сломленных, до начала войны можно рассчитывать на восемь - десять тысяч
старших командиров.
Бесшумно вошли два лейтенанта в форме войск НКВД, внесли подносы с
термосами, стаканами, горой бутербродов, коробками папирос. Сервировали
стол в углу и так же бесшумно исчезли.
- Приступим, что ли... - сказал Берестин, разворачивая на столе
карту. - Меня сейчас вот что интересует. Какому... пришло в голову так
размещать войска в Белостокском выступе? Что, вместе с Тухачевским и
стратегию как науку тоже отменили?
...Берестин категорически не собирался признавать общепринятой тогда
манеры просиживать на службе по двадцать часов в сутки, демонстрируя якобы
незаменимость и полное самоотречение. Он считал, что такой стиль работы
идет либо от неумения организовать ее плодотворно и целенаправленно, либо
это вынужденное подражание Сталину. Но никак это не подлинная
необходимость. Ведь даже во время войны и союзники, и немцы ухитрялись,
как правило, исполнять свои обязанности в пределах нормального рабочего
дня. А Черчилль вообще всю войну уик-энды непременно проводил в своем
имении.
Поэтому после завершения работы в Кремле он не поехал в ГлавПУР, куда
собирался, легко изменив свои планы на вечер - после того, как в длинном
коридоре встретил вдруг старого знакомого Маркова - дивизионного
комиссара, редактора военной газеты, с которым тот виделся последний раз
на маневрах тридцать шестого года. Как и прежде, редактор был невероятно
подвижен, говорил, словно не поспевая за собственными мыслями, и ни на
секунду он не подал виду, что за прошедшие пять лет в судьбе Маркова
происходило что-то не совсем обычное.
- Слушай, как у тебя со временем? У меня тут просвет выдался,
собирается небольшое общество, ну - писатели кое-кто, артисты... Толстой
обещал быть. Ты как смотришь?
Берестин, конечно, смотрел положительно. Войти, наконец, в здешнюю
жизнь по-настоящему, на уровне не вождей, не маршалов, а обычных людей -
творческой интеллигенции, более свободной от официальностей и
предрассудков, - это было не только необходимо в целях миссии, но и просто
интересно. Тем более - Толстой. Через месяц он заканчивает "Хождение по
мукам". Надо же...
- Согласен.
- Тогда бывай. Там и поговорим. В двадцать два подъезжай в редакцию.
Погорелова он в гостинице не застал, комкор получил две недели
отпуска для розыска семьи - жену с детьми закатали куда-то за Барнаул.
Берестин решил перед вечером немного отдохнуть, прийти в себя после
водоворота событий, в который теперь, кроме него с Новиковым уже
автоматически втягивались все новые и новые люди.
Пару часов он вздремнул. На самой грани сна Берестин утратил контроль
над Марковым, почти растворился в нем и с необыкновенной остротой пережил
чувства человека, который без перехода сменил лагерные пары и набитый
опилками тюфяк на купеческую роскошь постели в "Москве".
Интересная жизнь - царей свергли, социализм, по словам товарища
Сталина, построили, а вкусы и представления о комфорте у руководящих
товарищей не дворянские даже, а вполне мещанско-купеческие. Хоть какой ты
марксист и новатор, а выше своего культурного уровня не прыгнешь...
И вдруг ему стало невыносимо страшно: показалось, что все окружающее
его сейчас - это сонные грезы, и он не здесь, в гостинице, а там, на
нарах, и вместо вечера в приятной компании его ждет поверка, знобящая
сырость барака, кашель, хрипы, мат соседей, привычная сосущая тоска, а
впереди бесконечный срок и никакой надежды.
Он рывком сел на постели, увидел, что вокруг по-прежнему стены
гостиничного номера, и глубоко вздохнул, стараясь успокоить бьющееся у
горла сердце. Взглянул на часы. Оказывается, сонный кошмар длился не
секунды, как ему показалось, а почти два часа. И только петом окончательно
сообразил, что он все-таки Берестин, а не Марков.
