человек с правильными и мужественными чертами лица. Скупы, конечно,
чересчур выдаются, обтянутые сухой шелушащейся кожей со следами морозных
ожогов. Глаза запавшие, настороженные - видно, что досталось ему крепко,
но ли страха, ни забитости не чувствуется, скорее непреклонность и жесткая
воля. Неординарный мужчина. Да и по внутренним ощущениям ничего. А если
что в организме не в порядке после лагеря, так с новой матрицей тело
Маркова регенерирует до генетического оптимума за два-три дня.
Новиков подтвердил, что, попав в тело Сталина, вначале чувствовал
себя отвратительно, а теперь готов кроссы бегать.
- Да вот смотри. - Андрей присел и левой рукой, которая у Сталина
была полупарализована, поднял тяжелый стул за переднюю ножку, подкинул
вверх, поймал и снова поставил. - Видал? Вот то-то... Одно плохо: рост. До
сих пор кажется, что хожу, присев на корточки. Знаешь, командарм, сейчас
мы поедем ко мне на дачу, там я тебя подробно введу в курс. Заодно и
поужинаем.
В салоне длинного ЗИС-101, за поднятой стеклянной стенкой, в
полутьме, озаряемой вспышками папирос и уличными фонарями, Новиков
короткими штрихами изображал общую ситуацию. Он провел в сорок первом году
больше недели и кое-что успел.
Если не смотреть на собеседника, а в окно, на мелькающие по сторонам
картинки ночных улиц, было полное впечатление, что говорит настоящий
Новиков: его манера, интонация, лексика, даже акцент исчез, но если
повернуться... Сцена из самодеятельного спектакля, где актер не в силах
справиться с образом. Берестин предпочел снова отвернуться к окну. Машина
сворачивала с улицы Горького на Садовое. Только вчера его везли здесь в
черном вороне, а теперь вон как. Да нет, впрочем, не его, а только
Маркова.
Сталин никогда не ездил этой дорогой, и шофера, наверное, удивляла
внезапно прорезавшаяся страсть вождя к ночным автопрогулкам. Она же
приводила в отчаяние управление охраны. Каждую ночь Сталин по пути на
ближайшую дачу час-полтора приказывал крутить по улицам и неотрывно
смотрел в окно. Андрею невыносимо хотелось как-нибудь и самому сесть за
руль мощной машины в стиле ретро, но... Это Брежнев себе такое мог
позволить.
Берестин смотрел на Москву, и в нем переплетались и путались четыре
ощущения: он помнил эти места своей памятью восемьдесят четвертого года, и
шестьдесят шестого, когда провел здесь день по поручению Ирины, а Марков,
наоборот, вспоминал эти же места с позиций тридцать восьмого года, и оба
жадно впитывали майскую ночь сорок первого.
- Как только немного пришел в себя, - продолжал рассказывать Новиков,
- вызвал я к себе Берию. "Лаврентий, - говорю, - прикажи там, чтобы
доставили мне списки на всех из старшего комсостава, кто еще жив, и
полностью дела на всех комкоров и выше". - "Зачем тебе это, Коба?" -
спрашивает он по-грузински. Мы с ним, оказывается, на такие темы всегда
по-грузински разговаривали. - "Есть у меня сомнение, - отвечаю. - Вдруг
ошибка вышла. Не тех посадили и не с теми остались". - "Ну и что? -
отвечает мой друг Лаврентий. - Если даже и ошиблись кое-где, это ерунда.
Люди в принципе все одинаковые, и если бы сейчас Блюхер был здесь, а
Тимошенко там, никто бы и не заметил". Начинаю я раздражаться. Внутренне.
