Бои местного значения
мгновенно арестуют. Хорошо ли будет Шестакову в таком случае на воле?
Однако чем друг сможет реально помочь, Власьев пока не представлял.
Ладно. Время пока еще есть. И надежда остается.
В кронштадтском подвале не лучше было, а выручил его тогда бывший
юнкер. Не забыл командира, не струсил.
Вот когда за ним захлопнется дверь Владимирского централа, тогда
все. Уж там и обыщут как следует, и допрашивать начнут по-настоящему. До
тех пор "Дум спиро-сперо"18.
Начкар привычным жестом еще раз охлопал Власьеву карманы, нацепил
наручники, толкнул в плечо: "Выходи". Расписался в ведомости.
Пока вывели наконец из камеры всех арестованных, пересчитали,
сверили со списком, проинструктировали о правилах поведения на этапе,
каждому сковали руки, и только после этого повели к машине, Шестаков
окончательно замерз.
Оступаясь на узкой железной лестничке, отругиваясь от конвоиров,
хрипло дыша утомленными камерной духотой легкими, арестованные лезли в
будку. Водитель из кабины включил крошечную лампочку под потолком,
которая едва освещала тесный "собачий ящик".
Четверым здесь было бы нормально, шестерым - тесновато, но терпимо,
а седьмой втиснулся уже через силу и кое-как умостился на полу, между
ног спутников.
Шестаков по унтам узнал Власьева, тот оказался ближним к нему
пассажиром левого по ходу сиденья. Воняющие распаренной в камере
собачьей шерстью голенища оказались прямо против его носа, ион, как мог,
вдавился в передний борт, отгораживаясь ящиком.
Залязгали запоры, и наконец-то, подвывая мотором и скрежетнув
коробкой передач, машина тронулась.
Закованный в наручники народ по обычаю умащивался поудобнее,
матерно комментируя каждое движение свое и соседа" поминал добрым словом
тех, кто их сюда законопатил, и вообще всю Советскую власть в целом.
Понять же, кто и отчего оказался в этом скорбном месте, пока не
получалось: эмоционально окрашенная лексика не несла осмысленной
информации.
Власьев в этот момент испытал очередной приступ глухого отчаяния
одновременно со злостью. На себя, на Шестакова, на судьбу, вообще на
все. С одной стороны, решение ввязаться в совершенно сумасшедшее
предприятие, нельзя было назвать иначе как временным помрачением
рассудка, с другой - он по-прежнему считал, что иначе поступить просто
не мог. Накопилась за пятнадцать лет критическая масса ненависти к
советскому режиму, когда желание рискнуть головой и весьма честно
признаться, скромным благополучием было уже непреодолимо.
Он представлял, чем кончится для него эта эскапада, как только его
довезут до места назначения, или, наоборот, что только и начнется. И все
же сохранял надежду, что чудесным образом старый товарищ придумает
что-то, чтобы его вытащить. Истая себе в как все будет выглядеть...
Обычная для нормального человека надежда на благополучный исход в
самой безнадежной ситуации.
И почти тут же, совершенно в стиле Дюма, ожидаемое случилось.
Шестаков сообразил, каким образом вступить в контакт с товарищем и
договориться о дальнейших действиях. Благо оба они служили на царском
флоте, где и новобранцев-матросов, и гардемаринов в корпусе учили
одинаково хорошо.
Он нащупал носок унта Власьева и начал пальцем выстукивать на нем
азбукой Морзе:
- Я здесь. Как понял, ответь.
Власьев испытал непросто вспышку радости от того, что не обманулся
в своих ожиданиях и надеждах. У него, словно в скоротечном бою, пошел
перебор вариантов - как с наибольшим успехом и эффектом использовать
последний шанс.
Заключенные теснились в темном ящике, возились, толкались,
вскрикивали и спорили, будто не ждала их в ближайшее время печально
известная Владимирская тюрьма, где и эта тесная клетка будет
вспоминаться с тоской. Ведь какая-никая, а жизнь пока еще дорога.
