завершению и ты в мыслях и раздумьях - весь в будущем, сокрытом от тебя
тайной, но ты стремишься заглянуть под ее непроницаемый полог и потому из
кожи лезешь на тренировках, чтоб по долям секунды, по каким-то неуловимым
нюансам самочувствия, душевного настроя решить, как выступишь. В такие
часы ты отрешен от всего, что не входит в сферу твоих спортивных
интересов.
Я увидел ее и остолбенел. Она тоже растерялась, и какое-то мгновение
мы молча пожирали друг друга глазами, и первой опомнилась Фумико. Она так
обворожительно и обезоруживающе улыбнулась, что жаркая радость затопила
мое сердце.
- Здравствуйте! - пропела девушка, и на меня словно повеяло ветерком,
сорвавшимся с поверхности горной речушки, несущейся в диком ущелье. -
Здравствуйте! - повторила она, и я совсем растерялся и молчал, как
истукан. - Я работаю переводчицей в советской делегации. Меня зовут
Фумико...
- Фумико? Но ваш язык...
- Я - японка, мама у меня - русская... А вы кто?
- Меня зовут Олег. - Я - пловец из Киева...
- Я знаю, это на Украине.
- Вы никогда не были у нас в стране?
- Никогда. - Ее лицо омрачила мимолетная грусть. - И очень хочу
побывать. Мне обещали прислать вызов, чтобы я могла учиться в Московском
университете.
Тут я узнал, что Фумико работает личной переводчицей руководителя
советской делегации, председателя Комитета по физкультуре и спорту; я
проникся к нему недобрым чувством, оно потом всегда преследовало меня,
когда мы встречались с ним, - будь то на приеме сборной перед отъездом на
международные состязания или в неофициальной обстановке, когда он запросто
являлся к нам в раздевалку, никогда не испытывая смущения от того, что он
в костюме и при галстуке (председатель комитета обожал красиво одеваться,
нужно отдать ему должное), а мы - голяки, только что из-под душа.
Мы-то и встречались с Фумико дважды: тогда, в первый раз, в
Олимпийской деревне и потом за день до отъезда, когда она отпросилась у
своего начальника и повела показывать мне Токио. Мы бродили по парку Уэно
и пытались понять, о чем задумался знаменитый роденовский "Мыслитель", в
одиночестве восседавший на зеленой лужайке, отгороженный от нас не только
своими вечными думами, но и торчащим поблизости полицейским. Омыв лица
теплым дымком священного огня у древнего храма Асакуса, что тяжелой горной
глыбой застыл в глубине ушедших столетий, пили кока-колу у уличного
бродячего торговца и угощались миниатюрными шашлыками из печени ласточки;
Фумико рассказывала, что у них дома, где она живет с матерью и старшей
сестрой, в углу висят иконы русских святых - чудотворцев и горит лампадка,
а мать - она уже не выходит из квартиры - подолгу стоит на коленях,
вымаливая прощения у бога. И ей, Фумико, становится страшно: а вдруг этот
бородатый, мрачный святой, застывший на потемневшем от времени дереве, и
впрямь оживет и спросит у нее сурово: "Ты почему не чтишь меня?", и она не
будет знать, как ответить ему, чтоб не обиделся на нее и на маму и не
причинил им зла. Поэтому она тоже тайком от остальных украдкой молится и
просит святого быть к ним подобрее... А потом, - тут Фумико заговорщицки
посмотрела на меня - не выдам ли ее тайну? - потом бегу сюда, в этот
синтоистский храм, чтобы помолиться весеннему небу, прорастающему бамбуку,
осеннему дождю и желтым листьям, первому снегу и первой весенней молнии и
попросить у них счастья, потому что она так хочет быть счастливой...
Как мы набрели на этот заброшенный скверик, не помню, но только мы
уселись на скамью, прижавшись друг к другу, и я вдыхал свежесть ее губ,
аромат волос, чувствовал жаркое тело; мы потерянно молчали, словно забыли
все слова на свете, но сердца наши понимали друг друга без всяких слов.
- Я приеду в Москву, ты встретишь меня? - спросила Фумико на
прощание.
