчислили в резерв. Жил около Вены. Жил
на частной квартире вместе с бывшим летчиком-истребителем Ш-м. Его уволили
из армии за пьянки и дебоши. Никто нас не контролировал, и мы все время
проводили в Вене, переодевшись в гражданскую одежду. Я полюбил этот город
всей душой. У нас завелись хорошие знакомые. Один раз мы попали в облаву в
американском секторе. Узнав, что мы советские офицеры, нас отпустили и даже
подвезли до нашей зоны. Если бы об этом узнали наши, нам дали бы, как
минимум, по десять лет лагерей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Наконец нас демобилизовали. На границе у меня отобрали почетное оружие,
полученное за образцовый сбор окурков и битых бутылок. Это был перст Судьбы.
Если [241] бы это не случилось, моя жизнь закончилась бы значительно раньше.
Василий, на свою беду, провез трофейный пистолет. В моем наградном
свидетельстве он вытравил мое имя и вписал свое. В то время, кстати,
подделка документов приняла такие масштабы, каких еще не знала история
России.
В конце июля 1946 года мы с Василием прибыли в Москву с Киевского вокзала
и... нас сразу же остановил военный патруль и отправил в военную
комендатуру: оказалось, что мы одеты были не по форме - на наших
гимнастерках были пластмассовые пуговицы. Военная комендатура находилась на
проспекте Мира, в десяти минутах ходьбы до дома, где я жил до войны и
намерен был жить теперь. В комендатуре таких, как мы, собралось больше ста
человек. Настроение было отвратное. Открыто ругали все на свете, включая
власть и даже самого Сталина. Многие срывали погоны и бросали их под ноги.
Мы с Василием поступили так же. Часа через два к нам явился офицер
комендатуры с приказанием военного коменданта города заниматься с нами
строевой подготовкой. Мы все единодушно отказались. Все собранные тут были
боевыми офицерами, награжденными многими орденами и медалями за настоящие
бои. Многие имели ранения. Так что справиться с такой массой готовых к бунту
людей было не так-то просто. Нас до вечера держали во дворе комендатуры без
еды и воды. Когда возмущение достигло предела, нас отпустили. Самое большее,
чем мы могли отомстить за такое унижение, это было то, что мы загадили весь
двор и даже коридоры комендатуры. Когда там хватились и хотели было
заставить нас убирать за собой, было уже поздно: мы прорвались на улицу.
Расходясь, офицеры громко кричали, что "этот социалистический бардак надо
взорвать к чертовой матери". Они открыто высказали общее настроение
демобилизуемой армии - "перевернуть все дома", "начать жить по-новому". Но
эти умонастроения оказались еще не настолько сильными, чтобы осуществить
этот переворот сейчас же. Да и условий для переворота еще не было.
Вечером мы с Василием пришли в подвал дома номер 11 на Большой Спасской
улице. Наш подвал был в еще более ужасающем состоянии, чем до войны. В
на[242] шей комнатушке жили отец и сестра с мужем. Ночь мы не спали. Рано
утром отец, сестра и ее муж ушли на работу, и мы смогли пару часов уснуть на
их кроватях. Спали не раздеваясь и даже не снимая сапог.
Еще по дороге в Москву мы выработали планы будущей жизни. Василий едет к
себе домой в свою деревню около Орла, оформляет документы (вернее, "делает"
их) и через некоторое время приезжает в Москву. Я должен был за это время
найти ему "бабу", т. е. какую-нибудь женщину, готовую за взятку выйти за
него замуж и вследствие этого дать ему московскую прописку. Потом Василий
нашел бы подходящую работу в Москве. Главное - зацепиться за Москву хотя бы
одним пальцем, а там он приспособится. Выражение "зацепиться" хотя бы одним
пальцем" для нас имело образный смысл: в армии мы научились вскакивать в
кузов быстро мчащегося грузовика, цепляясь за борт сначала буквально одним
пальцем. Мне о московской прописке думать не надо было. Но это упрощало мои
проблемы лишь в ничтожной мере. Я проводил Василия на вокзал. Как
демобилизованный, он мог достать билет на поезд, простояв в очереди
всего-навсего часа два. Простые смертные стояли в очередях сутками.
Несколько дней у меня ушло на мои дела - военкомат, милиция,
продовольственный пункт. Выполнив все формальности, я отправился в
Московский университет. Я уже знал, что МИФЛИ ликвидирован и слит с
университетом. Я решил поступить на заочное отделение философского
