ужин готовить, о'кей?
- О'кей! - сказал я и рассмеялся, потому что теперь наконец-то
почувствовал себя дома, это словечко было у нас с Наткой как добрая
присказка, объединявшая наши настроения.
- Где газета, подруга дней моих суровых?
- У тебя на столе, в кабинете. Так я пошла?
- Вперед, за работу, товарищ!
Я обнаружил статью сразу, едва заглянул на четвертую страницу.
Заголовок на полполосы вещал: "Взлет и падение Виктора Добротвора".
Чем дальше читал, тем сильнее поднималась волна раздражения и
возмущения на автора, впрочем, не на него самого, - на его кавалерийский
темп, на его разящую саблю - до чего безответственно и лихо он ею
размахивал. И каждое слово причиняло мне боль, ведь я это знал по себе -
одинаковые слова могут быть по-разному окрашены, и палитра у журналиста
никак не беднее, чем у живописца. А когда один-единственный черный-черный
цвет, это угнетает, рождает чувство протеста - в самой темной ночи есть
просветы, нужно только уметь видеть. Правда, спорт для него всегда был
тайной за семью печатями. Бывший саксофонист, он в свое время написал
письмо в редакцию о неблагополучных делах с физкультурой среди музыкантов;
письмо опубликовали в газете. Видно, это дало автору такой мощный
эмоциональный заряд, что вскоре он забросил свою трубу, а заодно и
распрощался с джаз-бандой, и вскоре фамилия А. Пекарь замелькала на
страницах газеты, впервые приютившей его. Он писал бойко, смело берясь за
самые сложные темы, но от его писаний за версту несло холодом стороннего
наблюдателя, если не сказать - бесстрастного судьи. Увы, в спортивной
журналистике такие почему-то встречаются нередко... "Один ли он виноват в
этом, - подумал я. - Не учили ли нас, не воспитывали на конкретных
примерах, что врага (а кого мы только не записывали в этот разряд!) нужно
разоблачать, здесь любые средства - благо, благо для других, кто должен
учиться на таких вот фактах ненавидеть ложь, двоедушие, измену,
своекорыстие, отход от выверенных оценок и наперед определенных дорог! Мы
и по сей день считаем, что с отступниками любого ранга, а Виктор Добротвор
был именно отступником, нужно рассчитываться жестоко, чтоб другим
неповадно было..."
Я вспомнил последний в жизни Добротвора бой, и монреальский ринг
выпукло предстал перед глазами; и Виктор - само благородство, сама
утонченность и мужество одновременно, легко пляшущий перед соперником,
наносящий ему точные, но не убийственные удары, хоть одного единственного
хука было бы достаточно, чтоб уложить обессиленного, измочаленного
схваткой Гонзалеса на пол.
Даже местная публика, воспитанная на жестокости профессионального
ринга, не раз взрывавшаяся негодованием, топотом и свистом толкавшая
боксера на последний, убийственный удар, так и не дождавшись кровавой
драмы, в конце концов оценила благородство Виктора Добротвора и стоя
приветствовала победителя.
Автор же, рисуя характер Добротвора, не мудрствуя лукаво, писал:
"Этому человеку рукоплескали тысячи и тысячи зрителей у нас в стране и за
рубежом, славя в его лице благородство и чистоту советского спорта, видя в
нем пример нового человека, воспитанного партией, всем укладом нашей
жизни. А в душе у чемпиона уже зрели плевелы плесени, что день за днем
поражала сердце, мозг; ему всего было мало - квартиры в центре города,
полученного вне очереди, легкового автомобиля, тоже предоставленного по
первому требованию, денег, и немалых денег, коими оплачивались его золотые
медали; наше общество не скупилось на высокие оценки его труда. Но
перерождение наступило..."
