большую карту морских течений. - Вот, смотрите сами. - Толстый палец
капитана скользнул по синим, черным и красным полосам на голубом фоне
морей. - Вот очень мощное течение южных широт. Безусловно, катастрофа
произошла в его пределах, к зюйд-осту от Капа. Оно идет на восток,
почти до западных берегов Южной Америки, где заворачивает к северу.
Тут оно смыкается с очень сильным южным экваториальным течением,
идущим на запад, почти до Филиппинских островов. А вот тут, против
Минданао, сложный круговорот, поскольку тут еще разные противотечения.
Отдельные течения идут отсюда на север и попадают в Куро-Сиво. Вот уже
и ясен путь этого плавучего гроба...
Сидевший около меня водолаз взволнованно обратился к инженеру:
- Товарищ начальник, значит, он так и погиб в своей каюте?
- Ну конечно.
- А как же мы с товарищем старпомом его костей не нашли?
- Что же тут удивительного? - сказал инженер. - Разве вы не
знаете, что кости в морской воде со временем растворяются? А сто
тридцать три года - срок, достаточный для этого.
- Злое море! - произнес ревизор. - Доконало моряка да и костей не
оставило.
- Почему злое? - возразил я. - Наоборот, приняло в себя еще
лучше, чем земля. Разве это плохо - раствориться в необъятном океане,
от Австралии до Сахалина?..
- Вы только послушайте его! - попробовал пошутить капитан. -
Пойдешь и сам утопишься.
Но никто не улыбнулся его шутке. В сосредоточенном молчании мы
обратились к уцелевшим листам рукописи.
Почерк был тот же, но более мелкий и ровный. Должно быть, эта
рукопись была написана в спокойные минуты раздумья, а не в лапах
надвигавшейся смерти. К общему разочарованию, оказалось невозможным
прочитать даже те страницы, которые не были полностью испорчены
сыростью. Чернила побледнели и расплылись. Разбирать чужой язык, да
еще с незнакомыми старинными оборотами речи и терминами, было для нас
непосильным делом. Мы отделили те страницы, которые можно было
прочесть. Их оказалось совсем мало, но, к счастью, они шли одна за
другой. Сохранились они только потому, что находились в самой середине
пачки. Таким образом, мы имели целый, хотя и незначительный, кусок
рукописи. Я до сих пор довольно точно помню его содержание:
"...Четвертый промер оказался самым трудным. Кран-балка трещала и
гнулась. Все пятьдесят человек экипажа выбились из сил, работая у
брашпиля. Я радовался прочности бимсов да и вообще тому, что так много
положил труда на постройку корабля исключительной прочности для долгих
плаваний в бурных сороковых широтах. Четыре часа упорного труда - и
над волнами показался бронзовый цилиндр: мое изобретение для взятия
проб воды и других веществ со дна океана. Помощник быстро повернул
кран-балку, и массивный цилиндр повис, качаясь, над палубой. Из-под
затвора очень тонкой струйкой брызгала вода, выжимаемая огромным
давлением. В этот момент боцман перекинул рычаг задержателя, но так
неудачно, что задел матроса Линхэма, наклонившегося, чтобы подобрать
последнее кольцо перлиня. Удар пришелся по виску над ухом, и матрос
упал как подкошенный. Кровь брызнула из раны. Его закатившиеся глаза и
побелевшие, закушенные губы показывали, что ранение тяжелое. Линхэм
упал прямо под водомерный цилиндр, и вода, стекавшая струйкой по
цилиндру, потекла на рану. Когда мы подбежали и подняли матроса, кровь
уже почему-то перестала течь. Не прошло и часа, как Линхэм,
перенесенный в лазарет, очнулся. Он поправился необыкновенно быстро,
хотя впоследствии и страдал головными болями, по-видимому от
сотрясения мозга. Рана же закрылась и зарубцевалась уже на следующий
день.
Вначале я не догадался сопоставить неслыханно быстрое заживление
раны с тем, что на нее попала вода, добытая из глубины океана. Однако
матросы немедленно сделали такой вывод, и по судну разнеслась молва о
живой воде, добытой капитаном со дна океана.
