поволнуется - и опять все как было. Так, штришок, зарубка на древе
истории. Тут нужны именно годы. Кроме того, нам никак не интересно было
изменять историю слишком далеко от наших дней и оказаться потом в
абсолютно чужом мире. Как это уже описано у Андерсона в "Патруле времени".
И после долгих споров мы нашли то самое решение. Не скрою, поначалу
мы с Алексеем сами оторопели от своего невероятного нахальства. Вроде как
коснулись абсолютного табу. Однако поразмышляли, отрешились от стереотипов
и спросили друг друга: ну а почему бы и нет?
Теоретически все получалось. Ну а последние сомнения рассеяла Даяна.
Мы с ней постепенно как бы подружились даже. Хоть и своеобразно.
Разговаривали запросто, без церемоний.
- Выбор у вас всегда есть, - сказала она, сочувственно улыбаясь. -
Если не каменоломни, то можно предложить должность евнуха в гареме даря
Соломона... Семьсот жен и триста наложниц. Только там хуже, чем в сказках
"Тысяча и одной ночи". Жарко, глинобитный дворец без воды и канализации,
женщины вонючие, грязные, мухи, скорпионы и очень строгие правила
внутреннего распорядка...
Короче мы согласились. Без всяких пыток, насилия, совершенно
добровольно.
Согласились и начали готовиться.
Подготовка была не такая уж сложная, просто очень много надо было
запомнить.
А главное - нас не оставляла надежда, что Воронцов со своим другом
Антоном нас не бросят. Иначе зачем все?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. "КОГДА НАС В БОЙ ПОШЛЕТ ТОВАРИЩ СТАЛИН..."
Как трубный глас, возвещающий второе пришествие, прозвучала команда,
и с дальних архивных полок, таких далеких, что никто на них и не собирался
никогда заглядывать, несмотря на наклеенный в правом верхнем углу ярлычок
с отметкой о бессрочном хранении, чьи-то руки сняли со своих мест
несколько тонких серых папок и передали их в другие руки.
Люди с кубарями не малиновых петлицах вручили "дела" тем, кто носил
шпалы и ромбы. Потом серые папки легли в портфель, машина прошелестела
покрышками вниз по Охотному ряду, мимо Александровского сада, налево,
через мост, в Боровицкие ворота, еще раз налево, потом их понесли уже
пешком, по ступенькам, коридорам и со многими поворотами, по длинной
красной дорожке, через дубовую дверь в приемную, еще одну дверь - и все!
Папки ложатся на стол, и к ним прикасаются, наконец, те руки, которые
единственно и могут что-то изменить в судьбах, наглухо запертых внутри
плотных картонных обложек. Секретарь ЦК ВКП(б), вождь и учитель,
гениальный продолжатель дела Ленина, лучший друг физкультурников и прочая,
и прочая, и прочая, развязывает ботиночные шнурки: "Марков Сергей
Петрович, 1902 года рождения, русский, командарм 2-го ранга, член ВКП(б) с
1920 г., в Красной Армии с 1918 г..."
1
...К апрелю 1941 года жизнь в лагерях уже устоялась, вошла в некие
обыденные, регулярные рамки. Беспорядочное оживление, суета и неразбериха
предыдущих годов сменилась угрюмым покоем, и не только во внешних
проявлениях жизни, но и в душах людей.
Все приговоренные к высшей мере давно расстреляны, слабые - умерли на
этапах, замерзли в наскоро сколоченных холодных бараках, не выдержали
смертельной тоски, непосильной работы, цинги и тифа. Писавшие апелляции
или личные письма Сталину - либо освобождены, либо потеряли последнюю
надежду.
Все прочие как-то свыклись с обрушившимся на них. Как-никак, а
жить-то все равно надо. И тянули, и тянули лагерную тягомотную житуху - в
меру сил и характера. Одни впали в глубокую депрессию, ни во что больше не
веря и ни на что не надеясь. Другие, напротив, собрали волю в кулак,
припомнив - вот уж довелось - еще и дореволюционный опыт. Третьи сумели и
там найти удобные, теплые, хлебные места. А в общем и целом - жизнь текла.
