жизнь, и она всегда кажется почему-то теплой, красивой, чего, наверно,
нет на самом деле...
В таком ясном и грустном настроении я уселся за столик, стоявший
у выступа стены. Официант, привлеченный блеском моих нашивок,
услужливо подскочил ко мне и принял заказ на основательную порцию
выпивки, которой я хотел отметить свой отъезд. Я разжег трубку и стал
наблюдать за оживленными, раскрасневшимися лицами моряков и нарядных
девушек. Хорошая порция рома, разбавленного апельсиновым соком, дала
желаемое направление моим мыслям, и я погрузился в неторопливые
размышления о чужой жизни и о том восхитительном праве неучастия в
ней, которое всегда ставит зоркого странника на какую-то высшую в
сравнении с окружающими людьми ступень.
Скрипка снова запела, на этот раз цыганские напевы Сарасате. Я
всегда любил их и всей душой отдался звукам, говорящим о стремлении
вдаль, печали расставания, о неясной тоске по непонятному... Мелодия
оборвалась. Я очнулся и полез в карман за спичками. В это время на
эстраду вышла невысокая девушка. Я ощутил, как говорят французы,
сердечный укол - такой неожиданной и неподходящей к этому кабачку
показалась мне мягкая и светлая красота девушки. Мне трудно описать
ее, да и ни к чему, пожалуй. Встреченная одобрительным гулом, девушка
быстро подошла к краю сцены и запела. Ее голос был слаб, но приятен.
Пение ее, по-видимому, любили, так как в зале воцарилась тишина. Она
спела несколько песен, насколько я понял - любовно-грустного
содержания. Мне понравилась какая-то тонкая, особенная обработка
мотива, характерная для ее исполнения. Когда она скрылась за кулисами,
гром рукоплесканий и восторженные вопли вызвали ее обратно. Она
появилась снова, на этот раз в довольно откровенном костюме. Начался
танец с прищелкиваньем каблучков и повторением каких-то задорных
куплетов под одобрительный смех присутствующих. И так не вязалась
тонкая красота девушки с этой пляской и куплетами, что я ощутил
подобие легкой обиды и отвернулся, наливая себе вино... Затем я
занялся тщательным раскуриванием трубки, вынул часы... и вдруг быстро
повернулся к эстраде, так и не посмотрев, который же час. Девушка,
оказывается, снова переменила костюм. На этот раз она была в черном
бархатном платье с кружевным воротничком, что придавало ей какой-то
старинный и трогательный облик. Занятый трубкой, я прослушал начальные
слова песенки, которую она пела теперь. Но когда до моего сознания
сквозь звуки рокочущей мелодии дошло название корабля "Святая Анна", я
напряг слух и внимание, чтобы следить за быстрым темпом песни.
Действительно, в песне говорилось о бесстрашном капитане Джессельтоне,
избороздившем южные моря, о высоких мачтах корабля "Святая Анна" и -
представьте себе мое удивление! - о том, что капитан на пути около
острова Тайн зачерпнул живой воды, веселящей живых и оживляющей
мертвых, но вслед за тем исчез без следа со своим кораблем. Песенка
кончилась, девушка поклонилась и повернулась уходить. Я стряхнул с
себя невольное оцепенение, вскочил и стал так громко кричать "бис",
что удивил соседей.
Девушка посмотрела в мою сторону, как будто бы удивившись,
улыбнулась, отрицательно покачала головой и быстро ушла со сцены.
Опомнившись, я немного смутился, потому что сам не терплю бурных
проявлений чувств. Но песенка девушки не позволяла мне думать ни о чем
другом. Я ломал голову, стараясь разгадать связь погибшего корабля с
певичкой в кейптаунском кабачке. Желание разыскать девушку и
расспросить ее обо всем выросло и окрепло. И в ту же минуту, подняв
глаза, я увидел ее прямо перед собой.
- Добрый вечер, - негромко сказала она. - Вам понравилась моя
песенка?
Я встал и пригласил ее за свой столик. Подозвав официанта, я
заказал для нее коктейль и только после этого взглянул ей в лицо.
