Почему меня терпели? Во-первых, потому, что я был не один такой и даже не
худший. Были экземпляры и похуже меня. Во-вторых, была война, я
добросовестно выполнял обязанности "смертника". В-третьих, я никому не
становился поперек дороги, никому не мешал. В-четвертых, на мое поведение
смотрели как на мальчишество. Кто мог знать, что я был потенциальным автором
"Зияющих высот", если об этом не помышлял и я сам?!
Впрочем, в это время я сочинял много стихов. И начал задумываться над
тем, чтобы написать повесть или роман. И даже написал кое-что. Но рукописи
пропали при довольно комических обстоятельствах. Мы перебазировались с
одного аэродрома на другой. Личные вещи мы погрузили в бомболюки. На новом
аэродроме мы не успели разгрузиться, как нам подвесили внешние большие
бомбы, не влезавшие в люки, и сразу послали на задание. После обычной
бомбежки объекта нам с земли по радио приказали "продублировать аварийно".
Мы бомбы сбрасывали всегда с помощью электросбрасывателя. Иногда они
застревали в бомболюках. Это было опасно: при посадке бомбы могли вывалиться
и подорвать самолет. Чтобы этого не произошло, мы иногда открывали бомболюки
на всякий случай еще и механическими средствами - "аварийно". В этот раз нам
при[219] казали это сделать с земли. Я выполнил приказание, и мои личные
вещи, в том числе шинель, сапоги и рукописи, улетели в расположение
разбомбленного противника. Шинель и сапоги было жаль - это были
действительно большие ценности. О рукописях я даже не подумал. К тому же
хранить их было небезопасно. В то время, когда мы летали, дневальные и
дежурные по приказанию Особого отдела осматривали наши вещи. Рукописи мне
приходилось прятать, оставляя для осведомителей лишь то, в чем не было
ничего криминального.
ГЕРМАНИЯ
Германия ошеломила нас своим сказочным (сравнительно с нашей российской
нищетой) богатством. Миллионы советских людей вдруг увидели, что тот уровень
жизни, о каком они мечтали как о коммунистическом изобилии, уже был обычным
уровнем в Германии, а значит, так думали люди, и в других капиталистических
странах. Как мыльный пузырь, лопнул образ капиталистических стран,
создававшийся советской идеологией и пропагандой. Достойной насмешки стала
марксистская сказка об обществе изобилия в будущем. Еще более убогой стала
выглядеть российская убогость. Советские люди, придя в Германию, не увидели
того, как добывалось такое изобилие, какую цену люди тут платили за него.
Они видели лишь очевидные результаты - дома, дороги, одежду, обувь, посуду и
другие вещи, которые до сих пор являются предметом мечтаний и мерилом
богатства для советских людей. И то, что они видели, оказывало на них
гораздо более сильное влияние, чем слова идеологии и пропаганды об
эксплуатации и каторжном труде. И до сих пор советским людям Запад
представляется как общество изобилия материальных ценностей. До сих пор
советские люди игнорируют то, что за это изобилие западным людям приходится
платить высокую цену - цену, которую сами советские люди платить не хотят.
Миллионы советских людей вошли в Германию как победители. Массы населения
Германии бежали от советской армии, бросая все свое имущество. Это
усили[220] вало видимость богатства. Причем богатство это было доступно. Оно
рассматривалось как военные трофеи. Началось организованное и стихийное
разграбление брошенных ценностей. И не только брошенных.
Военнослужащие полка стали стремительно "обарахляться". За трофеями
снаряжались специальные машины и команды. Потом трофеи делились в полку в
соответствии с чинами и званиями. Началась оргия посылок в Советский Союз.