Хотя, конечно, какая это жизнь для человека, отдавшего все борьбе за
освобождение рабочего класса и всего угнетенного человечества, за дело
Ленина-Сталина, успевшего увидеть за минувшую четверть века и мрак
царизма, и две войны, две революции, дожившего по Конституции победившего
социализма?!
И вот тут-то - после ромбов в петлицах, орденов, служебных ЗИСов и
"паккардов", квартир на улице Горького и Дворцовой набережной, после
славы, власти, всенародного признания - арест, тюрьма, допросы, безумные
обвинения, ужасное чувство отчаяния и бессилия, когда невозможно ничего
доказать, объяснить, опровергнуть...
А еще чуть раньше - состояние, когда вдруг начинаешь понимать, что в
стране, партии происходит явное не то, когда при всей преданности и
убежденности ощущаешь... нет, не неверие или протест, а пока только -
сомнение. Затем - да и то не у всех, лишь у наиболее самостоятельно
мыслящих - внезапное и страшное прозрение: то, что случилось с сотнями
других, может случиться и с тобой.
И приходит твой час.
Комкор Марков Сергей Петрович, дважды краснознаменец, герой
гражданской и боев на КВЖД, арестован был уже в конце второй волны - летом
тридцать восьмого года. Как раз тогда наступило вроде бы некоторое
смягчение. Так показалось.
Но в один из дней, придя в штаб, он увидел невыгоревший свежий
прямоугольник от снятой таблички и дыры от шурупов на двери кабинета члена
Военного совета округа, ярого обличителя и ортодокса, потом поймал
ускользающий взгляд начальника Особого отдела - и все стало пронзительно
ясно.
Он плотно закрыл дверь своего большого, с видом на море кабинета,
наскоро перебрал бумаги, чтобы невзначай не подставить еще кого-нибудь из
немногих уцелевших друзей, и поехал домой. Смет письма, фотографии,
брошюры с ныне запретными именами и фактами, сохранившиеся с прошлых
времен, и стал ждать, пытаясь настроиться на то, что его ждет.
Приехали за ним сразу после полуночи.
В отдельном купе тюремного вагона привезли в Москву. Во внутреннюю
тюрьму на Лубянке. В камере сидели сначала вчетвером: он сам, знакомый по
Дальнему Востоку комбриг, два крупных сотрудника НКИДа.
Допрашивали Маркова не так долго - месяца три. По стандартной схеме.
Раз служил в Народной Армии ДВР - японский шпион. В Белоруссии -
польский... Да командировка в Италию в тридцать пятом году. Да
бесчисленные связи с врагами народа.
Следователь был то подчеркнуто вежлив и любезен, то дико кричал.
Сутками заставлял стоять навытяжку. Давал читать доносы и устраивал очные
ставки. Смотреть в глаза клевещущих на него бывших сослуживцев Маркову
было невыносимо стыдно.
Однако били его на удивление мало.
И вот настал день суда. Он пошел на него, за все время следствия
ничего не подписав и не дав ни на кого показаний.
Приговор был: десять плюс пять. Формула мягкая - КРД
(контрреволюционная деятельность), без троцкизма и терроризма.
Он вполне готов был к высшей мере. Точнее - убедил себя, что готов. К
его званию и должности высшая мера была бы в самый раз. Поэтому, услышав
приговор, испытал в первый момент облегчение. Главное - жить будет. Но
представил себе эти десять и еще пять, и до того стало муторно! Помыслить
страшно - до 1953 года сидеть. (Он не имел возможности оценить
символичность даты). Когда срок кончится, ему уже шестой десяток пойдет.
Кончена жизнь, как ни крути. Да и то, если доживет, если позволят
дожить...
