Такое вот дело, Николай Александрович, - начал он, опрокинув вторую
чарку. - Как вы считаете, пятнадцать миллионов долларов нам хватит с
вами на приличную жизнь в эмиграции?
- Сколько-сколько? - Власьев не донес до рта вилку с наколотыми на
зубья шпротами.
- Пятнадцать, ну, может быть, на несколько десятков тысяч больше. Я
так уж точно и не помню. Однако за порядок величины ручаюсь. Если удачно
пройдет все, что я на завтра наметил, мы с вами можем стать обладателями
именно такой суммы.
Самообладание у Власьева было совсем неплохое. Или он за двадцать
лет отшельничества просто потерял ориентировку в покупательной
способности иностранной валюты и ему теперь что пятнадцать тысяч, что
пятнадцать миллионов - все едино.
- И каким же, простите, образом такое состояние приобрести
возможно?
- Да уж и не знаю, как назвать. Кража? Хищение государственного
имущества в особо крупных размерах? А то и сразу измена Родине со всеми
вытекающими.
- Названные вами диспозиции весьма отличаются, не знаю даже, как их
совместить, либо одно, либо другое-третье. Поподробнее извольте
объяснить Шестаков попробовал.
Времени на рассказ ушло гораздо больше, чем требовалось для того,
чтобы передать суть вопроса. Очевидно от того что, по-прежнему
комплексуя, Шестаков одновременно с изложением фабулы пытался каким-то
образом заранее подыскивать оправдания своим предстоящим действиям.
Власьев сразу это заметил, но собеседника не перебивал, только
усмехался понимающе-иронично в бороду.
Когда нарком наконец замолчал, Власьев с сомнением покашлял,
почесал затылок, закурил, причем проделывал все это нарочито медленно.
- И что же вы ждете от меня, Григорий Петрович? Какой реакции? Я
должен сейчас начать вас успокаивать? Укреплять в мысли, что ничего
плохого вы не затеваете, что просто вынуждены поступить подобным с
образом, и хоть и грех воровать казенные деньги, но в вашем особенном
случае...
Так не дождетесь.
Шестаков вдруг вообразил, хотя и глупо это было, что бывший старший
лейтенант, дворянин почти равных с Рюриковичами кровей, сейчас заявит
ему, в духе небезызвестного графа Игнатьева, автора только что вышедшей
и ставшей невероятно популярной книги "50 лет в строю", что честь не
позволяет украсть у народа тяжким трудом заработанные, по копеечке
собранные деньги, пусть и распоряжается ими сейчас вполне преступный
режим, но признанный все же этим народом.
Сам-то он в своих ночных бессонных размышлениях терзался как раз
этим.
Но Власьев, выдержав долгую паузу, вдруг рассмеялся не слишком
трезвым, издевательским смехом.
- Господи боже мой, до чего вы странный все-таки человек, Григорий
Петрович! Как только сумели столько лет продержаться у подножия Красного
трона? Не голова у вас, прошу прощения за грубость, а котелок (и
возвышенными мыслями! Да на вашем месте... Как только такая возможность
представилась... Не пятнадцать миллионов, всю казну большевистскую увел
бы не задумываясь! Вы хоть понимаете, что это за деньги? Золотой запас
российский, предательски у Колчака захваченный, сокровища Эрмитажные, за
границу по дешевке проданные, рабским трудом мужиков в колхозах
заработанные. А на что их потратить вам вот лично был с поручено? На еще
одну гражданскую войну, чтобы и Испании большевики власть захватили и
тамошних потомков Дон Кихота к стенкам ставили да в теплом мор с живьем
топили. Возбудившись, Власьев торопливо, расплескивая коньяк, наполнил
стаканы. Не чокаясь и не ожидая собеседника, сделал крупный глоток.
- Да если удастся, это же великолепно будет! Сколько мы людей от
смерти спасем, против которых ваше оружие могло быть направлено! И,
наоборот, сколько большевикам, и здешним и тамошним, гадостей сделать
можно будет. - Власьев от восторга задохнулся даже. А может быть, от
коньяка, не так дошедшего.