- Я буду ждать тебя, Фумико. Только обязательно приезжай!
Я получил от нее новогоднюю поздравительную открытку, в ней она также
сообщала, что летом, верно, прилетит в Москву.
И больше я не видел Фумико. Однажды поинтересовался у администрации
университета на Ленинских горах, нет ли среди иностранных студентов
знакомой девушки из Японии, но ответ был отрицательный...
И вот сейчас, как не кружил я поблизости от того озерца, так и не
нашел его, а спросить было не у кого. В очередной раз очутившись на Гинзе,
я вдруг с потрясшей меня до глубины души ясностью подумал: "А было ли
вообще то озерцо, и золотой домик из бамбука, и девушка с фарфоровым
личиком по имени Фумико?"
Нет, и впрямь не стоит возвращаться в юность...
- Ну, где еще встретишь советского человека? На Гинзе! - кто-то
сильно и бесцеремонно похлопал меня по плечу.
Я обернулся.
А мог бы и не оборачиваться - передо мной стоял Миколя, Николай
Владимирович, зампред ЦС собственной персоной. Похоже, он и впрямь рад
меня видеть. Неужто заграница так действует на людей, что любой братом
покажется?
- Приветик. Гуляешь?
- Знакомлюсь. Первый раз в Токио, спрашивать будут, как там Гинза.
Ничего особенного, скажу тебе. Елисейские поля куда больше впечатляют.
Хотя, скажу тебе, япошки прут на Европу, еще как прут! Ты только взгляни
вокруг - блеск!
- Ты ведь говоришь: ничего особенного?
- Не придирайся к словам, Олег. Вообще давно хочу спросить тебя:
какая это кошка между нами пробежала? Старые товарищи, вместе спорт в
университете делали (он так и сказал - "делали", не занимались спортом,
тренировались, выступали, выигрывали и терпели поражения, нет - "делали"),
как-никак земляки. Убей, не пойму!
- Не убивайся, Миколя. - Я увидел, как его передернуло от такой
фамильярности, но, честное слово, мне было наплевать на его ощущения, он
перестал быть для меня человеком с того самого памятного разговора о
судьбе Виктора Добротвора. - Не убивайся. Живи.
- Ну, вот, я с тобой всерьез, а ты отшучиваешься. Ведь не мальчик.
- Не сердись, Миколя. Но скажу тебе неприятную новость...
Он сразу изменился в лице, испугался ли - не стану утверждать, но то,
что Николай Владимирович напрягся, собрался, внутренне задрожал, - это как
пить дать. Да по лицу, по глазам можно было безошибочно прочесть: он не
любит плохих вестей.
- Успокойся. Может, я и не прав. Вполне логично будет, если ты вместе
со мной порадуешься и осудишь свою ошибку, - беззаботно болтал я, в
открытую издеваясь над ним. И он понял это, но ничего поделать не мог:
ждал новость и приготовился к отражению опасности. Люди его положения
всегда готовы к такому обороту событий, должны быть готовы...
Молчание затягивалось. Он уже сверлил меня ненавидящими глазами, и я
догадывался, что он ни за что не простит мне этого унижения - ни сейчас,
ни в обозримом будущем. И пусть! Так и хотелось выпалить: "Пепел судьбы
Добротвора стучит в мое сердце... Но сдержался, потому что Миколя мог не
понять намека, и потому сказал:
- Виктор Добротвор не виновен.
- То есть как не виновен? - Я понял, что наши мысли были настроены на
одну волну, и Николай Владимирович своим вскриком, возмущением подтвердил
это.
- Вот так - не виновен. Чист, как первый снег.
- Кто сказал?
- Я.
- Это уже доказано?
- Доказательства? - Я похлопал по адидасовской сумке, перекинутой
через плечо, где лежала 90-минутная пленка "Сони" с записью исповеди Тэда
Макинроя. Там было и имя того, кто предал Виктора. - Вот здесь! - Но имя
Семена Храпченко намеренно не назвал. Пусть это будет ему следующим
сюрпризом: я слышал, что именно Храпченка ходит у Миколя в любимцах, об
этом знает весь ЦС...