Приводились и высказывания людей, близко соприкасавшихся с
Добротвором. Старший тренер сборной Никита Викторович Мазай, пожалуй, был
единственным, кто остался сдержан и даже взял часть вины на себя: "Мы
видели в нем лишь великого боксера, но, наверное, где-то, когда-то
проглядели человека, в этом и наша, тренеров, вина. Что и говорить, в
последние годы все мы больше уповаем на результат спортсмена и меньше
стремимся "лепить" его душу. Хотя, если откровенно, для меня поступок
Добротвора ("Он не сказал: преступление", - отметил я про себя) -
полнейшая неожиданность. Наверное, это тем более суровый урок для
тренеров: нужно всегда быть начеку, уметь вовремя заметить дурное и
удержать человека от падения..."
Зато Семен Храпченко, ездивший с Виктором в Канаду, был предельно
критичен: "Не могу простить себе, что жил с этим человеком в одной комнате
на сборах, радовался, когда удавалось вместе поселиться и за границей. Он
был моим идеалом, и такое разочарование. Таких, как Добротвор, на пушечный
выстрел нельзя подпускать к нашему спорту. Может, и слишком резко звучит,
но для меня он - предатель!"
Семена я тоже знал, правда, не так хорошо, как Виктора, но много лет
наблюдал за его спортивной карьерой. Многие считали его осторожным
боксером-тактиком, а мне он почему-то виделся просто трусливым, это
особенно явственно проявлялось, едва он убеждался, что легкой победы не
будет. А в Канаде? Более позорного зрелища я не видел: Храпченко просто
бегал от соперника, не давая тому приблизиться на удар...
Впрочем, это все не имело никакого значения.
Вечером, когда мы с Наташкой вконец устали друг от друга, от
утоленного чувства переполнявшего нас счастья, настроение у меня вдруг
беспричинно испортилось. Я не сразу раскусил, в чем тут дело, но разгадка
лежала на поверхности: у меня из головы не шла та статья. Я представил,
что чувствовал Виктор Добротвор, вчитываясь в черные строки...
На следующее утро я позвонил Савченко из своего редакционного
кабинета.
- Прилетел? Ну, заходи. Когда буду? Целый день, только с пятнадцати
тридцати до восемнадцати - коллегия. После шести буду - доклад нужно
готовить, в Днепропетровск еду, - проинформировал меня Павел Феодосьевич.
Ледяной воздух гулял по кабинету Савченко - окно, как обычно,
распахнуто чуть не настежь, несмотря на морозец, потрескивавший легким
снежком под ногами. Я первым делом решительно захлопнул раму.
- Вот эти мне неженки! - добродушно пробурчал Савченко. - А еще
спортсмен!
- Бывший, это раз. Во-вторых, еще со времен спорта боюсь сквозняков.
- Закаляться надо. Как долетел?
- Прекрасно.
- А мы сели вместо Москвы в Киеве, два часа торчали, а потом Москва
открылась и мы приземлились во Внуково.
- В Шереметьево...
- Нет, Шереметьево было по-прежнему закрыто, во Внуково. Ну что,
оценили наше выступление на пять баллов, высший класс. Я полагаю, ребята
заслужили такую оценку, сумели собраться, постоять за себя, как и нужно
советским спортсменам. - Я давно обнаружил за Павлом эту привычку:
разговаривать даже с близкими ему людьми, словно выступая перед большой
аудиторией. Сначала недоумевал, потом понял: должность накладывает
отпечаток даже на такого неординарного человека, как Савченко.
- Оценка, бесспорно, заслуженная. Три из четырех золотых выиграть -
такое нам давно не удавалось. Паша... - Я сделал паузу. - Расскажи, что
решили с Виктором Добротвором.
Он помрачнел.
- Сняли звание заслуженного, пожизненная дисквалификация со всеми
вытекающими...
- Разобрались? В чем причины, как он на это решился?
- Что там разбираться! Сделал - получи. - Голос Савченко был жесток и
обжигал, как декабрьский мороз.
- Что же теперь ему делать?
- Что и все люди делают. Работать.
- А возьмут?
- Тренером? - Савченко замялся. - Пока не хотят...
- Ты мне обещал, что разберешься в этой истории...
- Уже разобрались...
