- Тем более...
- Я бы не хотел, чтобы это выглядело, как месть.
- Оставь эти слюни! - рявкнул Берестин. - Война на носу! Считаешь
нужным - суди и расстреляй. Или перевоспитывай. Твое дело. А у меня сейчас
другие заботы.
...Счетчик отщелкал свое. Та часть отечественной истории, которая на
десятилетия получила неконкретнее, но пронзительно ясное и грустное
наименование "до войны", - эта часть завершилась.
Рычагов в последний раз пролетел вдоль западной границы
девятнадцатого июня. На "Чайке" - своем любимом истребителе, очень удобном
для разведки. Приличная скорость, отличный обзор.
Приграничные районы на польской стороне были забиты войсками. В
деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные и совсем не
замаскированные танки, бронетранспортеры, орудия. По дорогам непрерывно
метались мотоциклисты - во всех направлениях. Пылили легковые машины,
скорее всего - штабные. Полякам в этих местах ездить не на чем. Где-то в
глубине огромного пространства, у самой Атлантики, зарождалось грозное
движение, прокатывалось по всей Европе и притормаживало здесь, у нашей
границы, упираясь в нее, как в плотину. И все это, волнующееся, подспудно
бурлящее, булькающее и хлюпающее, как грязевой вулкан, поднимается все
выше и выше, вот-вот перехлестнет через край.
Ощущение близости войны было у Рычагова почти физическим. И вдруг,
излагаясь на все это, с отвратительной четкостью возникло ощущение,
несмотря на яркое солнце и бьющий в лицо ветер, что он не здесь, не в
кабине истребителя, а в мрачной, провонявшей парашей и карболкой камере, и
все окружающее ему только грезится, как после особо пристрастных допросов
мерещилось небо Испании.
Рычагов свалил "Чайку" в пике, крутанул несколько нисходящих бочек,
то влипая в чашку сиденья, то повисая на ремнях, снова горкой набрал
высоту, и немного отпустило, пусть и не до конца...
Вернувшись в Минск, остальные двое суток Рычагов уже практически не
спал. Доложив обстановку Маркову, он уехал в свой штаб и полдня работал
над последним предвоенным приказом, без всякой дипломатии ставя задачи
полкам и дивизиям.
Вновь приехал в штаб округа и, глядя как Марков черкает толстым
красным карандашом черновик, пишет на полях поправки и дополнения, Рычагов
впервые - раньше недосуг было - попытался понять: а что же такое командарм
Марков?
Он видел всяких общевойсковых командиров, и они часто ставили ему
задачи, а он их исполнял, но всегда это были задачи общего, оперативного
характера, выражающие конкретные потребности войск, без учета специфики и
возможностей авиации как самостоятельного рода войск: бомбардировать,
прикрыть, уничтожить. А как, чем, почему - несущественно.
Марков же писал такое, что даже ему, начальнику ВВС, было в новинку,
и только сделав усилие, он проникал в глубину и целесообразность мысли
командующего.
К примеру: "Бомбардировщикам нанести массированные удары по
аэродромам противника, имея следующее построение: группа разведки объектов
действия, эшелон обеспечения, эшелон бомбардировки, группа контроля,
группа прикрытия отхода от цели. Эшелон обеспечения состоит из группы
наведения и целеуказания, группы подавления ПВО, группа прикрытия отхода
задерживается над целью и не допускает взлета уцелевших самолетов
противника. Всем командирам полков и эскадрилий в обязательном порядке
иметь графики подхода по времени и высоте, такие же отхода, схемы
маневрирования над целью"... Рычагов служил в авиации десять лет, но о
таком и не думал. Нормальным считалось, когда самолеты грамотно выходили
на цель и вываливали бомбовой груз, а там как бог на душу положит... Он
попытался представить в натуре то, о чем писал Марков. Удивительно красиво
и рационально. Общие потери удастся свести к небывало низким цифрам. Но
он-то, Рычагов, понял это только сейчас, а смог бы он сам, без чужой
помощи, это придумать? И честно ответил: повоевал бы с год да выжил - смог
бы.
