американец, в банке... В одной нейтральной стране, так скажем... Я готов
буду поделиться с вами некоторой информацией или даже дать вам экземпляр
моей новой рукописи - публикация в вашей прессе будет стоящей рекламой.
Ну, скажем, через два месяца. Устроит?
- Мне не выбирать, Майкл. Через два месяца... значит, через два
месяца... Как это организовать?
Вы не собираетесь быть в Европе? - Возможно, в конце ноября в
Лондоне, если наш футбольный клуб выйдет в одну восьмую Кубка кубков...
- Вы мне тогда дайте знать! Вот по этому адресу и на это имя. Я буду
неподалеку, в Париже, и смогу прилететь на денек в Лондон. К тому времени
с легкой руки и с помощью мистера Казанкини моя книга уже будет, как
говорится, испечена...
- А, понимаю, беседа со мной - дань мистеру Казанкини.
- В немалой степени. Хотя такая встреча полезна и для меня. Моя цель
- привлечь как можно более широкое внимание мировой общественности к
опасности, нависшей над Играми. Ведь теперь объединились самые черные силы
- политики, бизнесмены и мафия. Мне страшно даже подумать, что они
способны натворить с этим едва ли не самым прекрасным в наше критическое
время творением человечества! Допинги, наркотики, подкуп спортсменов...
- Жаль, что мы не можем сейчас побеседовать на эту тему.
- Я привык подкреплять слова документами. Я это сделаю, обещаю вам.
Кое о чем вы сможете рассказать первым, потому что даже я не решусь
обнародовать некоторые факты... Только у вас в стране, которая является
гарантом чистоты Игр, ее идей и традиций, зто возможно.
- Благодарю вас, Майкл!
- Ну, вот, а ты чуть меня не разорвал, - вставил слово Серж, улыбаясь
во весь рот.
- Спасибо, Серж, мы ведь с тобой не конкуренты!
Мы дружески попрощались с Майклом Дивером, и мне приятно было ощутить
его крепкое, мужественное рукопожатие, и белозубая, открытая улыбка этого
американца еще долго стояла перед глазами - такой человек не мог не
понравиться, и я был благодарен Сержу за встречу.
- По этому случаю ты мне составишь компанию в баре пресс-центра? -
спросил Казанкини и выжидательно уставился на меня.
- Куда от тебя денешься...
9
Я заблудился.
От моей пятнадцатиэтажной гостиницы "Дай-ичи" до Гинзы - рукой
подать. Правда, за двадцать лет главная улица японской столицы неузнаваемо
изменилась - выросла ввысь, расширилась, двухи трехэтажные строения
уступили место современным высотным зданиям конторам и банкам,
универсальным магазинам, витрины которых стали зеркалом процветающей
страны, вовсю стремящейся "догнать и обогнать" старушку Европу, чей пример
послевоенного процветания был взят местными нуворишами за образец для
наследования не без тайной мысли сделать еще лучше, потихоньку обойти на
повороте образец, чтобы... той же самой Франции и Италии, Испании и
Люксембургу, Швейцарии и Великобритании продавать одежду, способную
поспорить с моделями мадам Риччи и Кардена, автомобили почище "фиата" и
"рено", радиотехнику, шагающую на шаг впереди "Сименса" и "Филиппса". Они
с этой же целью построили в центре Токио собственную Эйфелеву башню,
копию, конечно, но копию столь совершенную, что она затмила парижскую по
всем статьям - и чуть не в половину легче, и пропускная способность выше,
и средствами безопасности оснащена более надежными...
Яша говорил мне, что и токийский Дисней-Лэнд - тоже копия
американского - намного современнее в техническом отношении. Сохранив в
незыблемости форму, японцы насытили ее такой техникой и ЭВМ, что
первопроходцам "лэнда" оставалось только почесывать затылки, высчитывая, в
какую кругленькую сумму обойдется им модернизация собственной сказочной
страны на японский манер...