Потому что раньше я про этого Лаврентия анекдоты рассказывал из известного
цикла, да вот еще в пятьдесят третьем, помню, в пионерлагере ребята
портрет со стены содрали и весь день над ним измывались, пока вечером не
сожгли. Такие вот у нас с ним до этого отношения были, а тут он мне
возражать вздумал. Хозяин же, напротив, знает его вдоль и поперек, и
получается у нас некоторая равнодействующая в мыслях. Словно бы я начинаю
понимать, что Лаврентий парень ничего. Хам, конечно, сволочь местами, но
фигура вполне нужная и для нашего дела незаменимая. Я делаю над собой
усилие, загоняю Иосифа Виссарионовича в подсознание к нему же и говорю:
"Не прав ты, Лаврентий. Вот сидел бы передо мной сейчас, скажем,
Фриновский или Берзинь, а ты - лес пилил. Как, по-твоему?" "Не нравится
мне такой разговор", - отвечает Берия. Я заканчиваю беседу, еще раз
напоминаю, чтоб списки и дела были, и уже у порога задерживаю его. Не смог
удержаться. "Послушай, - говорю, - Лаврентий, а мне Вячеслав говорил, что
ты еврей..." - и дальше все по анекдоту. Цирк, одним словом.
Берестин представил эту сцену и рассмеялся.
- Знаешь, командарм, я, наверное, все анекдоты постепенно в дело
введу, пусть потом разбираются, где причина и где следствие... - отвлекся
на мгновение от повествования Новиков. Машина проезжала мимо Курского
вокзала, по тускло освещенной площади, и был он совсем не похож на тот,
что стоит здесь в конце века, но до боли знаком по временам ранней юности.
Андрей впервые уезжал с этого вокзала на юг с родителями в шестьдесят
первом году, году ХХII съезда, когда Сталин лежал еще в мавзолее, и он
видел его там, а сейчас - носит ту самую оболочку, что лежала под
хрустальным колпаком... Было в этом нечто настолько запредельное, что
Новиков передернул плечами.
- Послушай, вождь, - прервал его мысли Берестин, - может, выпишешь,
пока не поздно, контейнер сигарет из Штатов? А то война начнется, так и
будем до начала ленд-лиза на папиросах сидеть, а у меня от них язык
щиплет...
Видели бы товарищи по лагерю, с кем комкор Марков катается по Москве
в одной машине и что при этом говорит.
И настолько сильным был всплеск эмоций Маркова, что и Берестин
почувствовал острое желание, чтобы все, с кем он вместе сидел, и все
другие во всех лагерях, сколько их есть, как мощно быстрее вернулись
обратно - не только потому, что они нужны, а просто из пронзительного
сочувствия к ним.
- Андрей, нужно завтра же подписать указ об исключении из кодекса
пятьдесят восьмой статьи и полной амнистии всем, кто по ней сидит.
- Думал я уже... Сразу вряд ли выйдет. Надо поэтапно. Сначала высший
комсостав, через пару недель остальных военных, потом гражданских... Иначе
у нас дороги захлебнутся. А по ним войска возить. Так слушай дальше...
Машина завершила круг по кольцу и рванула по прямой в сторону
кунцевской дачи.
- Просмотрел я дела, - продолжал Новиков, - и решил, что лучше
Маркова не найти. Из тех, кто остался. Сталин на него тогда еще виды имел,
отчего и в звании повысил, когда других к стенке ставил. Но передумал.
Даше не передумал, как мне сейчас кажется, а тень сомнения высказал.
Ежовской братии того оказалось достаточно, и сомнения подкрепили, и
материальчик наскребли. И поехал Сергей Петрович совсем в другие места.
- Вот так и делалось? - поразился Берестин. - Я все же считал, что
какая-то логика во всем этом была...
- Поначалу - да. Первые заходы мой И._В. действительно долго
обдумывал, просчитывал... К Тухачевскому у него "претензии" еще с польской
кампании были. Другие тоже мешали спокойно жить и править, претендовали на
право "свое суждение иметь". А уж дальше понеслось... Как бог на душу
положит. Иногда по принципу "нам умные не надобны", иногда вообще черт
знает. Старался я разобраться в его побуждениях, но получается слабо.
Новиков замолчал, по-сталински пыхнул трубкой, раз, другой, однако
дым проходил через мундштук слабо, и был неприятно резок. Он раздраженно
бросил ее в пепельницу.
- Нет, но объясни, что все это было? Переворот? - Берестину отчего-то
важнее всего казалось сейчас услышать из сталинских уст правду, или,
вернее, его собственную трактовку того, что он совершил со страной, с
народом, да и со всем миром...