- И что, что там? - Он, по-моему, уловил каким-то звериным чутьем,
что в этой сумке замерла и его беда. Я опять подумал стихами: "Так вот где
таилась погибель моя..."
- Скоро узнаешь, Миколя. Прощай.
Я повернулся и влился в толпу оживленных, беззаботно бредущих по
Гинзе людей, среди них редко-редко попадались японцы. В это время суток
Гинза отдается заезжим, и они хозяйничают в ее магазинах, барах и кафе,
торчат на перекрестках, пытаясь что-то выудить из карт-схем, и озабоченно
вертят головами из стороны в сторону...
Я тоже проторчал битый час на буйном перекрестке, вглядываясь в лица
и вслушиваясь в голоса, точно мог увидеть или услышать Фумико...
10
Сеял мелкий, холодный дождь, небо темнело так низко и зловеще над
головой, что хотелось побыстрее поднять воротник плаща, бегом проскочить
открытое пространство и нырнуть - куда угодно нырнуть: в универмаг, в
кафе, в двери троллейбуса с запотевшими стеклами - лишь бы избавиться от
этого всепроникающего, угнетающего чувства бесцельности и безысходности,
что не покидало меня с той самой минуты, когда Савченко, не глядя мне в
глаза, как-то мертво произнес:
- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день...
Я как опустился в твердое кресло у продолговатого столика,
примыкавшего к письменному столу зампреда, так и прирос к нему, и тело
стало каким-то свинцовым, неподвижным, и даже мысли текли вязко, как
твердеющая черная смола, именно черная, потому что весь мир потерял иные
краски в ту минуту, когда я услышал савченковскую новость.
Нет, не так представлял я себе миг торжества, когда, ворвавшись в
кабинет Савченко, поведаю ему потрясающую историю падения и возвышения
Виктора Добротвора и мы вместе от души порадуемся не только за парня, что
на поверку оказался действительно таким, каким мы его себе представляли,
но и за самих себя, что не уплыли по течению слухов и домыслов, коими
давно обросла та монреальская история. Как важно в жизни быть твердым и
как невероятно трудно им быть!
Савченко встретил меня приветливо, порывисто, с искренней радостью
обнял, живо поинтересовался, как съездилось в Японию и многое ли там в
действительности выглядит так, как пишут и рассказывают с экранов
телевизоров, или это только парадная сторона медали - для иностранцев, для
паблисити, для авторитета страны. Павел Феодосьевич несколько сбил меня с
заранее выбранного пути, намеченного еще в Токио и не однажды
апробированного в мыслях в самолете по дороге в Москву. Пока я,
замешкавшись, думал, как покороче, но так, чтоб не обидеть скороговоркой,
суммировать японские впечатления, Савченко воскликнул:
- Э, да ты там не впервой! Выступал же в Токио на Играх, выступал?
Тем более любопытно услышать твое мнение, ведь есть с чем сравнивать...
Тут телефонный звонок обернулся спасительной передышкой. С чего
начать? Ведь главное - Добротвор, вот самая потрясающая новость. С нее и
нужно начинать!
Савченко, выслушав говорившего, недовольно, непривычно желчно бросил
невидимому собеседнику:
- А ты и выкладывай начистоту, как было. В кусты, а, востер! Кому же
отдуваться прикажешь? Когда славой чужой прикрываться, ты тут как тут.
Нет, Иван, ты мне голову не крути: он был твоим спортсменом в первую
очередь, значит, тебе и первому держать ответ. Не стращай, не нужно, я не
из трусливых. Да, защищал, да, помогал! Значит, ошибся. Бывай...
Медленно, точно оттягивая время, тщательно уложил трубку, но было
видно, что внутри у него все кипело и он с трудом сдерживал себя.
- Что, Паша?
- Как не любим мы смотреть правде в глаза...
- Ты о чем?
- Впрочем, ты, кажись, тоже был моим единомышленником, тоже принимал
участие в его судьбе...
- В чьей судьбе? - догадка уже притормозила бег сердца.
- Добротвора...
- Что еще с ним произошло?
- Умер...
- Умер? - Мне померещилось, что я проваливаюсь куда-то вниз.