Но было в Токио место, где мало что изменилось, и дух прошлого -
такого блестящего и воодушевляющего - не выветрился и поныне, спустя два
десятилетия. И этот дух, живший в моем сердце, как спящий до поры до
времени вулкан, вдруг пробудился, и меня неудержимо потянуло туда - в
страну моей юности, навсегда запечатленной в душе образами и ароматами, -
в Олимпийский парк.
Не мешкая, я собрался, без сожаления выключил первую программу
местного телевидения - местной ее можно было назвать лишь с большой
натяжкой, потому что вот уже несколько лет отдана она ретранслируемой по
спутнику связи программе Эн-Би-Си из США. Она идет на английском языке
практически круглые сутки, и многие японцы начинают и заканчивают день под
гортанную американскую речь, передающую последние известия, в том числе из
Японии, нередко опережая хозяев.
"Дай-ичи" - отель, давший мне приют на эти трое суток, с раннего утра
был по-праздничному освещен и полон жизни - уже открылись дорогие
фирменные магазинчики в вестибюле, толпы стареющих американок и
американцев, дымя сигарами и трубками, распуская шлейфы из дорогих духов и
громко разговаривая, заполонили зимний сад и просторный холл на втором
этаже. На удивление - в ресторане оказалось довольно малолюдно.
Я поставил на поднос блюдечко с двумя крутыми яйцами, на другое
бросил несколько ломтей ветчины и тонко нарезанного желтого, как сливочное
масло, сыра, налил бокал апельсинового сока, положил столовые приборы.
Немного задержался у шведского стола, окидывая взглядом зал и выбирая
место. Столик у окна, покрытый накрахмаленной, хрустящей темно-бордовой
скатертью и украшенный крошечным, но совершенным по форме букетиком
неярких цветов, показался мне самым привлекательным.
Быстро - эта пагубная привычка сохранилась со времен спорта, и мне
так и не удалось избавиться от нее и в более поздние времена - поел,
сходил к столу, чтобы налить из тяжелого стального цвета металлического
термоса парующий ароматный кофе, и вышел из ресторана.
Не дожидаясь лифта, сбежал вниз - "и ветер дальних странствий дохнул
ему в лицо".
Я вышел на Гинзу где-то в центре, почти возле круглого здания - башни
фирмы "Мицубиси", минуту размышлял, в какую сторону двинуться, решил -
влево и побрел походкой туриста, привыкшего крутить головой, чтоб, не
приведи господи, не пропустить что-нибудь стоящее. Дошел до знакомого
моста городской железной дороги, пересекавшего Гинзу, - он был уже и
тогда, в 1964-м. То ли память мне изменила, то ли тут так все изменилось,
но я не узнавал знакомых мест, где бывал и днем, и поздней ночью, - мы
ходили глазеть на колдунов и гадальщиков. Освещенные колеблющимися
огоньками высоких свечей, они устраивались на мрачной, облезлой и грязной
улочке с домами без окон. Молодые и старые, мужчины и женщины, одетые кто
во что горазд - от кимоно музейной ценности до обшарпанных бумажных рубах
и мятых, давно потерявших цвет штанов, - они сидели вдоль стен, как
изваяния - молчаливые и неподвижные. И лица сплошь разные: от иных глаз не
оторвать - изможденные, с какими-то черными знаками-полосами на щеках, с
лихорадочно горящими, нет, светящимися, как у сов, глазами, точно
заглядывающими к вам в душу и перебирающими, наподобие скупого рыцаря, ее
нетленные богатства. Лишь губы, точно жившие отдельной жизнью от лиц,
что-то шептали, смоктали и присмактывали. И клиенты - все больше бедный,
трудовой люд с усталыми, поникшими фигурами и угасшими глазами - подпадали
под этот дьявольский взгляд и цепенели, внимая беззвучно словам, что
срывались с едва заметно движущихся уст. Это было поистине потустороннее
пиршество, заставлявшее человека забывать, что тут, рядышком, в
какой-нибудь сотне метров, гремела автомобилями, блистала шикарными
витринами и шелестела тысячами разноязыких голосов Гинза - бесконечная
река современной жизни, по которой с отвагой и тайными замыслами неслась
непонятная для европейца, побежденная, но непокоренная Япония; ее
Олимпиада стала не одним лишь спортивным событием - она открыла миру новую
страну, уже заглянувшую в будущее...
