решил войти, но тяжелая резная дверь не поддалась, как я ни дергал витую
ручку.
Однако буквально через несколько секунд, словно в ответ на мои
усилия, лязгнул засов и дверь распахнулась сама, выпуская отгулявшую свое
парочку. Не растерявшись, я тут же подставил ногу под собравшееся
затвориться полотнище.
На пороге, перекрывая вход, возник крепкий парень в пятнистом
маскировочном костюме и высоких десантных ботинках, с болтающейся на
правом запястье знакомой уже резиновой палкой.
- Вам что? - весьма нелюбезно поинтересовался страж.
Знаков различия на его погонах не было, но все остальное выглядело
внушительно. Не успев подумать, стоит ли лезть неведомо куда, я ответил
уверенно и, как оказалось, убедительно.
- Желаем поужинать...
Парень тяжко задумался, предварительно оценивающе оглядев Ирину. Тут
все было в порядке. Одежда говорила о надежном достатке и хорошем вкусе, а
внешность... Вряд ли дамы с такой внешностью бывают здесь хотя бы раз в
неделю. Ну а я при ней тянул на подполковника примерно, не успевшего
переодеться после отнюдь не штабной службы.
- У нас дорого, - ввел он на всякий случай ограничительный параметр,
но и показав тем самым, что иных, более серьезных препятствий к тому,
чтобы нас впустить, не видит.
- Это не вопрос, - пожал я плечами. - Без денег по кабакам не ходят.
- У нас за вход по стольнику... - уточнил привратник.
"Однако!" - мысленно солидаризировался я с Воробьяниновым и по наитию
ответил: - Да, знаю, нас предупредили... - и сунул руку в карман.
Последние слова и хрустящие, только что со станка бумажки, решили
дело. Страж, можно даже сказать - и.о. Святого Петра, не стал выяснять,
кто именно нас предупредил, и посторонился, пропуская в особо охраняемый
рай.
- А тут, наверное, пошаливают, - сказал я Ирине, когда мы миновали
тамбур. - В наше время таких мальчиков и в помине не было...
Аналогичный же мальчик сидел сразу за второй дверью, вытянув поперек
тесного вестибюля ноги в ботинках не иначе как сорок седьмого размера, и
курил что-то длинное коричневое и с ментолом. Посмотрел на нас вялым,
скучающим взглядом, зевнул и освободил проход.
Зал оказался небольшим, уютным, освещенным лишь настольными лампами,
а главное, что мне очень понравилось, не имел гардероба. Верхнюю одежду
клиенты вешали на отростки украшающих стены лосиных рогов. Это я к тому,
что сдавать гардеробщику куртку с пистолетом в кармане было бы явно
опрометчиво. Как и перекладывать его в другое место на людях. Входя, я об
этом как-то не подумал.
Из восьми столиков заняты были только пять, мы сели за шестой, в
самом углу, что вполне меня устроило. Напротив мерцал экран телевизора, и
я обрадовался, надеясь из аналога местной программы "Время" узнать
кое-какие подробности здешней жизни. Но напрасно. Включившись, аппарат
погнал видеозапись иностранного кабаре, как бы не "Мулен Руж", с приятной
музыкой и обилием полуобнаженных девушек высокого класса.
Не сюда нужно было за информацией, а на вокзалы, запоздало догадался
я, немного обогревшись и оглядевшись. Там и телевизоры в залах работают, и
пресса свежая наверняка, да и с народом проезжим о чем хочешь можно парой
слов переброситься, не вызывая подозрений...
Но это уже было в пустой след, проблема выяснения деталей здешней
обстановки предстала вдруг совсем неактуальной, и захотелось поскорее
вернуться в Замок, такой надежный и почти родной.
Так старым зэкам бывает неуютно и тоскливо на воле, где все
непривычно и непонятно, а родная камера с ее строгими законами, четкой
иерархией и гарантированной кормежкой вспоминается тихой заводью и
островком стабильности...
Столь резкий слом настроения я счел нехорошим симптомом. Выходит, за
минувший год даже я начал уже десоциализироваться. "Диагноз серьезный и
прогноз печальный", - сказал бы на моем месте, наверное, Сашка.