Усталая бледность проступала на нем, говоря о нездоровой жизни.
Забавная манера презрительно вздергивать свой красивый носик
скрашивалась милой и как бы смущенной улыбкой. Гладкое бархатное
платье облегало ее фигуру, обозначая высокую грудь.
- Вы немногословны, капитан, - сказала насмешливо девушка,
повышая меня в чине. - Кто вы, где ваша родина?
Узнав, что я из Советской России, девушка стала смотреть на меня
с нескрываемым интересом. Я, в свою очередь, спросил, как ее зовут, и
мое сердце невольно забилось сильней, когда она ответила:
- Энн (Анна) Джессельтон.
Она принялась расспрашивать меня о моей далекой родине. Но я
отвечал ей односложно, целиком поглощенный мыслью о протянувшихся
через годы нитях судьбы, так странно связавших эту девушку с моей
находкой на затонувшем корабле. Наконец, улучив момент, я спросил ее о
родных и об отношении ее к капитану, о котором она пела в песенке.
Выразительное личико Энн стало вдруг замкнутым и высокомерным, она
ничего не ответила мне. Я продолжал настаивать, сделав в то же время
намек на то, что интересуюсь капитаном Джессельтоном неспроста и что в
силу особых обстоятельств имею право на это.
Девушка резко выпрямилась, и большие ее глаза посмотрели на меня
с явным недоброжелательством.
- Я слыхала, что русские - чуткие люди, - с расстановкой
произнесла она. - Но вы... вы такой, как все. - И ее маленькая рука
обвела кругом шумный и дымный зал.
- Послушайте, Энн, - пробовал протестовать я, - если бы вы знали,
чем вызвано мое любопытство, вы...
- Все равно, - перебила она, - я не хочу и не могу говорить с
вами о важном, о своем здесь, и когда я... - Энн запнулась, потом
продолжала снова: - А если вы думаете, что ваши деньги дают вам право
лезть ко мне в душу, то спокойной ночи, я сегодня не в настроении!
Она встала. Встал и я, раздосадованный нелепым оборотом дела.
Энн посмотрела на мое огорченное лицо, глаза ее смягчились, и с
милостивым видом она попросила проводить ее домой. Я расплатился, и мы
вышли вместе. Запах и шум близкого моря сразу охватили нас. Пересекая
широкую пустынную улицу, я взял Энн под руку. Вправо, вдали, темной
массой сбегал в море мыс Си; налево, за освещенными электрическим
заревом крышами домов и темной зеленью Грин-Пойнта, блестел маяк на
Сигнальном холме. Мы углубились в тень аллеи небольших деревьев, и я
начал без всяких предисловий рассказывать о последнем своем плавании
на "Коминтерне" и о приключении с потонувшим кораблем. В заключение я
сказал, что записки капитана Джессельтона находятся сейчас в моей
каюте. Энн слушала не перебивая. Рассказ, как видно, всецело захватил
ее. Потом она внезапно остановилась у калитки в ограде небольшого
садика, перед темным домом. Свет фонаря на высоком столбе проникал
через кроны низких деревьев, и я хорошо видел большие печальные глаза
девушки. Она пристально смотрела на меня, и выражение ее глаз совсем
не соответствовало насмешливому тону голоса:
- Да, вы, без сомнения, настоящий моряк, если можете так здорово
выдумывать...
Энн тихонько рассмеялась, взялась за пуговицу моего кителя и,
легко поднявшись на носках, поцеловала меня... В ту же минуту она
скрылась за калиткой, в тени деревьев, куда не доходил свет фонаря.
- Энн!.. Одну минуту! - вскричал я, охваченный волнением.
Никто не ответил мне. Я постоял с полминуты с неопределенным
чувством разочарования. Затем повернулся и только сделал несколько
шагов обратно по аллее, как был остановлен голосом Энн:
- Капитан, когда уходит ваше судно?
Я посмотрел на светящийся циферблат часов и сухо ответил:
- Через четыре часа... Чего вы хотите от меня, Энн? - Ответа не
последовало. Я услышал лишь легкий стук захлопнувшейся двери...
