такой обиды своим русским друзьям. По монгольским обычаям
домашний скот разделяется на тепломордый и холодномордый.
Дарить тепломордый -- значит выражать теплую дружбу. Подарки
холодномордого скота вообще не делаются, потому что такой дар
оскорбителен. Тепломордый скот -- это овцы и лошади,
холодномордый -- козы, верблюды и рогатый скот. Этот обычай
настолько еще силен в Монголии, что когда в период
Отечественной войны монголы посылали скот в дар Советской
Армии, то просили пересчитать всех коров и яков по весу на овец
и записать как дар овцами, дабы не дарить холодномордых.
Скот в Монголии имеет и символическое значение для
выражения людских чувств и характеров. Овца -- символ глупости,
лошадь -- дружбы, верблюд -- покорности, корова -- упрямства,
коза -- злости, хитрости и всяческого сквернодушия.
Иэнхорло попрощался, вышел из палатки, бережно поднял угол
нашего спущенного флага и громко сказал: "Уунийг узуулэгч!"
("Друг на всю жизнь!") Арат вскочил на лошадь и грустный
направился вниз по сухому руслу.
Девятого июля мы погрузили последний монолит и в
двенадцать часов покинули лагерь. Но после выезда на дорогу
пришлось почти час дожидаться "Тарбагана" и полуторку. День был
знойным, и мы скучились в короткой тени под машинами. Даже ноги
надо было убирать в тень -- сапоги накалялись на солнце.
Оказалось, что у полуторки в пятидесяти метрах от лагеря
отлетел кронштейн задней рессоры -- совершенно такая же авария,
какая была у нас в 1946 году со "Смерчем", тоже в самый момент
выезда. Повсюду замечались следы сильных дождей. Дорога
сделалась тяжелой, моторы нагревались. Даже в Гуйсуин-Гоби
центральная впадина с пухлыми глинами оказалась затопленной.
Озерцо пришлось объезжать, осторожно выбирая дорогу на взбухшей
глинистой почве.
Мы ночевали на станции в развалинах Могойн-хурэ и
простились со снежными горами (Цасту-Богдо) только на следующее
утро. У хозяина станции я увидел тощую кошку -- животное, редко
встречающееся у монголов. На мой вопрос, почему в Монголии не
держат кошек, хозяин улыбнулся и рассказал старинное поверье о
собаке и кошке. Собака будто бы каждое утро приходит
посмотреть, жив ли ее дорогой хозяин, а кошка по утрам смотрит
-- не умер ли хозяин. Возможно, что это старинное поверье и
сыграло какую-либо роль в отсутствии кошек. Однако, я думаю,
дело проще. Кошка при кочевом хозяйстве бесполезна: нет запасов
зерна, которые надо охранять от грызунов.
На первом большом перевале мы обнаружили, что плоскогорья
покрылись совсем молодой травкой. Со всех сторон торчали
зубчатые скалистые горы бледно-серого цвета с пятнами рыжих
лишайников. Над ними низкое холодное небо, сплошь закрытое
ровной облачностью -- вид очень суровый, но полный какой-то
необычной для Монголии свежести. На мрачной равнине с шатровыми
останцами я увидел древние могильники. Они настолько вросли в
почву, что были заметны только издалека, с возвышенности.
Очевидно, эти гранитные надгробия в виде поставленных
вертикально остроугольных глыб или кругов из камней были
древнее всех других. Холодное безлюдье продолжалось и дальше.
Все мы обрадовались, увидев на небольшом плоскогорье близ самой
дороги две недавно поставленные юрты.
Остановка, чтобы покурить, потолковать с аратами и
погреться, была оправдана замеченными Малеевым древними
надписями. Травянистый склон, подходивший к дороге с юга, круто
поднимался к подножию отвесных гранитных скал, а на них, на
высоте около ста метров, отчетливо виднелись громадные буквы --
не то тибетские, не то еще какие-то неизвестные иероглифы.