Поэтому, приняв сигнал, Власьев ответил так, чтобы и Шестакову
понятно было, и в контексте обстановки звучало естественно. Ткнул локтем
в бок соседа:
- Ну, че ты растопырился, понял, нет? Сидим, бля, как кильки в
банке. Ни повернуться, ни дух перевести. Что за толпа, ни одного вора с
понятием. Или есть? Счас рассветать начнет, будем разбираться или как? -
и движением ноги ответил Шестакову, что все понял и ждет дальнейшего.
Пока нарком составлял в уме короткую и емкую фразу, которой
следовало сообщить Власьеву линию поведения, откликнулся вроде бы даже
мягкий, но ощутимо авторитетный голос из противоположного угла.
- Еще один законник? Кликуху дай.
- Сам назовись, - ответил Власьев. - Мою кликуху, если кто и
слышал, так давно в земле лежат. И мы сейчас на смерть едем, если кто не
понял еще. Ты из каких?
Человек напротив вдруг смолк. Даже Шестаков слышал, как он задышал
неровно. Наверное, понимала психологии, на своем, конечно, уровне, и
тоже уловил дуновение надежды. Или чего-то другого.
- А ну, пономарь, пересядь ко мне. Прошлепаемся.19
- За базар ответишь. Хиляй сам сюда, - огрызнулся Власьев злым,
требовательным голосом.
Короткая суматоха в темноте, человек с серьезным голосом кого-то
передвинул и опустился на скамейку рядом с Власьевым.
- Ну? Так ты кто? Я - Косой, Или - Колян Витебский... Шесть ходок.
По масти - шниф по фартам. А сейчас лепят 58-10 через первую, сто
девятнадцатую и сто вторую сверху. (Шестаков откуда-то вдруг понял, хотя
и не знал никогда статей Уголовного кодекса 1926 года, что человеку
этому вменяют грабеж социалистической собственности, но не просто так, а
с умыслом на измену Родине и подрыв советской власти. То есть вместо
законных пяти-восьми лет светит ему как бы не расстрел.)
И с удивлением услышал ответ старлейта. Будто бы и тот хорошо
разбирался в уголовных и политических статьях, а кроме того, знал и
собственно воровские дела.
- А я, - шепнул на ухо собеседнику Власьев, - я - Пантелеев
Питерский...
- Да ты что? Охренел? Кому туфту заправляешь? Леньку ж убили еще в
двадцать третьем...
- Ты что, мертвым меня видел?
- Братва говорила... В газетах писали.
- Ну и... Пусть дальше пишут. А я живой. Лучше меня никто из тюрем
не уходил. Из Крестов - два раза. С Гороховой - тоже. Жить хочешь? Со
мной пойдешь?
Долгая пауза. Настоящему вору, да еще в клетке тюремной машины,
услышать вдруг имя отчаянного налетчика давних нэповских времен, который
давно стал легендой, прославился и дикой жестокостью, и своеобразным
бандитским благородством, многократно уходил из рук угрозыска и чека, а
потом будто застреленного при странных обстоятельствах, было так же и
жутко, и радостно, как апостолам узнать о воскресении Христа.
Но одновременно, как Фоме неверующему, требовалось подтверждение.
- А где ж ты парился пятнадцать лет? И вдруг объявился, чтобы
попасться, как фраеру? Да где - в сраном Кольчугине? Порожняк гонишь...
- Толковище будет, ты мне предъяву сделаешь. Или я тебе. А сейчас
вопрос - на атанде подержишь?
Власьев говорил медленно, старательно подбирая нахватанные еще в
первые годы своей новой жизни слова и выражения. Тогда в монастыре
"Нилова пустынь" образована была колония малолетних преступников, вроде
макаренковской, и леснику-бакенщику приходилось общаться с ее
обитателями почти ежедневно. Когда по делу, а когда из любопытства
просто.
- Какая атанда, в железах?
- Нормальная, на рывок. Моя специальность. Тут еще блат в доску
есть или одна шелупонь голимая?
- Зуб не дам - на особняк хожу... Но двое - на брусов шпановых
кочуют. А скажешь, что делать, на сламиду. Мне терять нечего.
- Договорились.
Шестаков слушал весь этот разговор, в свою очередь удивляясь
неожиданным талантам бывшего аристократа. Или книжек он прочитал много в
своем лесном затворничестве, или имел контакты не только с лесной флорой
и фауной.
