суд, либо армия. В этом предложении не было ничего особенного: страна
усиленно готовилась к войне с Германией, и в армию призывали всех, кто не
имел особой "брони" или привилегий. Уголовники, конечно, согласились на
армию. Меня приняли за подростка, не желающего учиться, и отпустили. Но идея
уйти добровольно в армию засела в моей голове. Мне уже скоро должно было
исполниться восемнадцать лет, так что я должен был так или иначе быть
призванным в армию. Но я боялся идти в свой военкомат, хотя повестки явиться
туда приходили по месту моей прописки. Я поэтому пошел в военкомат соседнего
района, сказал, что потерял паспорт, что хочу в армию. Военком решил, что я
еще не дорос до призыва, но что пылаю патриотическими чувствами и хочу
досрочно служить в армии. Такие случаи тогда были довольно частыми. Он
оценил мой "порыв" и дал указание зачислить [168] меня в команду
призывников. Документы на меня заполнили с моих слов. Я изменил на всякий
случай некоторые мои данные. Но эта предосторожность оказалась излишней, и
впоследствии я от нее отказался.
Я прошел медицинскую комиссию. При росте сто семьдесят сантиметров я
весил немногим более пятидесяти килограммов. Врачи, осматривавшие меня,
качали головами, предлагали дать мне отсрочку на год. Но я умолял их
признать меня годным к воинской службе, уверяя их, что я "оживу" в течение
месяца. И они удовлетворили мою просьбу.
Рано утром 29 октября 1940 года, т. е. в день моего рождения, я явился на
сборный пункт. Я пришел с гривой длинных волос - у меня не было денег на
парикмахерскую. Голову мне постригли наголо уже на сборном пункте. Провожал
меня один Борис. Он купил мне на дорогу буханку черного хлеба и кусок
колбасы - два дня в дороге мы должны были питаться за свой счет. Никаких
вещей у меня не было. Моя одежда была в таком состоянии, что я ее выбросил
сразу же, как только получил военное обмундирование по прибытии в полк.
Вечером нас погрузили в товарные вагоны. В нашем вагоне, как и в других,
были голые нары в два этажа и железная печка. Значит, нас собирались везти
не на теплый Юг, а на холодный Север или на отдаленный Восток. Мои спутники
немедленно ринулись занимать самые выгодные места на нарах. Я ждал, когда
суматоха уляжется, чтобы взять то, что мне останется, это уже стало одним из
правил моего поведения. Мне досталось место сбоку у окна и ближе к двери.
Место самое холодное. До полуночи наш эшелон, судорожно дергаясь, мотался по
железнодорожной паутине Москвы. Не спалось. Но я был спокоен. Я ушел от
беспросветной нищеты. Я скрылся от преследования. В армии меня наверняка
искать не будут, думал я. Я тогда еще не знал, что убежать от преследования
было в принципе невозможно, что общество уже поставило на мне печать
отщепенца.
Так закончилась моя юность - самая прекрасная пора в жизни человека. Если
бы можно было повторять прожитое, я бы не согласился повторить годы моей
юности.
[169]
VI. АРМИЯ
ВОЗРАСТНОЙ ХАОС
Признанные возрастные категории (детство, отрочество, юность, зрелость)
для меня имели лишь формальный временной смысл. Мне пришлось начать образ
жизни взрослых уже в детстве, участвуя в их труде отнюдь не в качестве
ребенка. Уже в одиннадцать лет мне пришлось думать о том, как раздобыть еду
и одежду. С шестнадцати лет я оказался в таком отношении с обществом, какое
мыслимо лишь в зрелом возрасте, да и то в порядке исключения. В семнадцать
лет я стал государственным преступником, разыскиваемым по всей стране
могучими карательными органами. Так что если рассматривать жизнь человека по
существу, т. е. с социологической, психологической, педагогической и
идеологической точек зрения, то я могу констатировать следующее: у меня не
было беззаботного детства, не было переломного отроческого возраста, не было
романтически чистой юности. Был какой-то возрастной хаос, отразивший в себе
хаос исторической эпохи. И ту жизнь, какая началась у меня 29 октября 1940
года, я никак не могу отнести к категории зрелости. С восемнадцати до
двадцати четырех лет я был в армии и не заботился о еде, одежде, ночлеге.
Были, разумеется, какие-то тревоги и заботы, я о них расскажу. Но они не
были специфически возрастными. В двадцать два года я женился. Но даже это не
было действием взрослого человека. Ему нет объяснения в рамках возрастных
норм. В 1946 - 1954 годы я был студентом и аспирантом университета. И даже
эти годы, по одним критериям [170] попадая в возраст зрелости, по другим
могут быть отнесены к возрасту юности. И потом вплоть до сорока лет я
считался молодым человеком.
В 1948 - 1976 годы мне пришлось работать учителем в школах и профессором
в высших учебных заведениях, пришлось растить собственных детей. Передо мною
в изобилии был материал для наблюдении за эволюцией людей в нормальных
советских условиях. Должен сказать, что, по крайней мере, для значительной
части советских людей возрастной хаос стал обычным явлением. В послевоенные
годы отпала необходимость для детей разделять образ жизни взрослых. Зато
ускорился процесс интеллектуального, психологического и физиологического
созревания. Тот возраст, начиная с которого молодые люди осознают себя
взрослыми, с одной стороны, стал начинаться раньше, а с другой стороны,
отодвинулся для многих далеко за двадцать лет. Значительно раньше люди стали
начинать сексуальную жизнь, причем независимо от семейных отношений. Рано
стали получать образование, какого раньше не получали и в зрелом возрасте.