Утром ко мне явился матрос Смит и попросил полечить чудесной
водой гнойную язву у него на руке. Я намочил платок в добытой вчера
пробе воды и отдал ему, а сам занялся изучением пробы. Ее удельный вес
был довольно велик - тяжелее обычной морской воды. Цвет ее, налитой в
прозрачный стакан, был необычен - голубовато-серого оттенка. В
остальном я не мог обнаружить ничего особенного даже на вкус. Я налил
всю пробу в бутыль, чтобы отвезти своему другу, ученому-химику в
Эбердине. Окончив работу, я ощутил необычайный прилив сил, бодрости,
какой-то особенной жизненной радости. Я приписал это действию выпитой
мной глубинной воды и, по-видимому, не ошибся. Что касается язвы
Смита, то через два дня она совершенно зажила. С тех пор на все время
нашего пути до Англии я держал в каюте небольшой пузырек с чудесной
водой и очень успешно лечил ею раны и даже желудочные заболевания.
Мы взяли эту пробу с самого глубокого места - из большой круглой
впадины на дне океана, на 40°22' южной широты и 39°30' восточной
долготы, с глубины 19 тысяч футов.
Это было моим вторым большим открытием в океанских глубинах. До
этого я считал самым замечательным находку необычайно едких красных
кристаллов на глубине 17 тысяч футов, к северо-западу от мыса Бурь...
Я мечтал о том, что сделаю еще два срочных рейса с грузом для
денег - проклятых денег! - и после этого смогу исследовать глубины
океана выше сороковой широты на юг от Капа, где капитан Этербридж
обнаружил огромные впадины на большом протяжении. Я думаю, что найду в
этих таинственных пучинах древние вещества, сохранившиеся в глубине,
где нет ни течений, ни волн, и никогда не появлявшиеся на
поверхности...
Как обрадовался бы моим открытиям великий Лаперуз, который
рассказывал мне о своих догадках и, собственно, повернул мои
размышления к глубинам южных широт! Но смерть рано унесла от нас этого
гениального человека, я же считаю преждевременным сообщать миру о
своих открытиях и не сделаю этого, пока не исследую пучин
Этебриджа..."
На последней сохранившейся странице была подчеркнута дата "20
августа 1791 года", далее шли слова: "...в 100 милях к востоку от
восточного берега Каффрской земли мы встретили голландский бриг,
капитан которого сообщил, что шел из Ост-Индии в Капштадт, но вынужден
был отклониться к западу, уходя от урагана. Три дня назад он
натолкнулся на место в море, покрытое высокими стоячими волнами, как
будто бы вода была замкнута в огромном невидимом кольце. Эти волны
начали так бросать его судно, что капитан испугался за целость швов и
обтяжку такелажа, и действительно, вскоре бриг дал течь. По счастью,
это место было всего несколько миль в ширину, и бриг довольно быстро
под свежим бакштагом миновал эту площадь стоячих волн. Мне было
интересно узнать, что очень редкое и почти никому не известное явление
наблюдалось этим далеким от всяких выдумок простым моряком. Я тоже
видел это явление и догадался, что появление таких волн всегда на
круглой площади обозначает..."
На этом кончалась страница, и с нею все записи, которые мы смогли
разобрать.
Вернувшись из этого рейса с "Коминтерном" во Владивосток, я
вскоре получил назначение на "Енисей" - новый пароход, купленный в
Японии. Этот грузовик в девять тысяч тонн перегонялся в Ленинград, и я
был назначен на него старпомом - в виде, так сказать, премии за
активное участие в спасении "Коминтерна". Мне очень не хотелось
расставаться с "Коминтерном", его капитаном и командой, с которыми я
свыкся за два года совместного плавания, но интерес к новому большому
рейсу все же взял перевес над всеми другими соображениями. Я с болью в
сердце расцеловался на прощанье со старым капитаном и со всеми другими
своими товарищами по пароходу.