Ехать на корабль было еще рано, возвращаться в кабачок не
хотелось. Я медленно пошел пешком вдоль моря по направлению к яркой
затухающей звезде Сигнального холма. Вокруг горы до порта было не
больше четырех километров. Весь этот путь я прошел со смутным
ощущением какой-то утраты... На подъеме к Грин-Пойнту ветер, налетев с
простора открытого океана, обнял меня. И, как много раз до этого,
мелкими показались мне все мои огорчения перед лицом океана...
С рассветом я вышел на широкую аллею между доком Виктории и мысом
Муйл, а еще через полчаса спокойно рассматривал багряные верхушки волн
в бухте, поджидая катер. "Енисей" еще вчера отошел на рейд, готовый к
выходу в дальний путь.
Я вернулся на корабль, спустился в свою каюту и лег на диван.
Выходная вахта была капитана, но мне не хотелось спать. Я сунул голову
под кран, потом выпил горячего кофе и вышел на верхний мостик -
полюбоваться городом, очарование которого за два посещения крепко
запало мне в душу. Мне захотелось подольше пожить здесь, у подножия
фантастических гор, в тесной близости к океану. Синева бухты,
прорезанная прямыми линиями двух волнорезов, окаймлялась амфитеатром
белых домов города. Еще выше шла полоса густой зелени огромных
деревьев, над которой поднимались синевато-серые кручи Пика Дьявола и
Столовой горы, составлявшие исполинскую верхнюю часть амфитеатра.
Например, за крутой дугой берега скрывался Си-Пойнт - место, уже
ставшее для меня не чужим.
Громкий удар колокола на баке возвестил панер[Панер - один из
моментов съемки с якоря, когда якорная цепь приходит в вертикальное
положение.]. Свисток корабля, работа брашпиля, привычные слова: "Якорь
чист!" - и "Енисей", разворачиваясь и сигналя, начал набирать ход.
Время шло, и ослепительное солнце сильно жгло палубу, когда
"Енисей" изменил курс, склоняясь к норду. Очертания трех гор Кейптауна
постепенно погрузились в море, скрывшись за волнами. Сменив капитана,
я стоял на мостике. Широко улыбаясь, ко мне подошел капитан с какой-то
бумажкой в руке: "Я получил вот это, но, наверно, оно адресовано вам -
недаром вы столько времени в городе пропадали".
Недоумевая, я взял у него телеграмму, только что принятую
радистом: "Капитану русского корабля. Жалею о вчерашнем, нам нужно
увидеться, обязательно ищите меня, когда будете снова. Энн". На одно
мгновение я увидел перед собой обаятельное лицо девушки... Ощущение
утраты снова охватило меня. Но я преодолел очарование и спокойно
сложил телеграмму. Я был уверен, что расстался с Кейптауном на многие
годы, если не навсегда. И даже ответить ей я не смогу, так как она не
догадалась дать мне свой адрес... Я поднял руку вверх и разжал пальцы.
Свежий морской ветер мгновенно подхватил телеграмму и, крутя, опустил
ее в пенный след винта...
Едва я попал в Ленинград, как сразу же принялся за дело. Морские
специалисты, с которыми я говорил об открытии Джессельтона, только
недоумевали и сомневались. Но, по совету приятеля, я обратился к
знаменитому геохимику, академику Верескову. Старик чрезвычайно
воодушевился моим рассказом и объяснил, что в океанских впадинах,
образовавшихся в древние времена, мы безусловно можем найти в глубинах
давно исчезнувшие с поверхности земли вещества - минералы и газы с
сильно отличными от ныне известных физическими и химическими
свойствами. Но их надо искать в древних пучинах, очень редких в
Мировом океане и известных как раз в области южных широт между
Австралией и Африкой. Однако на мой вопрос о непосредственном значении
для науки найденной мною рукописи академик ограничился неопределенным
замечанием, что указание широты и долготы имеет некоторое значение.
Потом ученый сказал мне, что на основании данных, добытых столь
необыкновенным путем, никто не возьмется сделать какое-либо
заключение. Проверку открытий Джессельтона могла бы сделать