Прокашлялся, отдышался. Взглянул покрасневшими глазами на наркома.
Подсвеченное снизу дрожащим язычком свечи, лицо его вдруг напомнило
Шестакову не то древнегреческого сатира, не то персонажа с фресок
Микеланджело.
- А если все ж таки терзает вас воспаленная совесть, мой милый
гардемарин, то можете совершенно безупречное оправдание к себе
применить. - Какое же это?
- А такое. Деньги, "казенные", вам взять вроде бы невместно. А
оружие вражеское на поле боя захватить да умело его использовать - не
стыд уже, а доблесть. Орденами за это награждают. В статуте ордена
святого Георгия так прямо и написано: "Кто с боя взял вражеское орудие".
- Но.
- Какое "но"? - повысил Власьев голос. - Какое "но"?! Украденные у
своего народа деньги, на которые покупают оружие, чтобы убивать чужой
народ, чем от подлинного оружия отличаются? Разве что формой. Хрустящая
бумажка, конечно, не линкор и не пушка, а по сути? Так что посчитайте
захваченные суммы военным трофеем в продолжающейся Гражданской войне и
не психуйте, а гордитесь! Если же все равно руки жечь будут, передайте
их по принадлежности.
- Кому же, извольте пояснить?
- Вот это - все равно. Хотя бы Российскому общевоинскому союзу. -
Власьев как-то расслабленно усмехнулся, потом подобрался и,
приподнявшись стуле, резко скомандовал: - Юнкер, встать! Смирно!!
Шестаков совершенно автоматически дернуло привстал, качнувшись и
оперевшись о стол, и толь через секунду понял всю глупость своего
поведения.
- Шугать изволите, господин старший лейтенант с некоторой обидой
спросил он.
- Какие уж шутки? Просто проверил, в какой мере вы еще сохраняете
собственную личность, а в как с уже превратились в нечто иное.
Самое интересное, что нарком отлично понял смысл вроде бы странных
слов Власьева. Даже испытал некоторое, не от себя исходящее
удовольствие. Поскольку с сам уже успел достаточно осознать степень
расщеплености своего сознания. Шизофрении, выражаясь медицинским языком.
Но это его не только не угнетало се час, а скорее радовало.
Потому что он понимал - в роли бывшего наркоз шансов на выживание у
него нет, а если довериться другой с поселившейся в нем личности, все
более и более овладевающей ситуацией, - можно не только выжить, но и
достигнуть многих успехов.
Дело ведь было в чем? В сравнительно спокойном состоянии он ощущал
себя Григорием Шестаковым пусть и с некоторыми новыми чертами характера,
и обретенными, очевидно, вследствие невероятным с разом завертевшейся
жизни, а когда ситуация становилась по-настоящему острой - на первый
план выходила натура совсем другая, жесткая, агрессивная, умеющая. И ему
все чаще и чаще хотелось, чтобы она эта новая личность, взяла на себя
полную ответственность за его поведение.
- Так вот, гардемарин. Пока вы не доказали мне, что стали наконец
офицером, извольте слушать старшего по возрасту, званию и производству в
чин. Когда докажете - готов подчиняться беспрекословно.
- А разве я не доказал еще? - с обидой спросил Шестаков. - Хотя бы
и там; в машине?
- Доказали. Но не совсем. Впрочем, не о том мы сейчас. Я что
говорил? Стыдно вам советские деньги на себя тратить - ради бога. Можем
их положить на специальный счет в банке, с условием снять после
свержения Советской власти в России. А сами будем жить только на
проценты, как будто это командировочные нам будут.
А сам Власьев при этом, хитро улыбаясь, уже посчитал, что даже и
проценты составят по триста с лишним тысяч на человека в год, если
считать его, Шестакова, и жену наркома. Вполне прилично. Хватит и на
квартирку в Париже, и на виллу где-нибудь в Нормандии или Бретани. Ницца
его не привлекала своим вечно синим небом и толпами курортников.
Хотелось пустынности, штормового моря и дождливого неба.