По дороге "Енисей" вез лес в Шанхай. Оттуда он должен был идти в
Сингапур за оловом. Затем предстоял заход на Гвинейский берег, в
Пуэнт-Нуар, за дешевой африканской медью, только что начавшей
поступать на рынок. Следовательно, нам предстояло идти не через Суэц,
а через Кап, вокруг Африки, то есть побывать как раз в местах гибели
"Святой Анны". Короче говоря, этот рейс интересовал меня как нельзя
более. Я перенес свой необъемистый скарб, в том числе и оловянную
банку с драгоценной рукописью капитана Джессельтона, в отличную каюту
старпома на "Енисее" и с головой погрузился в бесконечные и сложные
мелочи приемки корабля. Мне нечего рассказать вам о самом плавании,
проходившем, как и на множестве других судов, днем и ночью идущих по
морям всего мира. Немало пришлось мне повозиться вместе с капитаном с
прокладкой курсов в незнакомых местах и с грузовыми операциями. Бурные
воды сороковых широт помиловали нас и не задали нам крепкой штормовой
трепки, но все же к моменту прихода в Кейптаун я порядочно устал. Было
очень приятно, что в силу необходимости снестись с нашими
представителями в Кейптауне получилась задержка, и я смог около трех
дней полностью провести на берегу, бродя по этому очаровательному
городу и его окрестностям.
Я не последовал обычному стандарту моряков и променял
разноплеменную суету Эддерлей-стрит на одинокое любование этим
удаленным от моей родины уголком земли. Величественная красота
окрестностей Кейптауна навсегда запала мне в душу. Поднявшись на
вершину Столовой горы, я любовался с высоты огромной белой дугой
города, окаймляющей широкую Столовую бухту. Налево, далеко к югу,
вдоль плоских крутых гор полуострова уходили фестончатые, сияющие на
ярком солнце бухты. Ослепительная белая полоса пены прибоя окаймляла
золотые серпы прибрежных песков. Позади, к северу, тянулись ряды
голубых огромных гор. Хребтистая масса остроконечной Львиной горы
отделяла полумесяц Кейптауна от приморской части Си-Пойнта, где даже с
высоты была видна сила прибоя открытого океана. Я съездил на ту
сторону полуострова, в Мейзенберг, и испытал ласкающую негу теплых
синих волн Игольного течения.
По дороге, на знаменитом винограднике Вандерштеля в Вейнберге, я
пил превосходное столетнее вино и не уставал восхищаться, сидя в
машине, старинной архитектурой голландских домов под огромными дубами
и как-то особенно благоухающими соснами. В последний день своего
пребывания в городе я взял с утра такси и поехал на Морскую аллею -
высеченную в скалах дорогу к югу от Си-Пойнта. Красные обрывы скал
пика Чапман тонули в пене ревущего прибоя. Ветер обдавал лицо солеными
брызгами. Овеянный ветром, взбодренный мощью океана, я миновал склоны
Двенадцати Апостолов и бухту Камп и решил задержаться на вечер,
уединившись на берегу открытого океана в предместье Си-Пойнт,
известном мне по прежнему посещению Кейптауна своим уютным кабачком.
Стемнело. Невидимое море давало знать о себе низким гулом. Я миновал
окаймленный асфальтом бульварчик и повернул направо, к знакомой
светло-зеленой двери, освещенной матовыми шарами на двух столбиках.
Нижний зал, облюбованный моряками, тонул в табачном дыму, был полон
запаха вина и гула веселых голосов. Хозяин знал, что сильнее всего
трогает сердце моряка, и вот искусная скрипка донесла с эстрады нежные
звуки Брамса.
Тихая неосознанная приятная печаль расставания охватила меня в
этот вечер. Кому из нас не приходилось переживать эту печаль разлуки с
очень понравившимся, но совершенно чужим местом! Вот завтра утром ваш
корабль уйдет, и вы, наверно, навсегда проститесь с прекрасным
городом - городом, через который вы прошли как чужой, ничем не
связанный и свободный в этом отчуждении. Вы наблюдали незнакомую