Поначалу он считал, что жизнь ему спасло упорство. Потому что
обнаружил, беседуя с себе подобными, что судьи и те, кто ими руководил,
придерживались определенной, хоть и извращенной логики. Признавшихся,
раскаявшихся, активно помогавших следствию - расстреливали, а упорных,
"закоренелых", вроде него, - нет. При полном пренебрежении всякими
правовыми и моральными нормами через это правило Военная коллегия и сам
Сталин, как говорили, обычно не переступали. Из всех, проходивших по
первым процессам вместе с Тухачевским, Уборевичем, Якиром и прочими, не
признал себя виновным один комкор Тодорский, и он единственный уцелел,
сидел одно время вместе с Марковым. От остальных не осталось и могил.
Только потом, много раз передумывая одно и то же, Марков сообразил,
что ничего от него не зависело. Он сам по себе не интересовал следователя:
не вырисовывалось за ним никакого крупного дела. И показания его в общем
тоже не требовались - все, с кем Марков был связан, исчезли раньше него.
Готовилась смена караула в недрах самого НКВД, Ежов доживал последние дни,
механизм крутился по инерции. Могли бы и вообще про Маркова забыть, а
могли расстрелять без процедуры... Но все же, как ни смотри, а повезло.
За три лагерных года было с ним много всякого И несмотря ни на что,
он не позволял себе согнуться и смириться. Ни перед начальством лагерным,
ни перед уголовниками, которым была в зонах полная воля и даже негласное
поощрение. Они ведь были "социально близкие элементы", а не "враги
народа".
Били его поначалу сильно, и он до последней возможности давал сдачи.
Как его не зарезали в камере или вагоне - бог весть. Потом, на пересылке,
вдруг встретил своего бывшего бойца, ставшего большим паханом, который,
оказывается, сохранил добрую память о комвзвода Маркове. С тех пор его не
трогали. Даше вернули отнятые хромовые сапоги.
Рапортуя в качестве дневального или дежурного по бараку, он всегда
называл свое звание: "комкор Марков", и это производило на лагерных
лейтенантов и капитанов определенное впечатление.
К исходу первого года заключения он поддался слабости и написал
письмо в Верховный Совет - тогда как раз освободили большую группу бывших
военных, но ответа не получил.
1 мая 1941 года был нерабочий день даже для врагов народа, и они
провели его хорошо - грелись на первом весеннем солнце, на подсохшем южном
склоне сопки внутри зоны, вспоминали, кто и как праздновал этот день на
воле. А второго мая началось непонятное. С утра среди начальства
замечалась необычная суета. Марков как раз мыл полы в канцелярии. Из-за
двери начальника лагпункта неразборчиво гудели голоса и столбом тянулся
табачный дым. На обед были вызваны даже дальние бригады, которым обычно
пищу возили в тайгу. Потом лагерь построили, и толстенький "кум", косолапо
ступая кривыми ногами в надраенных сапогах, вышел к строю и начал вызывать
заключенных по длинному списку. Они выходили и выстраивались в шеренгу.
Вызвали больше ста человек, в том числе Маркова. Затем бригады увели
на работу, а вызванные остались на линейке. Начальство исчезло. Поскольку
не было команды разойтись, но не было и другой команды, заключенные
помаленьку начали сбиваться в группки в закуривать.
Марков с удивлением, а больше с тревогой заметил, что здесь только
бывшие военные, 58-я статья. Это могло означать что угодно, но скорее -
плохое. От хорошего успели отвыкнуть.
Потом появился "кум" и объявил, что сейчас все пойдут в баню.
Беспокойства прибавилось. Но баня - всегда баня, тем более, без
уголовных, натоплена она была хорошо, и никого не торопили, и мыла дали по
половине большого куска, поэтому мылись долго, с удовольствием.
- Наверное, в другой лагерь переводить будут. Особый, политический, -
предположил кто-то. Мысль посчитали дельной.
После помывки выдали белье. Всем - новое.
Вернулись в бараки. От непонятности и непривычного безделья разговоры
достигли невероятного накала, доходя моментами до вещей совсем
фантастических.
Через час Маркова вызвали в канцелярию. С ним еще пятерых. Двух
комкоров, двух комдивов и одного корпусного комиссара. Больше