- Паша, ты ведь знаешь, что он не преступник, не было за ним никогда
ничего подобного! Даже малейшего отступления - никогда! Ты же помнишь, а
если забыл об этом, позвони - пусть зайдет гостренер по боксу, начальник
управления международных связей, спроси их, были ли какие сигналы,
нарекания на его поведение дома или за границей. Это же нужно учитывать,
нельзя смахивать человека, как проигранную пешку с шахматной доски! - я
чуть не кричал.
- Успокойся. - Странно, но мой тон, мое возбуждение подействовало на
Савченко, как вода на огонь. Голос его зазвучал привычно. - Раз обещал -
значит, постараюсь помочь Добротвору. Пусть работает, реабилитирует себя,
опыта ему не занимать.
Забегая вперед, скажу, что ни Савченко, ни мне, ни еще кое-кому, кто
продолжал интересоваться судьбой Виктора Добротвора, так и не удалось
помочь: туда, куда его скрепя сердце брали по нашим настойчивым просьбам и
уламываниям, он не шел, там, куда пошел бы, не хотели и слышать о нем. В
конце концов Виктор Добротвор заделался грузчиком в мебельном магазине на
Русановке. Пьяным его не видели, хотя до меня и долетали слухи, что он
пьет...
Да все это было еще впереди.
Прежде же мне удалось встретиться с ним.
3
Несколько дней подряд настойчиво, с раннего утра, перед тем как
убежать на пятикилометровый кросс по склонам Владимирской горки, мимо
Андреевской церкви, величаво плывшей в вымороженном синем небе, вниз к
Подолу и обратно, я набирал номер телефона Виктора; потом в течение дня и
до одиннадцати - позже совесть не позволяла - названивал, но
безрезультатно. Отвечал обычно тонкий детский голосок: "Папы нет, он на
работе. Звоните, пожалуйста, еще".
Однажды, это было уже после Нового года, я услышал в трубке хриплый
добротворовский голос:
- Слушаю...
- Виктор, это Романько. Мне нужно с тобой переговорить. Хватит играть
в молчанку.
- Приходите.
- Когда?
- Да хоть немедля...
- Я выезжаю.
- Давайте.
Виктор Добротвор жил в одном из новых домов, что построили на
Печерске на месте старинного ипподрома, в свое время едва ль не самого
известного во всем Киеве. От тех времен уберегли лишь красивое, в стиле
украинского барокко, длинное здание, своими утонченными формами, портиками
и колоннами резко контрастировавшее с современными бетонными коробками.
В просторном вестибюле - вполне можно было соорудить небольшой
спортзал - чисто, ни битых тебе стекол, ни ободранных стен. Лифт подкатил
неслышно, внутри кабины уютно, половичок под ногами, зеркало на стенке,
приятный аромат не то део, не то хорошего табака. Появился Виктор в этом
доме не сразу, до него ни один спортсмен не жил здесь прежде. Но высокий
авторитет Добротвора в конце концов сыграл-таки роль, и он получил
трехкомнатную квартиру на десятом этаже, окнами прямо на золотые купола
Лавры.
Когда я позвонил, дверь долго не открывали. Я даже обеспокоился, а не
сыграл ли Виктор со мной шутку: пригласил, а сам удрал. Но тут щелкнул
замок.
- Входите.
- Привет, Витя...
- Здравствуйте, Олег Иванович!
В продолговатой прихожей, отделанной деревом, обожженным паяльной
лампой, а потом покрытым лаком, было пусто, точно хозяева устроили
генеральную уборку или собрались переезжать; не было даже элементарной
вешалки - Виктор взял из моих рук дубленку и повесил на один из трех
больших, сантиметров по пятнадцать, гвоздей, вбитых в доски. Под высоким
потолком, тоже отделанным "вагонкой", ярко светила лампочка без абажура
ватт на сто пятьдесят, заливая коридор белым светом. В ее лучах Виктор
показался мне бледным, с нездоровым цветом лица, темные заливы под
настороженными, усталыми глазами, словом, будто человек перенес тяжелую
болезнь.
- Проходите, - пригласил Виктор и рукой показал на открытую дверь в
