Бои местного значения
что никто, кроме владеющих ключом конвоиров, открывать его не станет.
Поэтому через минуту, поковыряв, с определенной, впрочем,
сноровкой, кончиком ножа в скважине, Шестаков разомкнул браслеты.
Сказал, не боясь, что его кто-то услышит за песенной
разноголосицей:
- Теперь Косого давай...
С тем получилось еще быстрее.
Изумленный вор сжал руку Власьева.
- Вот теперь верю, свояк. Твой я до конца. Что дальше? Командуй.
Власьев, как бы между прочим, потеснил его на лавке, и рядом сел
выскользнувший снизу Шестаков.
Хотя на улице уже слегка рассвело, изнутри клетки только окошко
двери высветилось серым, а темнота была прежняя и непроглядная.
- Ты местный? - спросил Власьев у вора.
- Не совсем, но все же. В чем дело?
- Мы где сейчас?
- Судя по времени и скорости - к Черкутино подъезжаем, - неожиданно
перешел на вполне человеческий язык Косой.
- Там местность какая?
- Насколько помню - лес глухой с обеих сторон. И спуск длинный,
крутой...
- Хорошо, готовься... И сиди тихо, что бы ни случилось, пока я не
скажу...
Дождавшись, когда стихнет бессвязная и тоскливая, несмотря на
ухарские слова, песня, к окошку подвинулся уже Шестаков.
- Эй, мужик, не к тебе, кагай, обращаюсь, - осадил он снова
сунувшего голову к решетке первого конвоира, - а к человеку. Может, хоть
ты закурить все же дашь? Я опять заплачу... Даже больше.
- Да ладно, я и без денег, - охранник просунул сквозь решетку едва
раскуренную самокрутку. Шестаков принял ее зубами. Глубоко затянулся
дважды, передал Власьеву.
- Спасибо, друг, ты и вправду человек... Прикинул, достаточно ли
светло уже в отсеке охранников, правильно ли они поймут ситуацию, и
выставил между прутьями ствол "нагана".
- Теперь - спокойно. Стреляю без предупреждения.
Винтовки у конвоиров стояли, прислоненные к стенке, а револьверы из
кобуры в узкой выгородке с маху не выдернешь. Тесно, и на юлов бриннеров
в те времена вохровцев не учили.
У первого охранника отпала челюсть - что совершенно соответствовало
типажу, подлые лкзди обыкновенно бывают и трусливыми, исключения редки,
а второй инстинктивно откинул голову к стенке, уходя с линии
прицеливания, и глупо спросил: - Настоящий? Откуда?
- А ты присмотрись. От.... - ответил на вопросы Шестаков в порядке
поступления. - Желаешь проверить - прошу.
Конвоир мотнул головой отрицательно.
- Тогда отпирай. Жить будешь, обещаю. Заслужил. А машина продолжала
ехать, подпрыгивая на кочках и моментами пробуксовывая на наледях.
Водитель крутил руль, начкар, наверное, спал.
- Что теперь? - спросил Власьев у Шестакова, когда дверь клетки
была открыта, а охранники лежали на полу, придавленные шестью парами
ног.
- Сейчас. Эй, ты, как просигналить водило, чтобы остановился?
- Вот, кнопочка, - конвоир показал на большую бакелитовую кнопку в
углу отсека.
Шестаков нажал ее, в кабине хрипло загудел зуммер от полевого
телефона.
Шофер начал тормозить. Привычное дело. Скорее всего ребятам по
нужде потребовалось. Он и из кабины не стал выходить. Так и упал на
руль, когда Шестаков рванул на себя дверную ручку и ударил его кулаком в
висок, а Власьев с другой стороны дернул из кабины начкара.
Всех четверых поставили у занесенной высокими сугробами обочины,
растерянных, ошеломленных переменой судьбы, распоясанных, с вывернутыми
карманами.
Не менее растерянные зеки, вывалившись из клетки, толпились рядом.
Команду вдруг принял не объявивший себя Пантелеевым Власьев, а Шестаков,
упивающийся не столько фактом спасения, как авантюрностью сюжета.
