видел не только из его докладов, но и из других источников тоже. За две
недели его командования я получил на него шесть доносов из разных
источников. Маркова обвиняли: в клевете на Сталина, в подрыве
политико-морального состояния, в троцкизме, в намерении спровоцировать
войну и в заговоре с целью свержения советской власти. Все эти доносы я с
удовольствием переслал ему с приказом принять меры. И он их принял.
С блеском прошли испытания БМ-13 и БМ-26Т (на танковом шасси). Залп с
сорока восьми направляющих впечатлил даже меня, не говоря о прочих
товарищах.
Из гранатомета же я сам пальнул разок, тряхнув якобы стариной и
вспомнив свои мнимые, но широко распропагандированные заслуги в обороне
Царицына. Эта штука била не хуже настоящего РПГ, даже громче, и за мной
принялась стрелять вся свита, а потом весь день они трясли звенящими
головами и ковыряли пальцами в заложенных ушах.
Все участники разработки и исполнения были обласканы, и к первому
июня первая сотня гранатометов и дивизион РС отправились в распоряжение
Берестина.
С Вячеславом Михайловичем мы развернули грандиозную дезинформацию на
дипломатическом фронте. Широко объявили о готовящихся на начало июля
больших маневрах Западного и Киевского округов по типу маневров тридцать
шестого года, пригласили на них высшее руководство вермахта, причем район
маневров определили аж под Бобруйском, фронтом на Могилев. Немцы,
наверное, хихикая про себя, приглашение с благодарностью приняли. Тогда
мы, продолжая изображать из себя идиотов, обратились с просьбой до начала
маневров познакомить наших генералов с опытом боев на Западе и принять к
себе на стажировку сотню-другую наших летчиков. В знак подтверждения
горячей дружбы. Они и на это согласились, и завязались долгие дебаты о
сроках, программах и прочем. Они-то считали, что еще более усыпляют нашу
бдительность. Да еще Молотов намекнул через Шуленбурга, что не против
обсудить новые предложения о разделе сфер влияния и о Ближнем Востоке. А в
качестве акта доброй воли, мол, не исключен пропуск немецких войск через
нашу территорию в Индию. Вот бы смех был, если б они вправду согласились!
На столе у меня постоянно лежал график движения армий из Сибири,
Средней Азии и Дальнего Востока. Эшелоны шли по ночам, плотно, как в
войну, а днем замирали на глухих разъездах и полустанках.
Но времени все равно не хватало, и я придумал еще одну хитрость, до
которой тогда не дошла еще военная мысль. Для каждой дивизии и корпуса
были заранее определены позиции развертывания, командиры переброшены туда
самолетами и там с помощью личного состава местных частей, приступили к
разметке районов дислокации, оборудованию КП, уяснению задач,
рекогносцировке и прочему. Войска в эшелонах шли тоже не как придется, и
по схеме: впереди всех комендантские взводы полков, батареи управления и
артразведки, саперные подразделения, и лишь потом - собственно пехота. В
результате сроки боеготовности сокращались, наверное, раз в пять. Я хорошо
помню (по книгам, конечно), что бывало, когда в начале войны полки и
дивизии сгружались из поездов в чистом поле и сразу попадали в заваруху.
Пехота здесь, артиллерия за двадцать километров, а где штаб - вообще никто
не знает...
Надежда не пустить гитлеровцев за старую границу постепенно
представлялась все более реальной.
А дни мелькали. Закончился май покатился к середине июнь. Я до того
ежился с натурой Сталина, что почти уже и не чувствовал, что я - это не
он. Я просто был самим собой, знающим и умеющим все, что требуется.
Тело Сталина настолько помолодело, что приходилось всеми силами это
маскировать. Но Молотов все же сказал: "Поделись секретом, Коба, столько
работаешь, а посвежел, как после двух месяцев на Рица. Отшутился как-то.
Но Молотова решил окончательно от себя удалить.