В огромной, сверкающей цветным кафелем ванной он долго, со вкусом
брился, рассматривая в зеркале принадлежащее ему лицо. Еще неделю назад
Марков выглядел намного старше своих тридцати девяти, как, впрочем,
большинство ответственных работников того времени, да и лагерь добавил
возраста, а теперь лицо Маркова заметно посвежело, разгладились
наметившиеся морщины, волосы приобрели здоровый сочный цвет, и выглядел он
лет на тридцать пять, причем в стиле не сороковых, а восьмидесятых годов.
То есть, по-здешнему, совсем почти юношей.
По вечерней Москве он дошел до редакции.
На открытом редакторском ЗИСе по улице Горького, Охотному ряду,
Манежной площади они выехали к Москве-реке, потом ехали по набережным,
через Крымский мест, и Берестин увидел, что привезли его в тот самый дом,
где жил Новиков и где все они собирались после победы над пришельцами в
предыдущей жизни. Или - последующей, можно и так сказать.
Только теперь дом этот был только что отстроен. И в подъезд они вошли
в другой, но квартира была однотипная. С длинным и широким, как
пульмановский вагон, коридором, огромными проходными комнатами,
двадцатиметровой кухней и с мебелью, которую тогдашний человек со вкусом и
деньгами мог за бесценок приобрести в так называемых "магазинах случайных
вещей". Эвфемизм для обозначения имущества, изъятого у "врагов народа".
Павловская гостиная, кабинет в стиле одного из "Луев", по выражению
Маяковского, много резного дуба и палисандра, кресла и диван, обтянутые
мягким сафьяном, башенные часы и готический буфет в столовой.
Людей собралось много. И хотя Толстой, к великому сожалению Берестина
не пришел, но был тут юный Симонов с Серовой, Лапин и Хацревин, Москвин,
еще несколько актеров известных театров, и другие незнакомые люди, чьих
имен история не сохранила, хотя в своем времени, они, похоже пользовались
определенной известностью.
За ужином с общей беседой и позже, разговаривая по отдельности то с
Симоновым, то с другими, Берестин думал - знали бы они, что этот
командарм, чья судьба им была, конечно, известна, на самом деле
представляет собой Кассандру, графа Калиостро и пушкинских волхвов в одном
лице. И знает все. И может сказать тому же Симонову, что он напишет и
когда умрет.
Но после третьей, кажется, рюмки Алексей вдруг осознал, что ерунда
все это - ничего он не знает. Пусть Симонов в его мире уцелел под
Могилевом и в Одессе, и в Заполярье тоже, в грядущей войне он будет в
других местах, там его вполне свободно может достать смерть. В куда менее
опасной ситуации, чем те, что он сумел пережить в предшествовавшей
реальности. К примеру, его убьют под Минском, а Лапин с Хацревиным
благополучно выйдут из окружения, из которого они не вышли на самом деле,
да и окружения того просто не будет. И только что вошедший запоздавший
Петров, редактор "Огонька", не полетит на самолете, упавшем под Харьковом,
вместо него убьют его брата Валентина Катаева, и мир никогда не прочитает
"Кубик", "Траву забвения", "Алмазный мой венец", зато Петров допишет
неоконченный фантастический роман о грядущей войне, который Берестин не
так давно разыскал в томе "Литературного наследства". И так далее, и так
далее, и так далее...
Потом его затащил в угловой, заставленный книжными шкафами кабинет
хозяина дома, плотно закрыл двери, извлек откуда-то бутылку и стал цепко и
въедливо добывать информацию о том, что слышно в Кремле и около.
Жадно, как человек, получивший наконец возможность говорить о
запретном, дивкомиссар расспрашивал Берестина о людях, которых они оба
знали, о жизни в лагерях и главное - о Сталине.
- Как тебе он показался?