Опять-таки по нормам. Я категорически отказался участвовать в "обарахлении"
и в дележе трофеев. Я сказал себе, что, если даже под ногами у меня будут
валяться бриллианты, я не унижусь до того, чтобы нагнуться за ними. Я до сих
пор горжусь тем, что не взял в брошенных домах даже зубную щетку. Такое мое
поведение вызывало недовольство у прочих офицеров полка. Они чувствовали
себя грабителями, глядя на меня. Со мной имел длинный разговор новый
замполит полка, убеждая меня в том, что трофеи есть законная плата немцев за
ущерб, причиненный ими нашей стране. Я не оспаривал его мнение, но оставался
при своем. Я говорил, что не имею ничего против того, что наши солдаты и
офицеры подбирают вещи, брошенные немцами. Я лишь сам не хочу это делать
принципиально.
Подавляющее большинство солдат и офицеров нашей армии вообще не имели
возможности приобретать "трофеи" или получали ничтожные подачки. Грабежом
Германии занималось меньшинство. Но все равно этих "барахольщиков" было
много, и они влияли на общие настроения "барахольства" в армии. У нас в
полку было несколько таких хапуг. Их презирали. Настоящими грабителями,
однако, были офицеры, сержанты и солдаты частей, обслуживавших боевые части,
специальные трофейные команды, старшие офицеры и генералы. Многие грабили
очень практично, умело и со знанием дела. Они вывезли из Германии
действительно огромные ценности. Выше я упоминал об офицере, который
симулировал потерю ориентировки и стал адъютантом эскадрильи. После
окончания войны он сразу же демобилизовался из армии. Уехал он с двенадцатью
битком набитыми чемоданами. Не знаю, сумел он довезти их до дома или нет. Он
увозил вещи на первый взгляд бессмысленные, например швейные иголки и
копировальную бумагу для [221] пишущих машинок. Но в то время такие вещи
были дефицитом в России и стоили больших денег. Один из генералов нашей
армии, случайно напоровшийся на забытую мину и раненный в ноги, уехал в Союз
с двумя вагонами "барахла". В этом "барахле" были дорогие концертные рояли,
мотоциклы, зеркала, фарфоровая посуда, серебряные и золотые столовые
приборы, картины, рулоны мануфактуры, ящики вин. Уже находясь в резерве, я
познакомился с бывшим офицером трофейной команды. Он уезжал домой "налегке":
с мешочком драгоценностей.
У этого офицера сложилась забавная судьба. Он был летчиком-истребителем,
успешно летал, сбил несколько немецких самолетов, был награжден многими
орденами, был сбит и ранен, после госпиталя допущен к полетам лишь на
легкомоторных самолетах, стал летчиком связи при штабе корпуса. Однажды ему
надо было доставить политического генерала в штаб армии. Он спьяну потерял
ориентировку и сел на территорию, занятую немцами. Генерал вылез из
самолета. Летчик увидел немцев, бегущих к самолету. И генерал их увидел. Но
летчик не стал ждать, пока генерал влезет в кабину, дал газ и пошел на
взлет. Генерал успел схватиться за руль глубины. Схватился с такой силой,
что прорвал обшивку. Так с генералом на хвосте, то подпрыгивая на несколько
метров, то плюхаясь обратно на землю, самолет проскочил линию фронта.
Генерал все-таки выжил. Летчик оправдался тем, что все-таки спас генералу
жизнь. Из авиации его отчислили. И он через каких-то друзей устроился в
трофейную команду.
Германия поразила нас также обилием общедоступных женщин. Практически
доступны были все, начиная от двенадцатилетних девочек и кончая старухами.
Сейчас мне иногда приходится слышать, будто советская армия насиловала
немецких женщин.
В той мере, в какой мне была известна реальная ситуация, могу сказать,
что это утверждение абсурдно. Когда мы вошли в Германию, немецкие женщины
уже почти все были изнасилованы, если они вообще оказывали сопротивление. И
почти все были заражены венерическими болезнями. В нашей армии за
изнасилование судили военным трибуналом, а заболевших венерическими
болезнями [222] отправляли куда-то на принудительное лечение. Я видел
однажды эшелон, полностью набитый такими больными. Вагоны (конечно,
товарные) с больными сифилисом были заперты снаружи, окна были затянуты
колючей проволокой. В одной деревне нас распределили на ночлег по домам.