Но Марков вообще никогда не воевал в авиации!
Рычагов испытал нечто вроде мистического восхищения. Как обычный
человек, наблюдающий игру шахматного гения на тридцати досках вслепую.
Но Рычагов понимал и то, что указания Маркова, увы, пока не исполнимы
в полном объеме. Не тот уровень подготовки летчиков, не та слетанность.
Тем не менее пробовать надо. Не выйдет сразу - выйдет по частям, но потери
все равно будут меньше. И последние сутки Рычагов потратил на то, чтобы
хоть в первом приближении осуществить идеи командующего.
С вечера субботы все самолеты округа были на исходных позициях.
Подвешены бомбы и "РС", заряжены пушки и пулеметы, готовы к работе
заправщики и машины-пускачи, экипажи сидят под крыльями. Всем пилотам
выдан американский тонизирующий шоколад, полковые врачи имеют запасы
фенамина и схемы его использования для поддержания сил летчиков.
Те, кто сегодня выживет, смогут сделать по пять-шесть вылетов, а
значит, наши ВВС, на день 22 июня несколько превосходящие силы люфтваффе
количественно, но уступающие им качественно, за счет невозможного для
немцев боевого напряжения получат как бы тройное превосходство. Если же
обратиться к идее стратегической внезапности, на которую и делают ставку
гитлеровцы, то введя новый критерий - "стратегическая внезапность
обороны", - наша авиация имеет великолепный шанс за первые сутки если и не
завоевать господство в воздухе, то добиться такого паритета, который, с
учетом морального перевеса, создаст возможность превосходства в ближайшие
дни.
И тогда вся идея блицкрига рухнет просто потому, что строилась она
именно на этом - абсолютном господстве в воздухе! Наши войска, лишенные
прикрытия сверху, видимые, как на ящике с песком, не знающие положения не
только противника, но и своих соседей, геройски умирали, избиваемые с
фронта, флангов, тыла и сверху! Пытались вырываться из клещей и мешков,
тоже не зная - куда, в какую сторону. Не имели огневой поддержки,
снабжения и связи - тоже поэтому. Из-за висящих над головой "юнкерсов",
"хейнкелей", "мессершмиттов" и "фокке-вульфов". Кадровые дивизии
растрепывались начисто на марше, не имея даже шансов дойти до
соприкосновения с врагом - и все из-за этого трижды проклятого вражеского
господства в воздухе. А как же иначе, если к полудню первого дня войны мы
потеряли тысячу двести боевых самолетов?
А если все будет наоборот?
На границе двух эпох, двух миров, двух сильнейших вооруженных сил
двадцатого века все зависло в неустойчивом равновесии. И ближайшие
двадцать четыре часа должны определить - куда качнется чаща весов. К
бесконечно тяжелым четырем годам Отечественной войны? Победоносной, но до
конца ничего не решившей, в самой своей победе несущей семена грядущих
сорока лет бесконечных конфронтаций, многих маленьких локальных войн и
одной большой холодной. Или?
8
В три пятьдесят загудел телефон и представитель штаба ВВС округа из
Ломжи доложил, что слышит нарастающий гул многих авиационных моторов, а
вот сейчас над ним плотным строем проходят девятки бомбардировщиков. Не
меньше сотни, "юнкерсы"...
Несмотря на то, что иного этот ранний звонок сообщить не мог, именно
в ожидании такого сообщения он и сидел сейчас на своей КП, Рычагов
почувствовал нечто вроде невесомости. Даже слегка зазвенело в голове.
Сдернув трубку соседнего телефона, он отдал короткий кодированный приказ
командиру сорок первой истребительной авиадивизии генералу Черных, за ним
- командирам сорок третьей Захарову и сорок пятой - Ганичеву. По этой
команде пошли на взлет все, семьсот истребителей округа - "И-153", "И-16",
"МИГи", "ЯКи" и "ЛАГГи". Из Белостока, Гродно, Кобрина - сразу же, из
Минска, Барановичей, Слуцка и Пинска - через десять минут. Строго по
графику. И тут же начали раскручивать моторы пятьсот пятьдесят
бомбардировщиков "ДБ-Зф", "СБ" и "ПЕ-2". Три сотни тяжелых "ТБ-3" пока
ждали своего часа.