- Знаешь, раньше я с ним не встречался. Сейчас же - производит
впечатление умного человека... - При этих словах редактор непроизвольно
дернулся. - Вывод такой: скоро начнется. У тебя, конечно, свое начальство
есть, товарищ Мехлис, но его скоро снимут. Так ты меня послушай. Готовься
к работе в военных условиях. Фронтовые бригады создавай, над техническим
обеспечением своих репортеров подумай. Если что - помогу. Прессе будет
режим наибольшего благоприятствования. Лишь бы правду писали, без оглядки
на редактора и выше...
Заговорили о перспективах - как их понимал Берестин и как -
дивизионный комиссар. Но тут дверь открылась и на пороге возникла молодая
женщина, лет двадцати пяти, наверное.
- Товарищи командиры! - капризно и кокетливо, как, видимо, было
принято, воскликнула она. - Нельзя же так! Спрятались, а у нас начинаются
танцы! Пойдемте...
- Сейчас, сейчас, - недовольно отмахнулся редактор.
- А что, пойдем, действительно, - поднялся Берестин. Надоела ему
вдруг большая политика, а Маркову - Маркову, после своих трех лет
вынужденной монашеской жизни, просто захотелось ощутить в руках стройное
тело.
- Ну идем, идем, - мотнул головой хозяин, и когда женщина, поняв, что
помешала, прикрыла дверь, Берестин спросил:
- Кто такая?
- Артисточка. Из мюзик-холла, по-моему, Леной зовут. Ничего не
составляет, на третьих ролях. Она тут при Головинском. Не знаешь? Довольно
модный дирижер... А что, заинтересовала?
- Меня сейчас нетрудно заинтересовать, - криво усмехнулся Марков и
вздохнул.
В столовой играл патефон. Хороший, немецкий, не звук...
Берестин подумал, что бытовой электроники, конечно, тут не хватает.
Но жизнь здесь, за этим исключением, для хорошо оплачиваемого человека как
бы не лучше, чем в конце века. Можно удовлетворить практически все
мыслимые потребности.
В восьмидесятые годы дела пойдут не так... Зона нереализованных и
нереализуемых в принципе потребностей в берестинское время возросла
многократно. И будь ты хоть генералом, хоть лауреатом, обладать можешь
только тем, что удастся раздобыть, выпросить или получить в виде милости -
иногда от того, кому в нормальном обществе зазорно и руку подать. А такое
положение дел никак не способствует самоуважению... Скорее наоборот.
Толстая и хрупкая пластинка апрелевского завода продолжала крутиться
на диске, обтянутом синим сукном, причудливо искривленная блестящая штанга
звукоснимателя подрагивала на глубоких бороздках, дребезжащая стальная
мембрана наполняла комнату звуками танго. Люди танцевали.
Берестин нашел глазами ту самую Лену. В кружке женщин возле открытой
балконной двери они оживленно участвовала в разговоре, и в те же время
постреливала по сторонам глазами. Алексей поймал ее взгляд и слегка
кивнул, улыбнувшись. Как здесь принято затевать флирт, не знал ни он, ни
Марков. Тому все некогда было, да и вращался он больше по провинциальным
гарнизонам. А когда попал в Одессу и могла представиться возможность
поучиться - сталинские органы воспрепятствовали.
Берестин решил действовать без всяких поправок на время, как выйдет,
предполагая, что некоторое нарушение правил и обычаев можно будет списать
на тяжелое прошлое.
После первого танца с Леней, когда он убедился, что зрение его не
обмануло и у нее все везде в полном порядке, а особенно хороши и необычны
глаза, он решил дать Маркову полную волю. Себе же определил роль
стороннего наблюдателя и консультанта. Потому что отметил - девушка
попалась очень нестандартная. Каждому времени свое, и ее слегка восточный
разрез глаз, приподнятые скулы, резко очерченная нижняя часть лица и
довольно крупный рот современникам скорее всего казались некрасивыми на
фоне той же кукольной Серовой и ей подобных, чья внешность вписывалась в
эстетику конца тридцатых годов.
- Промахнулась ты по времени лет на двадцать пять, - сказал он ей
чуть позже, когда они вышли на балкон глотнуть свежего воздуха.