Выбор блюд в меню оказался скудным до неприличия, напитков вообще
только два - водка и коньячный напиток "Стругураш" - редкая, как я вскоре
убедился, гадость, а цены, напротив, вгоняли в оторопь. Похоже, в случае
чего с моими двумя с половиной тысячами тут и недели не продержаться.
Инфляция, значит, но пока в самом начале, раз старые деньги еще ходят.
Нет, мыслимо ли - бутылка обыкновенной "Столичной" - пятьдесят рублей!
Края дешевых рюмок соприкоснулись без звона, мы пожелали друг другу
удачи и с некоторой опаской приступили к забытым уже московским
разносолам. Лучше они не стали, увы!
Наблюдение за жизнью изнутри, вопреки ожиданиям, дало не так уж
много. В смысле информативном. А психологически, конечно, интересно. Вот,
например, как определить - переход ли к реальному капитализму сейчас
происходит или просто второе издание НЭПа?
Пока все, что я видел, говорило за второе. Заведение явно частное,
публика недавно и лихо разбогатевшая, еще не научившаяся вести себя
подобающе, да, похоже, и не слишком уверенная в будущем. Словно бы здешние
посетители просто пытаются, как в плохой самодеятельности, изображать
западный стиль, но прорезается неистребимый местный акцент. Подобное я
видывал в закавказских республиках в те еще годы.
Но было и своеобразие. Через полчаса примерно телевизор выключили, и
из-за портьеры появился капитан царской армии, но с гвардейскими погонами,
флигель-адъютантскими аксельбантами и прочими несообразностями уставного
характера. В руках он держал гитару явно штучной работы, со вкусом
инкрустированную. Сдержанно приветствовав гостей наклоном головы,
"капитан" вышел на середину прохода, взял несколько аккордов и запел.
Репертуар полностью соответствовал антуражу. Хорошим мягким баритоном он
пел исключительно "белогвардейские" песни. Часть из них я слышал раньше,
но большинство были новые, точнее - незнакомые. Запомнились две. Про
казаков, которые веселятся в тринадцатом году. Слова там были удачные: -
"Знают лишь на небе ангелы ваши, что вас, станичники, ждет..." За такую
песню по нашим временам да в публичном месте лет пять бы отвесили
свободно...
И еще "Читая старую тетрадь расстрелянного генерала..." Перед ней
капитан предложил гостям помянуть убитого врагами русского народа поэта и
певца Игоря Талькова. Никогда не слышал этого имени, но судя по тексту,
поэт он был хороший. Да и насчет его смерти хотелось бы узнать подробнее,
но ведь не спросишь же о том, что для всех очевидно, у соседей. В те самые
враги, гляди, и попадешь. Но вообще смысл и формулировка тоста подводили к
мысли о чем-то близком к черносотенству. "Враг русского народа" -
расплывчато, но по смыслу знакомо... Однако пришлось выпить вместе со
всеми. При этом кто-то в противоположном углу заорал: "Суки! Жиды
поганые!", и зазвенело битое стекло - посуда со стола посыпалась от
слишком энергичного жеста. Впрочем, продолжения сей эксцесс не имел.
- Знаешь, Ир, мне вдруг показалось, - сказал я, когда капитан сделал
паузу, - что подобное могло бы получиться как раз в том мире, где мы с
Алексеем геройствовали. По такой примерно схеме - демократизация, что я
еще в ходе войны затевал, удалась, после победы холодной войны сумели
избежать, не спеша реформы в нэповском духе осуществлялись, и получился в
итоге некий вариант "социализма с человеческим лицом", как Дубчек
планировал, или как у Тито. А потом, естественно, товарищ Сталин, то есть
я - помер. Не в пятьдесят третьем, конечно, а за счет крепкого здоровья
лет на тридцать позже. И вот когда, он все же помер, народ вдруг
сообразил: а на кой он вообще нужен, социализм как таковой? Раз в жизни
все хорошее как раз за счет отступления от основной идеи и контактов с
буржуазным Западом. Опять же по примеру Югославии и Польши могу судить. Ну
а те, кто мне на смену пришли, с такой постановкой вопроса не согласились
и решили в очередной раз гайки подзавернуть, новый "Великий перелом"
устроить. Как Сталин в двадцать девятом или Брежнев после Хрущева. А
резьба и сорвалась! Итог - налицо.