Хозяин дома, старик, вышел к нам и предложил в наше распоряжение дочь и
внучку. В руках у него был лист бумаги, в котором расписывались те, кто
пользовался его "гостеприимством". Немцы чувствовали себя соучастниками
Гитлера и виновными в том, что немецкая армия творила в Советском Союзе. Они
ожидали нечто подобное и со стороны советской армии. И готовы были услужить
чем угодно, и в первую очередь - женским телом. Надо сказать, что советские
солдаты эту возможность не упускали. Сколько из них заболело венерическими
болезнями, трудно сосчитать.
Моя служба на территории Германии началась с трагикомического случая. Я
мог объясняться по-немецки. Поэтому некоторые офицеры, желавшие завести
амурные дела с немками, обращались ко мне за помощью. В их числе оказался
тот самый майор из политотдела дивизии, о котором я уже упоминал. Я
познакомил его с очень красивой женщиной, на которой несколько ребят
подцепили гонорею. Потом в дивизии потешались над тем, что "Зиновьев
наградил триппером майора К.". Тайну выдал он сам: обнаружив болезнь, он
пожаловался на меня в Особый отдел.
Однажды в расположении полка задержали мальчика, прокалывавшего шилом
шины наших автомашин и мотоциклов. Много лет спустя я рассказал об этом моим
аспирантам из ГДР. Один из них покраснел и сказал, что это был не он. Но я
подозреваю, что это был именно он, так как он был родом как раз из этого
поселка и по возрасту подходил. Он стал членом компартии и сделал приличную
карьеру.
ПОСЛЕДНИЕ БОИ
Хотя война перенеслась на территорию Германии, немцы воевали с
ожесточением. Временами нам приходилось туго. Во время одного из боевых
вылетов нем[223] цы сбили сразу четыре наших самолета. В этот вылет подбили
и меня. В моей машине насчитали более тридцати пробоин.
Около Берлина мы впервые увидели в воздухе немецкие реактивные самолеты
Ме-262. Они вызвали у нас восхищение, а не страх. Война кончалась, и эти
чудесные самолеты не могли изменить ее очевидный исход. Мы дважды
подвергались их атакам и оба раза успешно отразили их. В 1982 году в Мюнхене
мне позвонил человек, назвавшийся доктором Мутке. Он узнал обо мне от
швейцарского генерала, читавшего мои книги и приглашавшего меня на
конференции. Из разговора с ним я узнал, что во время войны он летал на
Ме-262 как раз на нашем участке фронта. Мы потом встречались не раз и
подружились. Он, как и я, сохранил психологию летчика той войны.
Из-под Берлина наш полк перебросили в Чехословакию, где мы встретили
капитуляцию Германии. На радости мы бросились на аэродром и расстреляли весь
боевой комплект в ознаменование победы. Но оказалось, что для нас война еще
не окончилась. Нам пришлось воевать еще несколько дней. И эти полеты были не
безопасными. Один летчик был подбит, сел в расположении противника. Его со
стрелком сожгли живьем вместе с самолетом. У меня был поврежден руль
глубины. При посадке тяга руля совсем оборвалась. Если бы я в воздухе сделал
резкое движение, то гибель была бы неизбежна.
ПЕРВЫЕ ДНИ МИРА
Война окончилась. Но я и многие другие летчики не испытывали по этому
поводу ликования. Наоборот, мы жалели, что война кончилась. Роль смертника
меня вполне устраивала. В этой роли я пользовался уважением, мне прощалось
многое такое, что не прощалось тем, "кто ползал". С окончанием войны все
преимущества смертника пропадали. Мы из крылатых богов превращались в
ползающих червяков.
Этот перелом мы почувствовали сразу. Одного заслуженного летчика посадили
под арест и затем судили офицерским судом чести за то, что не отдал честь
штабному [224] офицеру, старшему по чину. Судили в назидание другим, так как