Вместе с тем люди значительно позже стали начинать самостоятельную жизнь,
независимую от родителей. В стране имеются сотни тысяч молодых людей в
возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, чувствующих себя юношами и
поступающих порою даже по-детски. А в некоторых отношениях состояние
детскости вообще становится характерным для всего населения коммунистической
страны. Аппарат власти, идеологии, пропаганды обращается с людьми до самой
их смерти как с материалом для воспитания и просвещения. Положение индивида
в коллективе точно так же превращает его в объект воспитательных
мероприятии. Миллионы людей всю жизнь чему-то учатся и постоянно выслушивают
поучения вышестоящих. Руководители общества вообще претендуют на роль отцов
и наставников подвластных детей-сограждан.
Таким образом, написав в конце предыдущего раздела, что 29 октября 1940
года закончилась моя юность, я не могу сказать, какой возрастной период у
меня начался. Да и закончившийся период я с некоторой натяжкой могу назвать
юностью.
[171]
МОДЕЛЬ ОБЩЕСТВА
Если бы я имел изначальной целью жизни достижение успехов в науке или
искусстве, я счел бы годы, проведенные в армии, потерянными. Но я такой цели
не имел. Я имел причины и мотивы для моего поведения Но они были такими, что
исключали ясность цели. Вернее говоря, цель появилась, но по самой своей
сущности она была неопределенной и неясной. Я вынуждался на конфликт со
своим обществом и на индивидуальный бунт.
У меня появилось желание понять свое общество. Но оно не было желанием
ученого, не было чисто академическим. Оно было элементом моего конфликта и
бунта. Мой антисталинизм носил весьма символический и бунтарский характер. Я
не рассчитывал не то что на какой-то успех в творческой деятельности, но
даже на то, чтобы выжить. Я просто жил, как меня вынуждали к тому
обстоятельства. Я наблюдал жизнь и размышлял просто потому, что был рожден
для этого, но отнюдь не в интересах будущих книг. Лишь постфактум, лишь
оглядываясь назад, я могу сказать, что годы армии и воины не пропали для
меня даром. Они стали для меня фактически школой (если еще не университетом)
будущей философской, социологической и литературной деятельности.
Всякая армия отражает в себе основные свойства своего общества. Не была
на этот счет исключением и советская армия. Но тут имело место одно
существенное отличие отношения армии и общества, связанное с тем, что
общество является коммунистическим. Самым фундаментальным (базисным)
социальным отношением этого общества является отношение начальствования и
подчинения, имеющее много общего с армейским отношением начальников и
подчиненных. Так что любая армия вообще, а советская армия в особенности,
может служить моделью коммунистических социальных отношении. Прослужив в
армии много лет, я чисто опытным путем досконально изучил все аспекты
армейской жизни. Впоследствии это облегчило мне изучение специфически
коммунистических отношений советского общества и обобщение результатов моих
наблюдении. Думаю, [172] что ту же роль для меня мог бы сыграть
исправительно-трудовой лагерь, если бы я попал туда и выжил.
Меня всегда поражало то, как же хорошо образованные люди, наблюдавшие
грандиозные социальные явления и располагавшие огромным фактическим
материалом, ухитрялись делать на этой основе мелкие, поверхностные или
заумно-бессмысленные выводы. Я самими обстоятельствами моей жизни и моими
взаимоотношениями с моим окружением вынуждался на нечто противоположное
этому: на большие и бескомпромиссно четкие обобщения, основанные на
наблюдении сравнительно небольшого числа "мелких" явлений. Со временем я
открыл для себя, что с социологической точки зрения именно эти "мелкие"
пустяки являются грандиозными основами исторического процесса, а внешние
грандиозные явления суть лишь его поверхностная пена. Положения диалектики
об отношении сущности и явления, содержания и формы тут, как нигде,
оказались кстати.
На мою долю выпали также годы войны. Всякая война так или иначе проявляет
существенные свойства общества, ведущего войну. Не является на этот счет
исключением и война 1941 - 1945 годов с Германией. Но опять-таки тут есть
одно обстоятельство, сделавшее эту войну поразительно точной моделью
поведения советского общества в трудных ситуациях. Коммунистический
социальный строй в России сложился в условиях развала Российской империи и
краха царизма - в условиях исторической катастрофы. И сложился он как
средство выжить в условиях этой катастрофы. В войну с Германией 1941 - 1945
годов коммунистический социальный строй обнаружил свою удивительную
способность выживать и укрепляться именно в тяжелых условиях. Для этого
строя, как такового, более благоприятными оказались не условия благополучия,
а именно условия преодоления трудностей, близких к состоянию катастрофы. Так
что война 1941 - 1945 годов с социологической точки зрения может служить
общей моделью поведения коммунистического общества в исторически трудных
условиях. Она обнаружила все достоинства и все недостатки этого типа
общества с точки зрения исторического выживания. Мне довелось наблюдать эту
модель во всех ее основных аспектах и во все важнейшие ее периоды. [173]
Армия есть организация большого числа людей в единое целое. Но армия
ничего не производит. Она лишь потребляет произведенное другими. Она не
производит не только материальные ценности, но и культуру и идеологию. Армия
сама не воспроизводит человеческий материал. Короче говоря, армия может
служить моделью коммунистических отношений лишь в самой абстрактной и
упрощенной форме. Но дело в том, что советская армия не была изолирована от
остального общества, а во время войны страна вообще превратилась в военный
лагерь. Это сделало армию чрезвычайно удобным местом для наблюдения общества
в целом.
НАЧАЛО НОВОГО ЭТАПА ЖИЗНИ
С первых же минут новой жизни обнаружилось, что принципы реальной