Я хотел увидеть вновь Олимпийский парк со стадионом, где в последний
день Игр, перемешавшись и перепутавшись, американцы, итальянцы, таиландцы
и кувейтцы, бразильцы и французы, норвежцы, чилийцы, индусы и жители
Барбадоса, русские, грузины, украинцы, армяне шагали вперемежку с
болгарскими, венгерскими, польскими спортсменами; мы были единой,
нераздельной мировой семьей, осознавшей свое человеческое родство и
опьяненной этим открытием; и не сыскать среди нас человека, способного в
тот миг вскрикнуть: "Ненавижу черных!", "Ненавижу белых!", "Ненавижу
коммунистов!", "Ненавижу капиталистов!" Такое было просто невозможно в той
атмосфере всеобщей любви, радости и братства.
Олимпийский парк был пуст и по-осеннему тих. Сюда не долетали звуки
многомиллионного города, взявшего его в сплошное кольцо улиц и
небоскребов. Входы на стадион были прочно закрыты стальными решетками с
автоматическими замками.
Я постоял у решетки, вглядываясь в прошлое. Стадион напоминал
человека, утомленного долгим, трудным путем и сознающего, что его звездный
час миновал и впереди лишь забвение.
Мне стало грустно, и, возможно, впервые я с внезапно открывшейся
четкостью осознал, что и мой спорт, и моя юность остались где-то там, за
невидимыми отсюда дорожками стадиона, где есть и вмятинка от твоих шагов,
но попробуй дотронься, пройдись, как тогда...
Бассейн, похожий на старинную ладью, тоже оказался под замком и дышал
запустением, и я поспешил ретироваться, решив, что незачем травить душу,
ведь верно говорят: никогда не возвращайся в свою молодость, ничего, кроме
разочарований, не ждет тебя. Но было еще одно местечко, где остался
кусочек моего сердца, и там я не мог не побывать...
И заблудился...
Это было рядом с Гинзой, во всяком случае, неподалеку, и мне
казалось, что я легко отыщу дорогу туда, где плыл сквозь время крошечный
скверик со склоненной над искусственным ровным овалом озерца с темной, но
чистой и свежей родниковой водой японской ивой; в глубине отливал золотом
в лучах заходящего солнца бамбуковый домик, где обитали духи давно
стершихся в памяти веков, и клочок сине-белого облачка, застывшего в
озерце, и тихий голос Фумико:
"Вы уедете, а я стану думать о вас и вспоминать..."
У нее было фарфоровой чистоты славянское лицо и черные как смоль
гладкие волосы, полные, чувственные губы розовой свежести, тонкая,
идеально изваянная фигурка - все свидетельствовало о славянском
совершенстве, и лишь темные, чуть удлиненные глаза выдавали ее восточное
происхождение. Ее мать - русская дворянка из Подмосковья, отец - японец,
профессор стилистики Токийского университета Васеда; правда, когда они
познакомились в Шанхае, он еще был не профессором, а
студентом-практикантом, до безумия влюбившимся в терпящую лишения русскую
беженку. У них родилось трое детей: две дочери и сын - он появился на свет
последним. Вскоре родители разошлись - негоже оказалось профессору
японского университета иметь жену-иноземку. Сын жил с отцом, и не знал я,
что этот шестнадцатилетний крепыш с коротким спортивным бобриком жестких
волос, с широкой, тяжелой челюстью каратиста, ни слова не понимавший
по-русски, - брат Фумико, говорящей на чистейшем, изысканнейшем языке
дворянских салонов начала века; старшая сестра тоже получила больше
японской крови, хотя довольно сносно говорила на языке матери.
И увидел Фумико в Олимпийской деревне, когда возвращался из бассейна
после плавания - усталый, измочаленный, как обычно, когда дело близится к
