возбуждения - периодами апатии, периоды поэтические - периодами
прозаическими, периоды бесшабашности - периодами разумного расчета... И даже
в одно и то же время странным образом сочетались грусть и веселость,
отчаяние и уверенность, ощущение слабости и силы... Не берусь судить,
является это общечеловеческой нормой или нет. Скорее всего, каждому
нормальному человеку свойственны разнообразие и подвижность состояний и
настроений. Только у меня различные аспекты состояния психики и ее различные
периоды выражались очень резко и сильно, превра[179] щая мою жизнь в
нескончаемую дискуссию и борьбу с самим собой. Я сам себе напоминал тогда
того исходящего поносом и хохочущего от комизма ситуации парня, падающего
под колеса поезда в пяти тысячах километров от дома.
Мне потом не раз приходилось встречать молодых русских людей,
защищавшихся от кошмаров жизни насмешкой и бесшабашностью. Похоже на то, что
такое отношение к жизни есть лишь форма проявления отчаяния.
ИДЕАЛЬНЫЙ ОБРАЗ И РЕАЛЬНОСТЬ АРМИИ
Была еще одна причина, почему я ухватился за армию как за выход из моего,
казалось бы, безвыходного положения: это то, как армия изображалась в
книгах, фильмах, пропаганде и рассказах тех, кто уже отслужил свой срок.
Сравнительно с тем образом жизни, какой имело подавляющее большинство
молодых людей допризывного возраста, служба в армии была на самом деле
благом. Сравнительно сытная еда и хорошая одежда, гигиена, спорт, обучение
грамоте, политическое просвещение, воспитание, обучение профессиям шоферов,
трактористов, механиков - все это имело следствием то, что армия
пользовалась в народе уважением и любовью. Многие парни, отслужив положенный
срок, оставались на сверхсрочную службу, становились младшими командирами
(сержантами и старшинами), выслуживались в средние командиры (лейтенанты),
поступали в военные училища. Значительная часть отслуживших срок не
возвращалась в свои деревни, оседала где-то в других местах, в основном в
городах, на новых стройках. Армия играла огромную роль в осуществлении
грандиозной социальной, идеологической и культурной революции в стране.
Разумеется, пропаганда сильно идеализировала службу в армии. Я никогда не
верил в пропагандистские сказки о колхозах. Успел разочароваться в
пропагандистских сказках насчет заводского рая. Но идеализированный образ
армии остался нетронутым. Уходя в армию, я надеялся на то, что начну новый
образ жизни, [180] который позволит мне укрепиться физически и восстановить
душевное равновесие. Мои ожидания оправдались, но лишь отчасти. Я не ушел от
всех тех проблем, какие мучили меня до этого. К старым проблемам
присоединились многие новые.
Я попал в армию, может быть, в самый худший момент и, может быть, в самые
тяжелые условия. Страна готовилась к войне с Германией. Все прекрасно
понимали, что пакт о взаимном ненападении, подписанный с Германией в 1939
году, был лишь отсрочкой начала войны. Военные столкновения с Японией и
Финляндией показали, что советская армия не готова к большой войне. В высшем
руководстве, надо полагать, решили усилить подготовку армии к войне. Но
исполнили это на советский лад. Начались перетасовки в командном составе,
аресты, расстрелы. Для солдат ухудшили питание и одежду, утяжелили службу.
Во главе армии поставили кавалериста Тимошенко. В армию призвали молодых
людей со средним и даже высшим образованием, но направили их не в
подразделение с современной техникой, а главным образом в кавалерию и
пехоту. Лишь перед самым началом войны и уже в начале войны образованных
ребят стали направлять в артиллерию, танковые войска и авиацию. В
кавалерийских частях были целые эскадроны и дивизионы солдат со средним и
высшим образованием. Когда я накануне войны попал в танковый полк, я
оказался единственным в полку военнослужащим со средним образованием. В
кавалерийском полку, с которого я начал военную службу, вооружение и
обучение было такое же, как в кавалерийских частях в Гражданскую войну. К
нам в полк поступило новое автоматическое оружие. Но оно было
законсервировано в складах. Мы с ним не умели обращаться. Уже в армии нам
показали фильм о будущей войне, в котором, с одной стороны, предвосхищалась
роль телевидения, а с другой, сохранялось устаревшее представление о главной
роли кавалерии. Тимошенко вспомнил лозунг Суворова "Тяжело в учении, легко в
бою". И нас начали так мучить бессмысленными учениями, что мне даже моя
кошмарная прошлая жизнь стала казаться раем. Когда в 1962 году появилась
повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича", она не произве[181] ла
на меня никакого впечатления, так как первые месяцы моей службы в кавалерии
были гораздо более тяжелыми, чем описанная Солженицыным жизнь заключенных.
Я не хочу этим сказать, будто нас специально мучили и унижали. Ни в коем
случае! Были, конечно, отдельные командиры, которым доставляло удовольствие
мучить и унижать подчиненных. Но они были исключением. И они старались
скрывать эти свои качества. В массе же своей командование от мала до велика
руководствовалось самыми благородными принципами. Система мучения и унижения
возникала вопреки воле и желаниям людей из самой организации армии и условий
службы. Я не могу сказать ни одного плохого слова в адрес даже самых
свирепых начальников лично. Но одно дело - личные качества и желания
начальников, и другое дело - результат совокупной деятельности всей системы
начальников и подчиненных, причем как части общества коммунистического типа.
Наблюдение этого явления на материале армии способствовало тому, что я этот
подход перенес на общество в целом. К концу армейской службы главным
объектом моей критики стал не лично Сталин, а сталинизм как явление
социальное. Тогда я его воспринимал еще как сущность коммунизма вообще, а не
как исторический период.