Ему стало даже интересно, что дальше будет, словно бы не он сам
выступал инициатором и главный действующим лицом предстоящего действа.
- Мне про тебя много штрихи бармили,- продолжил разговор шепотом
Косой. - Как же ты здесь заместился?
- Так масть легла. Как заместился, так и сплетую.
- Сплетуешь? В ланцухах, отсюда, два болтухи с трубками за дверью?
- Увидишь. Только не лажанись, когда момент придет.
Очевидно, в голосе Власьева прозвучала такая убежденность, что вор
аж задохнулся:
- Да я, да... сукой буду. Наступила пауза. Шестаков простучал по
ноге Власьева:
- Попроси у конвоя закурить...
- Эй, начальники, - тут же откликнулся Власьев, стукнув кулаком в
дверцу, - будьте людьми, окурочек суньте...
- Да мы бы и сунули, - отозвался голос конвоира, - а как ты в
наручниках-то его возьмешь?
- А ты подай через решеточку, мы губы подсунем и дернем по
разу-другому. Сам же знаешь, куда нас везешь, так не уж пожалеешь
табачку-то?
- Вполне свободно и пожалею, - отозвался другой конвоир, голосом
помоложе и понахальнее. - Если Только у вас заплатить есть чем?
- Да чем же? - проныл Косой. - Шмонали вы нас бессчетно, разве
останется что?
- Знаю я вас, злоехидных. Всегда заначить умеете, хоть пять раз
подряд шмонай...
- Ну, хер с тобой. Есть. За трояк две целых папиросы дашь?
По тем временам три рубля стоила пачка "Казбека" или четвертинка
водки.
- Дам, если заплатишь...
Колян привстал на сиденье. Отстранил тех двоих, что загораживали
путь к окошку.
- Держи, начальник. В шапке, за козырьком трояк спрятан. Забирай, и
курево сюда толкни.
Конвоир потянулся рукой между прутьями, подсветил фонариком,
нащупал в указанном месте туго скрученную купюру, засмеялся довольно.
- Не соврал, Я ж знаю - хитрые вы, бандюги. Держи свою папиросу...
И когда Косой потянулся лицом к решетке, со смехом воткнул ему
горящую папиросу под нижнюю губу.
Вор сначала ахнул от неожиданной боли, а потом разразился страшными
ругательствами и угрозами. Конвоир от ощущения безопасности и
полученного удовольствия искренне веселился.
- Покурил, да, сука? Покурил? Ты у меня еще покуришь. Тут тебе не у
Проньки. Я вас всегда давили давить буду... Жалко, в расстрельную
команду у нас не набирают. Я бы пошел.
Косой неожиданно быстро успокоился. Громко харкнул в сторону
окошка, потом сказал врастяжечку и чрезвычайно веско: - Развлекся,
курвеныш? На здоровье. Но и ошибся же ты! Тебе моего трояка ни на
похороны, ни на поминки не хватит... И матери твоей, блядище старой,
икаться не проикаться... Конвоир дернулся было с руганью открывать
дверцу "собачника", но его удержал второй охранник. Он тихо сказал, но в
наступившей вдруг тишине все услышали, и Шестаков под лавкой тоже:
- Зря ты это, Сеня. Смертники - они тоже люди. Молчал бы, как я
молчал, а раз пообещал... Нехорошо.
- Да... видал я их всех. И тебя тоже. Нашлись тут. Посмотрим еще,
как ты в другом месте говорит будешь... Жалельщик... - Спасибо, мужик,
- вновь вмешался Косой,
Тебе тоже зачтется, если что...
После очередного сигнала Шестакова Власьев шепнул новому приятелю:
- Ну, друг, теперь шум какой-нибудь устрой. Хоть песню запойте, "Гоп со
смыком" или там "Солнце исходит и заходит". Давай. И места мне чуток
освободи.
По команде Косого двое или трое оживившихся от происходящего
арестованных действительно начали петь разудалыми, хотя и лишенными
мелодичности голосами нечто подходящее, а Власьев опустился на пол,
подставив Шестакову скованные руки.
Замок в наручниках был примитивнейший, рассчитанный именно на то,