Работа и власть, конечно, увлекали, и посторонние мысли редко
приходили в голову, но иногда до того хотелось расслабиться, учинить
что-нибудь этакое... Еще - зверски надоела серая сталинская униформа.
Сменить бы ее. Только на чтоб Думать надо. Объявить, что ли, себя
маршалом? Тогда погоны нужно вводить, не дожидаясь сорок третьего года.
Решил все же отложить до первой победы.
В общем, шапка Мономаха действительно тяжела.
Проблемы возникали ежедневно и ежечасно. То звонил Карбышев и
докладывал, что наличными силами не успевает привести в порядок старую
границу и одновременно оборудовать предполье, и приходилось искать способы
двинуть вперед две армии Резервного фронта, на ходу меняя графики
перевозок. Выяснилось, что не хватает средств связи, и я снова должен был
лично приказывать, в каких областях и районах демонтировать гражданские
телефонные и телеграфные линии. В формируемых моторизованных частях
образовался острый дефицит механиков-водителей, и по всему Союзу
приходилось выдергивать шоферов и трактористов, да так, чтобы и это не
слишком бросалось в глаза. Кто так уж сразу заметит, что вдруг в
Ярославле, Тбилиси и Ленинграде почти невозможно стало поймать свободное
такси?
И так далее, и тому подобное. Да к тому же все время надо напрягать
память, соображая, какой еще опыт грядущего может пригодиться, и какая еще
самоочевидная глупость осталась незамеченной и неисправленной. Нередко
вспоминалось действительно важное, но тогда следовало ломать только-только
налаженное и делать все наоборот. Вот и решай каждый раз, что
предпочесть...
Попутно я продолжал изучать личность своего "альтер эго", разработав
систему тестов. Непросто было сообразить, каким образом ставить самому
себе вопросы и получать объективные, не зависящие от позднейшего знания
ответы. Однако придумал, чем и горжусь.
И результат тоже получился нетривиальный.
Товарищ Сталин, оказывается, отнюдь не столь гениален, проницателен и
злокознен, как принято считать. То есть никакой он не грандиозный стратег,
на многие годы вперед определивший методику захвата власти, неторопливо и
тщательно плетущий интриги, продумывающий партию, как Алехин. Это для него
слишком лестное сравнение, придающее И. В. пусть мрачное, но величие.
Единственно, что Сталин действительно умел, так это создавать у
ближайшего окружения иллюзию железной воли и абсолютной непогрешимости
своих решений и поступков. И - "чувств никаких не изведав" - ликвидировать
тех, на кого гипноз и обаяние его личности не действовал или действовал не
в должной мере.
Сам по себе товарищ Сталин был человеком довольно средних умственных
способностей, вдобавок почти напрочь лишенным альтернативного мышления и
умения предвидеть более-менее отдаленные последствия своих действий.
Продолжая шахматные сравнения, скажу, что он видел игру максимум на
два-три хода. Отсюда и все его шараханья в теории и практике. К примеру:
возникли осложнения с хлебом - отнять его у крестьянина силой. Не хочет,
сопротивляется - послать войска, начать сплошную коллективизацию. Увидел,
что перегнул - тут же статейку "Головокружение от успехов". Ну и так
далее. Снизилась трудовая дисциплина на заводах - нате вам закон об
уголовной ответственности за опоздания и прогулы. За Кирова кто-то там на
съезде голосует - чего разбираться, Кирова убрать, делегатов перестрелять.
Заметил, что Тухачевский задумываться сверх меры начал, там где надо
только в ладоши хлопать, - к стенке Тухачевского и еще полармии за
компанию... Всегда, в любой ситуации, принимается решение самое
примитивное, самое лобовое, без малейшего представления о последствиях,
даже для себя лично, как перед войной...
Главное ведь в том, что приход к власти именно такого человека в
таком качестве оказался практически неизбежен - после всего, что уже было
наворочено. Похоже, только Ленив понял это, в трагическом бессилье своей
болезни пытаясь повлиять на ход событий, но "завещание" его не сработало.