- Да, переворот. Как же иначе? Уничтожение системы государственной
власти, разгром партии, физическое уничтожение ЦК, Верховного Совета,
аппарата управления... Пиночет какой-нибудь в тысячи раз меньше людей и
структур ликвидировал, а сомнения ни у кого его акция не вызвала. А
всего-то делов, что Сталин старую фразеологию оставил. А детали... Я
кое-что набрасываю сейчас для памяти, однако многого еще не понимаю.
Столько крови и грязи, что просто оторопь берет... Боюсь, и в наше время
этого не расскажешь.
Андрей замолчал, а Берестин подумал, что не к месту завел разговор,
который тяжело дается Новикову, несмотря на его всегдашнее хладнокровие и
легкость характера. А может, это сталинское подсознание бунтует, не хочет
тайнами делиться?
- - Однако я тебе про Берию недосказал... Значит, после обеда все
разъехались, он остался. Мы еще поговорили, на разные практические темы. Я
еще решение окончательного не принял, а Сталин мне уже подсказывает, как
такие вещи делаются. Личности-то у него нет, а навыки остались, и раз я
задачу себе задаю, его подкорка мне тут же автоматический ответ... Вышел я
в кабинет, позвонил куда следует. А мы с ним в столовой сидели. "Давай, -
говорю, - Лаврентий, выпьем еще понемногу. Хванчкара больно удачная
попалась. Кто знает, когда еще попробовать придется". Чутье у него,
конечно, звериное. Опять же опыт. А поскольку голова у него только в одну
сторону работать способна, начинает он мне закидывать, какая обстановка
тяжелая, враг, мол, не дремлет. Есть, говорит, у него материал еще на одну
большую группу военных - Смушкевич, Штерн и так далее, он уже начал меры
принимать, через неделю-другую все будет в порядке. Мне даже легче на душе
стало. Слушаю, поддакиваю, смотрю в лицо его круглое, глазки за стеклами
поросячьи, но словно поросенок не просто так, а бешеный или вообще
оборотень, и так мне интересно стало, как он себя поведет, когда его - к
стенке. Но понимаю, что это скорее Сталину интересно, а не мне... Снова я
вышел из столовой. Ребята уже подъехали. Верные, сталинские ребята. Им что
Берия, что Калинин с Буденным. Майор у них старший, такой, знаешь, паренек
сухощавый, симпатичный даже, но смотреть на него неприятно. Даше страшно
вообразить, что есть у него нормальная жизнь, что с кем-то общается,
выпивает или там с женщинами... Проще представить, что вне функции его
просто выключают и ставят в шкаф до случая. Я его папиросой угостил, в
двух словах объяснил задачу. В технические детали не вдавался, он их лучше
меня знает. "Есть, - говорит, - товарищ Сталин". Честь отдал, повернулся и
вышел, папиросу на улице докуривать. Ну и все, в общем. Попрощался я с
Лаврентием, по плечу похлопал, а потом стал у окна за шторку и смотрел,
как его на крыльце под руки взяли. Он и не вырывался, только шею
выворачивал, на окна смотрел - знал ведь, что я там где-то. Крикнуть
хотел, но ему не дали. И потом Лаврентия Павловича я только в пробу
увидел. Лицо было спокойное, словно и вправду во сне умер.
Берестин дослушал рассказ. Говорить ничего не хотелось. Средневековье
какое-то, двор Цезаря Борджиа.
На ближней даче их уже ждал ужин - не такой уж скромный, как принято
было писать в романах из жизни вождя, и напитки имелись, за которыми
просидели до багровой рассветной полоски над лесом, то обмениваясь своими
ощущениями, то набрасывая планы ближайших мероприятий по всем аспектам
грядущей войны. Новиков уже успел поставить перед Жуковым, Тимошенко и
Шапошниковым задачи, полностью меняющие принятую военную доктрину, и
завтра решил представить им Маркова как нового командующего Западным
округом.
- Так что на Запад поедешь. Эх, Леша, хорошо тебе - жить можешь, как
человек, а я... Кремлевский затворник, - с внезапной тоской сказал
Новиков.
- Ну чего ты вдруг гайки отдавать начал? Нагуляемся, когда домой
вернемся... Слушай, - загорелся неожиданно Берестин, - а почему тебе не