Прозоровский с Рождественским вошли в раж и вызвались сбегать
наверх и исследовать надписи. Я высказал предположение, что,
может быть, это не надписи, но его с негодованием отвергли. Не
говоря ни слова, я извлек бинокль, направил его на скалы и
увидел только трещины гранитных отдельностей. Невооруженному
глазу опять виделись загадочные буквы. Я промолчал о своем
открытии, чтобы немного охладить ярых спорщиков. Через четверть
часа оба явились, взмокшие от пота и сконфуженные. Велико же
было негодование исследователей, когда я поднес им бинокль и
они смогли еще раз убедиться в отсутствии надписей. На град
упреков я хладнокровно отвечал сентенциями о необходимости
пользоваться современной техникой.
Однако пора было двигаться дальше. Я вынул часы, было уже
четверть одиннадцатого, и предложил садиться в машины.
Высунувшийся из кабины Эглон возразил, что мои часы никуда не
годятся: у него -- пять минут двенадцатого. Решили проверить
время. Вся "научная сила" и шоферы извлекли свои часы. Восемь
штук этих коварных механизмов показывали самое различное время,
с расхождением до одного часа. Лишь на телеграфе в Цаган-Оломе
мы запросили Улан-Батор о точном времени и установили, что
единственно верными часами обладал Рождественский. Хорошо, что
мы не были путешественниками прежних времен, когда точность
съемки зависела от верности хода часов!
За мрачной равниной, миновав небольшой перевал, мы попали
в круглую впадину -- зеленую, ровную котловину, окруженную
синими, поразительно яркого цвета горами. Горы имели мягкие
очертания, их бэли, покрытые свежей травой, казались
аквамариновыми. Цепь густо-синих гор на аквамариновых
фундаментах, высившаяся за зеленым простором под хмурым
бессолнечным небом, выглядела совершенно сказочной. Впереди над
горами виднелся узкий голубовато-стальной просвет -- там
пролегала долина Дзабхана. При спуске в долину дорога пошла по
необычайно черным горам. В отличие от обычных гобийских гор,
черных от пустынного загара, эти низкие, сильно разрушенные
горы состояли из насквозь черных пород. Такая внутренняя, а не
внешняя чернота сразу чувствуется на взгляд, и мне пришла на
память монгольская поговорка: "Змеиная пестрота -- снаружи,
человечья пестрота -- внутри"...
На вершине перевала, на маленьких ступенчатых площадках,
стояло множество очень острых и высоких пирамидок с узкими
основаниями. Это были редкой формы обо, столь же черные, как
все зубцы, стены, откосы вокруг. Впереди и внизу в черных
воротах уже виднелся сверкающий Дзабхан. По крутому выпуклому
косогору мы стали съезжать в долину. Машина опасно кренилась и
раскачивалась. Я заметил, что дорога проведена неладно -- нужно
было бы немного потрудиться и вскопать косогор.
-- Ну кому здесь копать! -- с досадой воскликнул
Вылежанин, прижимая тормоз. Машина обогнула поворот--и... перед
нами около двадцати рабочих усердно вскапывали косогор.
В Цаган-Оломе нас ожидала радостная встреча. Бедняги
Дурненков и юный рабочий Никита истосковались от вынужденного
сидения и по-детски радовались приходу машин. Немедленно
началась перегрузка. Учитывая потрепанное состояние и тяжелый
груз наших машин, я решил возвращаться в Улан-Батор не через
Ара-Хан-гай, а по южной дороге, через Баин-Хонгор и Убур-Хангай
("Южный Хангай"). Эта дорога не считалась магистральной и не
имела мостов через мелкие речки. Поэтому при наступивших дождях
был известный риск задержек на переправах. Так оно и оказалось
впоследствии. Правда, мы потеряли всего два дня, так как южная
дорога была короче.
Мелкий моросящий дождь продолжал преследовать экспедицию.
Горы на востоке за Цаган-Оломом стали теперь ярко-синими.
Конусовидный мелкосопочник казался издалека скопищем
темно-синих или темно-фиолетовых волн. Это всегда бывает в
гобийских районах Монголии, когда влажно и пасмурно. Трудно
представить себе более яркие и чистые оттенки синего цвета.