Самое-самое раннее летнее утро. Когда небо на востоке уже сильно
зарозовело, а на западе еще темно-синяя мгла, когда просыпаются первые
птицы и начинают что-то такое высвистывать и чирикать, а припоздавшие
петухи торопятся докричать свое, когда густая роса насквозь пробивает
модные брезентовые сапоги и, пересиливая запахи бензина, масла и
нитролака, в кабины залетает ветер, пахнущий полевыми цветами и печным
дымком из ближних сел и хуторов.
Не воевать бы в такое утро, а, к примеру, ждать первых поклевок на
Нарове или Припяти...
Замолотили воздух винты, взревели на взлетном режиме моторы,
прижалась к земле под тугими струями воздуха седая от росы трава.
Началось!
...С трехкилометровой высоты в утренней мгле на фоне сплошных лесов
не сразу заметны плывущие внизу, километром ниже, ровные, как нарисованные
на целлулоиде планшетов, девятки "Ю-88" и "Хе-111". А потом, как на
загадочной картинке, где, когда присмотришься, ничего, кроме основного
рисунка, уже не увидишь, все поле зрения заполнили идущие, как на параде,
бомбардировщики. Взблескивают в восходящем солнце фонари кабин, туманятся
круги винтов, за плитами бронестекла-флинтгласса сидят молодые, бравые,
прославленные в кинохрониках "Ди Дойче вохеншау" терся сокрушительных
ударов по Лондону, Нарвику, Варшаве, Афинам, Роттердаму, двадцати пяти- и
тридцатилетние обер-лейтенанты, гауптманы и майоры, кавалеры бронзовых,
железных и рыцарских крестов всех классов и категорий, готовые к новым
победам и очередным наградам.
Четко идут, умело, красиво. И - без истребительного прикрытия. А
зачем оно? Не курносых же "ишаков" бояться, что спят сейчас внизу и
которым не суждено больше взлететь. Восемьсот должно их сгореть прямо на
стоянках немногих действующих, давно разведанных, вдоль и поперек заснятых
аэродромов. Еще четыреста будут сбиты в воздухе пятикратно превосходящим
противником.
Так все и было.
Поэтому, надо думать, первое, что испытают герои люфтваффе, успевшие
увидеть пикирующие на них "И-шестнадцатые" и "Чайки", - удивление.
Искреннее и даже возмущенное. Так ведь не договаривались!
Ведущий полка свалился на крыло и, прибавляя тягу мотора к силе
земного притяжения, обрушился вниз. Поймав в кольца прицела крутой купол
пилотской кабины вражеского самолета, откинув предохранительную скобу с
гашетки, майор впервые в жизни ударил огнем четырех стволов по живому,
шевелящемуся там, внутри стеклянного яйца. "Юнкерс", с разнесенным фонарем
и искромсанным пулями стабилизатором, нехотя накренился, медленно
опрокинулся вверх брюхом, а потом, войдя в крутой штопор, посыпался вниз
так стремительно и неудержимо, будто никогда и не умел летать.
Может быть, эти три немца, уже готовившиеся, наверное, открыть
бомболюки, оказались первыми жертвами последней гитлеровской авантюры. А
уже через несколько секунд среди первых убитых в этой новой войне нельзя
было определить, кто погиб раньше, кто позже.
Сто шестьдесят первый авиаполк - шестьдесят два истребителя, сто
шестьдесят второй - пятьдесят четыре, сто шестьдесят третий - пятьдесят
девять, сто шестидесятый - шестьдесят: вся истребительная авиадивизия
неслыханного после двадцать второго июня состава (в ходе войны дивизии
были меньше, чем сейчас полки) обрушилась на бомбардировщики второго
воздушного флота, нанося свой внезапный и страшный удар. И много,
наверное, проклятий прозвучало в эти минуты в эфире в адрес своих
авиационных генералов, господа бога и самого фюрера из сгорающих в пламени