Ниже я расскажу несколько эпизодов моей довоенной армейской жизни. Они
дадут более наглядное представление об армии того времени и о моей жизни.
ПРИБЫТИЕ В ПОЛК
Хотя был конец октября, все призывники явились на сборный пункт одетыми
совсем не по-зимнему. В те годы для большинства молодых людей не было особой
разницы в сезонной одежде. Пока мы тащились двадцать трое суток через всю
страну в Приморский край, на Дальнем Востоке начались сильные морозы. Нас
выгрузили на маленьком полустанке. Часа два мы топтались на платформе, дрожа
от холода. Наконец прибыли представители от полков. Сто тридцать человек со
средним и высшим образованием распределили в кавалерийский полк. Из нас там
решили создать особый эскадрон с расчетом на то, что в течение двух [182]
лет из нас подготовят младших лейтенантов запаса. В полк мы шли пешком,
строем. Ведшие нас старшина и несколько сержантов пытались заставить нас
петь строевые песни, но у нас получилось что-то очень жалкое, и старшина
приказал нам "заткнуть глотки". Должен заметить, что на нас .сразу же
обрушился такой поток мата и скабрезностей, какого я не слыхал даже в самых
отпетых компаниях во время моих прошлых странствий. По дороге многие
поморозили ноги, руки, носы, щеки. На время карантина (на две недели) нас
поместили в здании клуба. Спали мы на соломе, одетые. На улице мы появлялись
только для того, чтобы сбегать в нужник. Ночью мы справляли нужду рядом с
клубом, что вызывало гнев у старшин и сержантов. Еду нам приносили в ведрах
прямо в клуб. Питались мы из котелков, потом вылизывали их языком и чистили
снегом. Кормили лучше, чем в эшелоне, и мы были счастливы хотя бы этим.
Каждый день с нами проводили политические занятия. Проводили их политрук, не
произносивший ни одной фразы без нескольких грамматических ошибок, и его
помощник (замполит - до войны был такой чин), делавший ошибок меньше, чем
политрук, но достаточно много, чтобы мы точно установили уровень его
образования: семь классов деревенской школы.
Наконец нам выдали военное обмундирование. Поскольку из нас формировали
особый учебный эскадрон, нам выдали все новое. Но, несмотря на это, вид у
нас был довольно жалкий. Согнутые и деформированные холодом фигуры, синие
лица, выступающие скулы, горящие от голода глаза. И никаких следов
интеллигентности не осталось. Построивший нас старшина Неупокоев (его
фамилию не забуду до конца жизни, как и фамилию командира отделения -
младшего сержанта Маюшкина) при виде такого зрелища изобразил космическое
презрение на своей красной от мороза и от важности роже и обозвал нас самым
непристойным в его представлении словом "академики". Через неделю молодость
и армейский режим взяли свое. Мы отошли, повеселели. Стали походить на
бойцов Красной Армии. Но это были уже не те бойцы, к каким привыкли
командиры. Это были именно "академики".
Командный состав полка, включая командира, его заместителя по
политической части (политрука), началь[183] ника штаба и начальника Особого
отдела, был на сто процентов малограмотным. В полку был всего один
лейтенант, окончивший нормальное военное училище. Остальные все выслужились
из рядовых, из сверхсрочников, окончивших какие-либо краткосрочные курсы.
Удивительно не то, что армия с таким командным составом оказалась плохо
подготовленной к боям, а то, что такие люди еще как-то ухитрялись держать
армию на довольно высоком уровне.
"АКАДЕМИКИ"
Полковое начальство надеялось, что наш учебный эскадрон, сплошь состоящий
из ребят со средним и высшим образованием, станет образцовым во всех
отношениях. Но оно совершило грубую ошибку. Эскадрон превратился в
неслыханное доселе в армии сборище сачков. Сачковать - значит уклоняться от
боевой и политической учебы, работы или наряда, причем успешно. Сачок - тот,
кто регулярно сачкует. Сачки существовали и существуют во всех армиях мира.
Существовали они в нашей Красной Армии и до этого. Существовали в умеренных
количествах, достаточных для армейского юмора и не нарушающих нормального
течения армейской жизни. Но такого количества сачков и таких изощренных
методов сачкования, какие обнаружили "академики", история человечества еще
не знала. Малограмотное полковое начальство, привыкшее иметь дело с
примитивными сачками, пришло в состояние полной растерянности. Сверхопытный
старшина эскадрона порою не мог наскрести пятнадцать человек для очередного
наряда из сотни с лишним рядовых.
Сачковали за счет художественной самодеятельности, отдельных поручений
начальства, болезней, блата... "Академики" оказались все прирожденными
плясунами, певцами, музыкантами, художниками, хотя на поверку лишь немногие
из них умели мало-мальски терпимо орать старые народные песни, пиликать на
баяне и рисовать кривые неровные буквы на лозунгах. Если кого-то из них
политрук посылал за почтой, на что требовался от силы час, посыльный исчезал
по крайней мере на [184] четыре часа. Его находили где-нибудь спящим за
печкой. К обеду он являлся сам. И конечно, раньше всех. Блат "академики"
умели заводить так, что видавшие виды старослужащие блатари только
посвистывали от зависти. Они помогали политрукам готовить доклады и
политинформации. Давали адресочки в Москве едущим в отпуск командирам.
Получали из дому посылки и подкупали сержантов и старшин пряниками и
конфетками, а офицеров - копченой колбасой. В отношении болезней они
развернули такую активность, что в санчасти пришлось удвоить число коек. Они
ухитрялись повышать себе температуру за сорок, терять голос, заводить понос
неслыханной силы, натирать фантастические кровавые мозоли, вызывать чирьи,