Этот цвет, именно в его наиболее ярких тонах, больше всего
любят в Монголии.
Перед Дзаг сомоном начался длиннейший подъем, незаметный и
похожий на плоскость. Машина стала "задыхаться" на третьей
передаче, и пришлось переходить на вторую. После нескольких
километров пути и отчаянных попыток двигаться на третьей
передаче мы с Вылежаниным остановились. Осмотрели баллоны,
тормозные барабаны, начали гадать, что такое приключилось с
мотором. Пока мы дознались, что машина в полной исправности,
нас догнал Пронин и принялся издеваться над премудрыми
механиками. Лихачев со своим дымившим "Тарбаганом" отстал, и
Пронин высказал ядовитое предположение, что Лихачев разбирает
мотор, будучи не а силах понять простую вещь. Однако Лихачев
скоро догнал нас, высунул из кабины взлохмаченную голову и
закричал, сияя застенчивой улыбкой:
-- А я уже решил, что мой мотор совсем отказывает! Потом
смотрю -- нет, вы тоже едва плететесь!
Действительно, такого длинного и незаметного подъема я еще
не видал. Машина без разгона становилась беспомощной и еле
ползла. Зато с какой поразительной скоростью машина брала с
разгона крутые подъемы.
Проливной дождь замыл дорогу, и мы нашли убежище в школе
Дзаг сомона. Дождь лил всю ночь и продолжался на следующий день
-- двенадцатого июля. Сначала мы прошли тридцать один километр
по арахангайской дороге, затопленной в глубоких ямах и лужах.
Затем отвернули на восток, в ущелье между гор, по слабому следу
на россыпях синеватых, в мокром виде -- совсем синих,
кварцитов. Дорога пошла по дну типичной хангайской долины,
покрытой слоем почвы и сплошь заросшей травой. Дно долины тоже
было задерновано -- это никогда не встречается в Гоби. Крутые
зеленые откосы, блестящие от мокрой травы, поднимались по
сторонам. Здесь, на большой высоте -- свыше двух тысяч
метров,-- серые клочья туч низко теснились по гладким бокам
гор. Машины устремлялись в сплошную завесу мглистого дождя по
неизведанной дороге.
Весь день шли мы по сказочному царству тумана, в
подоблачной стране. Долина сузилась, склоны гор сделались
скалистыми, по дну зазмеилась маленькая речка Убуртэлиин-гол
("Южная Петлястая"). Слева, на вершинах теснившихся округлых
гор, появились высокие обнаженные скалы, напоминавшие
циклопические постройки. Клочья облаков проплывали между
горами, то закрывая, то открывая таинственные черные башни.
Будто замки, касающиеся в тумане низкого облачного неба,
населенные неведомыми обитателями.
Дальше потянулись странные горы, осыпавшиеся мокрыми,
холодно поблескивающими плитами синего камня. Ниже по долине у
русла речки появились очень плоские зеленые холмики, на
вершинах которых круглые или квадратные могильники с
вертикальными плитами до двух метров высоты. А у подошвы скал
по обеим сторонам долины непрерывной цепью тянулись меньшие
могильники. И так -- на тридцать километров пути! Вылежанин
удачно назвал эту долину -- "Долиной старой смерти". Ближе к
речке, почти на краю ее террас, одиноко маячили среди тумана
огромные, по три-четыре метра высоты, грубо обтесанные
квадратные столбы красного гранита. Вокруг этих угрюмых
памятников -- маленький холм из камней, на столбах широкими
желобками высечены какие-то знаки -- круги, косые линии,
очертания заостренного книзу щита.
Странное ощущение возникало при виде этих памятников,
стоявших здесь под низкими облаками забытыми более двух с
половиной тысяч лет. Что, какие мысли и желания хотели выразить
ими люди того времени? На что надеялись они, предпринимая такие
большие труды? И казалось -- вот-вот, сроднясь с древним,
поймешь забытый смысл, но машина проходила дальше, и могильник
за могильником скрывался в тумане, как бы расплываясь в
разделявших нас тысячелетиях.