- Значит, так, господа-товарищи. Власть переменилась, как говорил
герой популярного кино. Теперь наш верх. Мы уедем, а вы останетесь
здесь. Убивать не будем, мы не злодеи, а вы люди тоже подневольные.
Привяжем к деревьям, и ждите. Когда-нибудь кто и проедет и отпустит.
Одеты вы прилично, не замерзнете. А будут спрашивать - Ленька Пантелеев
вас повязал. Если не сразу вспомнят начальнички - скажите, тот самый, из
Питера, которого так поймать и не сумели, а для понта постороннего
жмурика взамен подсунули. Я все сказал. Прощайте.
И уже обернувшись к своим попутчикам, сказал неизвестно отчего
по-польски:
- Прошу панов до самоходу.
- Э, нет, подожди, братан, - перебил его Косой. - Я ведь тоже слов
на ветер не бросаю. А тем более бог на свете есть, который не фраер и
правду видит. Он что сказал на кресте? Не пройдет и часа, как ты будешь
со мною в царствии небесном. Так я примерно это и пообещал орелику. -
Вор пальцем указал на помертвевшего охранника.
- Только ему похуже будет...
Власьев пожал плечами и отвернулся, давая понять, что вмешиваться в
чужие разборки не станет.
Шестаков же испытал даже некоторый интерес - что сейчас произойдет
и как.
Он всегда ненавидел подонков, получающих удовольствие от чужих
страданий, с детства, и в данном случае вспомнил тоже библейскую
формулу: "Какою мерою меряете, такою и обмерится вам!"
Вид вора был не столько страшен, как угрожающе деловит, и охранник
привычно, генетически привычно для уроженца среднерусских мест, упал на
колени.
- Дяденька, прости, дяденька, не по злобе я, от глупости так,
прости, не буду больше...
Парню, как стало видно в лучах развернувшегося во все небо
малинового морозного рассвета, и было всего-то лет двадцать пять. Пришел
по призыву в конвойные войска в разгар голодных лет и остался
сверхсрочно на сытой и не утомительной, по сравнению с колхозным
бессмысленным трудом, службе.
Но лицо у него было тяжелое, щекастое, отнюдь не отмеченное печатью
интеллекта, и надежды на чудесное преображение после пережитого страха
тоже не обещало.
Косой улыбнулся щербатым ртом. - Да упаси бог. Убивать тебя, грех
брать на душу? Я сказал, что моего трояка тебе на похороны не хватит?
Так и не потребуется. Жить будешь, милок, долго будешь, ишь какой
гладкий, и мамка твоя с тобой наплачется. Как моя из-за вас, сук
красных, плакала...
Только ты это, полушубочек-то сними, нам еще долго до родного дома
добираться, не то, что тебе, и валенки тоже. Казенного ватника и штанов
тебе вполне хватит. - Лицо у вора было удивительно спокойное,
сочувствующее даже. Сложив рядом все снятые охранником дрожащими руками
вещи, он резко толкнул его кулаком в грудь. Парень сделал шаг назад. - А
теперь держи.
Вор взмахнул винтовкой, которую все время держал в руке, а сейчас
перехватил за край цевья, и, словно хоккейной клюшкой, подсек вохровца
под колени. Тот с воплем рухнул на дорогу. Колян подошел к нему и, все
так же зловеще улыбаясь, коротко и страшно ударил его прямо в правый
локтевой сустав.
Шестакову показалось, что он даже сквозь толстый ватный рукав
телогрейки услышал хруст костей. Охранник заорал совсем уже отчаянно.
- Нормально? Нравится? - и второй удар окованным металлом
затыльником приклада, теперь по левому локтю.
Стрелок, похоже, потерял сознание от дикой боли. Шестаков дернулся,
испытав желание прекратить расправу, но теперь Власьев удержал его:
- Стоп. Не наше дело.
При этом они оба не спускали стволов "наганов" с остальных
конвоиров, ошеломленно и подавленно взиравших на происходящее.
Вдруг кто-нибудь все-таки вздумает проявить
профессионально-классовую солидарность. Таковых не нашлось.
А Косой по-прежнему спокойно, деловито перебил охраннику и коленные
суставы, размахиваясь винтовкой, будто цепом на току, и попадая в нужное
место удивительно точно. Опустил винтовку и вытер пот со лба. - Вот и
все. Теперь пускай живет, падла, как сможет....