А вообще не хочу больше об этом писать. Сердце ныть начинает от
бессильной злости и стыда за великий народ и великую державу. Добро бы
хоть покорились тирану, стиснув кулаки и зубы, с мечтой об освобождении,
как в иные-прочие времена, так ведь нет же - обожали, преклонялись,
добровольно признали живым богом и "Лениным сегодня". Похоронную Ходынку
сами себе устроили... И не нашлось ни Штауфенберга своего, ни
Гриневицкого! Разве что Рютин, напрасный герой, преданный своими же
товарищами... Ох и тошно обо всем этом думать, даже сейчас, когда вроде бы
делаю невозможное. Только наяву ли?
Но хватит, не время душу травить.
11 июня я собрал у себя расширенное совещание генштаба, наркомата
обороны и командующих округами. На нем утвердили состав ставки верховного
главнокомандования. Окончательно согласовали план первого этапа войны.
Ближайшая задача - измотать врага маневренной обороной и остановить
на линии Лиепая - Шяуляй - Вильнюс - линия старой границы - Кишинев -
Измаил. Последующая - позиционная оборона в течение двух-трех месяцев с
возможными прорывами противника на главных операционных направлениях. В
любом случае - удержание сплошного фронта западнее Днепра.
Цель кампании сорок первого года - подготовка зимнего
контрнаступления.
Выходило довольно убедительно. И, казалось, можно в будущее смотреть
спокойно, делать свое дело без нервов и лишней суеты.
Однако, были еще и сны.
По заведенному Иосифом Виссарионовичем порядку вначале я приезжал на
ближнюю дачу в час, бывало и в два, пил ночной кефир, хотя хотелось кофе
(но тело чужое - и запросы чужие), и быстро засыпал, чтобы встать в
десять-одиннадцать. Затем постепенно мы пришли с ним к историческому
компромиссу: дела я стал заканчивать не позднее двадцати трех. Сменил
постоянного, еще с тридцать первого года, шофера и за городом сам садился
за руль - час-полтора носился, как черный призрак, на длинном "паккарде"
по пустым дорогам и просекам. Освещенный прибывал на дачу, сам себе
заваривал кофе, гулял по саду, среди кустов и деревьев, освещенных луной,
где мучительно пахло ночной фиалкой...
Но потом начались сны.
Они возникли неожиданно на третьей, примерно, неделе моего
перевоплощения. Яркие, цветные, без обычной в снах неопределенности и
недоговоренности. И довольно целенаправленные, как я понял.
Значит, так. Я, ощущающий себя именно Сталиным, а не Новиковым,
оказываюсь в неизвестном городе. Похожем на старый Тифлис конца прошлого
века. И хожу, хожу по узким улицам, вьющимся по склону горы, захожу в
тесные дворики, в полуразрушенные дома, ищу людей, которые должны
объяснить, зачем я здесь.
Вместе с тем, что я Сталин, я одновременно и кто-то другой, помнящий
то, что Сталин помнить не может, например - пронзительно синий и морозный
день его смерти, и пасмурно-туманный день похорон, серые полубезумные
толпы на улицах, военные патрули, бронетранспортеры, рыдания и крики
раздавливаемых о броню и стены людей.
Но самое главное, что в этом городе я встречаю Гитлера. Встречаю и не
ощущаю в нем злодея, напротив, это глубоко утомленный жизнью человек,
который мечтает только о покое, и мы едем с ним на рыбалку на озеро,
похожее и на Рицу, и на Селигер. Там за ухой и рюмкой "Московской" он
открывает мне душу.
"Андрей, - говорит он, - я про тебя все знаю. А ты про меня? Ты
думаешь, мне легко быть Гитлером? Это ведь теперь и не фамилия, а некая
формула. Гитлер! Никому не интересно, что я был человеком, о чем-то думал,
что-то любил, а что-то нет. Гитлер, и все. А я такой же Гитлер, как ты -