- Не получается, - сразу, будто уже проиграла этот же вариант,
возразила Ирина. - Поцарствуй ты после войны лет хотя бы десять, и страна,
и Москва совсем бы по-другому выглядели. И архитектура, и автомобили, и
форма у милиции. Ты сам на Белград или Прагу ссылался, там свободы и
влияния капитализма совсем чуть-чуть, и то разница какая. Да и люди вокруг
уж больно советские, ничего в них от "свободного мира" нет, ни единого
штришка, чистое Пошехонье. При твоей власти здесь бы как минимум Западный
Берлин был...
- Ну, спасибо на добром слове... - словно невзначай я положил ладонь
на ее руку, и это прикосновение вдруг подействовало так...
Я понял, что мне совершенно безразлично, почему мир вокруг именно
такой, откуда он взялся и куда идет. Напротив меня сидит прекрасная
женщина, желанная, влекущая и так долго недоступная, а я озабочен
совершеннейшей ерундой. Согласившись на условия, поставленные ею, позволяя
ей сохранять благородство по отношению к человеку, которому она имела
неосторожность что-то там пообещать, да и не пообещать, намекнуть только,
я лишаю себя и ее последней в нашей жизни естественной, никому не
подвластной и ни от кого не зависящей радости. Живу в придуманном мире,
выполняю неизвестно кем навязанную мне роль, а того, что только и остается
полностью в моей власти - не делаю! Абсурд еще больший, чем все
происходящее и уже происшедшее.
Словно подслушав мои мысли, капитан наконец сменил репертуар и запел
песню Дениса Давыдова из фильма про эскадрон гусар.
К его чести следует отметить, что исполнитель он был хороший и
ухитрялся держаться так, что его наряд не воспринимался как маскарад или
профанация, а просто казалось - вот умеющий петь офицер музицирует на
досуге в кругу друзей...
Наверное, потому, что впервые за год я очутился пусть и в странном,
но все же человеческом мире, за пределами тесного изолята, где есть или
близкие друзья, или чужаки, инопланетяне, фантомы, а тут меня окружают,
как и полагается, самые разные, не всегда симпатичные, но зато другие, и
по здешним меркам, наверное, нормальные люди, я вдруг очень отчетливо
вспомнил совсем иной вечер.
Мы с Ириной сидели в "Софии", за столиком у окна, на улице начиналась
ночь позднего бабьего лета, теплый ветерок шевелил длинные занавеси, на
эстраде шесть девушек в белых костюмчиках играли на саксофоне, трубе,
ударных, еще на аккордеоне, кажется, без всякой электроники, очень
миленькие, под настроение, мелодии. "Скоро осень, за окнами август..." и в
этом же роде. Я тогда вернулся из очередной командировки, разжился
деньгами, рублей чуть ли не шестьдесят за очерк получил, вот мы и пошли в
наш любимый ресторан. И была это, как теперь понимаю, самая счастливая в
жизни осень. Не омраченная никакими сомнениями, суетными мыслями,
проклятыми вопросами. Нам просто очень хорошо было вместе каждый час и
каждый день. Да и ночь, смею заметить.
На память я вообще не жалуюсь, но сейчас воспоминание было слишком уж
четким. Словно под влиянием галлюциногена. Я прямо наяву видел этот стол,
чугунную жаровню, сквозь прорези которой светились гаснущие угли, а под
тяжелой крышкой томился "агнешка на шкара", бутылки "Бисера" и
"Монастырской избы", а за ними - ее тогдашнее лицо, совсем еще юное
(двадцать один год ей тогда был) и настолько прекрасное, что она
прикрывала его прядями длинных распущенных волос; но всего не спрячешь, да
и фигура... Я, помнится, прямо зверел от постоянно ощупывавших и