Что особенно странно - Шестаков одновременно и подавлял тошноту от
картины жестокой, средневековой расправы, и воспринимал ее же вполне
адекватно, словно бы как справедливое возмездие. Самое же интересное -
переживала его наркомовская составляющая, а иная - почти что
развлекалась.
Отошли втроем к обочине, после того как пристегнули наручниками к
придорожным деревьям всех охранников, кроме подвергнутого суровой, но и
справедливой экзекуции. Закурили.
- В СЛОНе20, на Соловках, еще и не
такое делали, - словно бы оправдываясь, сказал Косой. - Стукачей в
тумбочку засовывали и с Секирной горы по лестнице в свободный полет
пускали. Полтыщи ступенек, между прочим.
Или, еще забавнее, связать - и на бревнотаску кинуть. Пока до места
доедет - накричится вволю. А уж там или в шестеренки попадет, или в
затон, где баланы в три слоя плавают... - Затоптал в четыре затяжки
высмоленный бычок, повернулся к Власьеву: - Давай командуй, Леонид. -
Видно было, что он едва не подпрыгивает от внутреннего возбуждения. -
Что дальше требуется, какие планы? - Шестакова он как бы и не замечал,
считая просто пантелеевским ассистентом.
- А никаких. Сорваться бы отсюда, пока живы. Времени у нас совсем
нету... Те мужики, что с нами едут - кто?
- Да так. Серьезных деловых нет. Два паренька вот - мои. Взялись со
мной в стырщики податься, да сгорели сразу. А теперь под 58-ю хряют.
Брусы шпановые...
- Сейчас спросим, - вмешался в разговор Шестаков. - Эй, подходи по
одному...
Первый, человек лет сорока на вид, оказался инженером
гальванического цеха, арестованным за вредительство. Грозило ему по
максимуму десять лет, в Кольугине он имел собственный дом и жену с двумя
детьми, за которых очень переживал, поэтому честно заявил, что
предпочитает остаться здесь, глядишь, и зачтется ему правильное
поведение, и обвинение снимут...
- Не смею спорить, - вежливо наклонил голову Шестаков. - Может, и
так получиться. Но, как сказано в книге пророка Исайи, если не ошибаюсь,
лучше быть живой собакой, нежели мертвым львом. Сейчас я вам еще могу
предложить некоторые шансы, а через пару часов, вновь оказавшись в
камере, их у вас не будет. И, биясь головой о шконку 20 вы, наверное, пожалеете об утраченном миге
свободы.
Потом поймал неприятно-тусклый взгляд собеседника и испытал острое
раздражение.
- Впрочем, к чему рабам ее плоды? Может, и так выйти, что мы через
час падем в перестрелке, а вы еще пару недель или пару десятков лет
проживете...
- Хватит болтать, Гриша, - одернул его Власьев. - Не хрен
проповедовать. Время поджимает.
Шестаков сам ощутил бессмысленность своих филиппик и без дальнейших
слов кивнул, отходя в сторону.
С остальными тоже разобрались быстро. Один из товарищей по
несчастью был арестован как ранее уже отсидевший "саботажник",
зарезавший во время коллективизации собственного бычка и двух свиней,
отбыл пять лет и все понимал правильно. Надеялся получить не более чем
ссылку, с беглецами ему было никак не по пути.
Третий, парнишка лет семнадцати, арестован был вообще за букву У.
Приписал ее для смеха в стенгазете к популярному лозунгу: "Жить стало
лучше, жить стало веселее! Сталин". Получилось - "Сталину". Сейчас
хлюпал носом и тоже надеялся, что в городе разберутся, пожурят и
отпустят.
- Эхе-хе, - вздохнул Шестаков и сказал неожиданно: - Смотри сам, -
парень. Году в пятьдесят третьем вспомнишь этот момент, если доживешь.
Почему он это сказал, почему вдруг назвал именно пятьдесят третий,
а не какой-нибудь более близкий год, он ответить даже сам себе не смог
бы.
А двое молодых, после всего происшедшего отчаянно настроенных воров
примкнули к обществу.