- Оставьте свои планы, Николай Александрович, - сочувственно сказал
Шестаков, будто догадавшись о мыслях товарища, - до поры до времени. У
нас еще столько препятствий и опасностей впереди.
- А это не так уж существенно. Главное, цель наметить и убедить
себя в непреложной обязательности ее осуществления. Остальное
приложится. Проверено. Вот я еще что придумал. Только что, услышав от
вас о возможных суммах добычи. - Старший лейтенант вновь усмехнулся, то
ли своим мыслям, то ли чересчур серьезному лицу товарища. - Флот наш
Черноморский, как вам должно быть известно, по-прежнему догнивает в
Бизерте.
Французы, лягушатники поганые, ни себе, ни людям. - Он длинно, с
чувством выругался в лучших балтийских традициях. - Так я решил - если
доживем и деньги будут - выкуплю у них крейсер "Алмаз". Хорошая из него
яхта получится.
- Да какая там яхта, - возразил неизвестно зачем Шестаков. -
Соржавел он давно.
- О чем вы говорите? Тридцать лет для кораблюя не возраст! Ну,
капитальный ремонт сделаем, вместо паровых машин турбины поставим. А
так, он и строился как яхта для наместника Дальнего Востока адмирала
Алексеева. Цусиму невредимым прошел. '
От души скажу: не корабль - игрушечка. Бывало нем, приходилось, еще
в девятом году. Как раз перед производством. - Власьев загрустил. - Уж
так мне на вторую эскадру попасть хотелось, с желтокожими макаками
сразиться. Да возрастом не вышел. В "Новом времени" с возмущением
откровения капитана Кладо почитывал, про наш бардак и неизбежность
разгром Только когда подрос и поумнел, понял, как мне повезло.
А теперь обзаведусь крейсером-яхтой, по морям стану плавать куда
заблагорассудится, так и помру мостике. Поверите ли, сколько лет прошло,
а море снится и снится.
Видно было, что Власьева начало развозить. По-офицерски, вполне
прилично, без намека на возможные безобразия и неправильное поведение,
но все же. Шестаков помнил, что в таких случаях достаточно бы сифона
зельтерской, двух часов сна и чашки крепко кофе, чтобы человек вновь
обрел здравомыслие и бодрость духа.
- Ну, дай бог, чтобы так и вышло. Тогда слушай план. Или назавтра
перенесем, по причине общей утомленности организмов?
- Вы что же, думаете, пьян я? Ошибаетесь. Не знаю, как вы нынешние,
а мы в свое время из ресторации в шесть утра вываливались, а в восемь на
вахту заступали. И правили оную со всем тщанием. От начальства за восемь
лет ни разу нареканий не имел.
Потому, Гриша, говорите сейчас подробно, что думали, а я до утра с
боку на бок поваляюсь, сна-то наверняка не будет, глядишь, уточню
диспозицию.
Старший лейтенант откинулся на стуле, слегка у масляными от хмеля и
удовольствия глазами обвел стены, оклеенные редкостным кремовым
линкрустом, стол накрытый согласно новому их образу жизни, и снова с
замирающим сердцем, не веря сам себе, подумал: а ведь что, чем черт не
шутит, может еще начаться новая, человеческая жизнь!
Какие наши годы, сорок восемь всего! Здесь бы, в Москве, еще двое
суток продержаться, а потом доберемся до кордона, пересидим месячишко,
все успокоится - и в Петрозаводск.
Далее же - лесом на Суоярви или Ладогой до Сортавалы. Дорога
известная.
- Что же, коли так, Николай Александрович, слушайте, - сказал
Шестаков. - Я, кажется, все уже в деталях обдумал, но если свежие мысли
у вас появятся - выслушаю со всей признательностью.
Изумительное чувство испытывает человек, внезапно и, что важно, на
короткое время избавленный от смертельной опасности.
Любому фронтовику, отведенному с передовой в ближний тыл, это
чувство известно.
Вот и сейчас Шестаков, устроив на ночлег товарища в своем кабинете
(сам он там спать не захотел, по известной причине), постелил себе на
широкой оттоманке в гостиной, отдернул шторы, чтобы видеть уголок неба,
