вызвала, как часто бывает, ночной мираж. Казалось, что
стеклянная клетка кабины, открытая сверху прямо в черное небо,
качается где-то посредине моря мрака. Шедшая впереди машина в
освещении фар будто неслась по узкой аллее под сводами уходящих
ввысь деревьев.
На следующий день мы встретились с нашим старым
проводником Цедендамбой, который опять ехал с нами в Нэмэгэту.
Чистая, покрытая светлой, вышитой кошмой юрта стояла на
западной окраине аймака. Вся семья Цедендамбы была в сборе.
Старик отец и жена помнили меня и Эглона еще по первой
экспедиции и приветливо принялись угощать кумысом и кислым
крепким сыром. Дочь Цедендамбы за два года превратилась в
прехорошенькую девушку, отлично сознававшую свое обаяние. Это
чувствовалось по кокетливо-скромным взглядам ее блестящих узких
глаз в сторону более молодых участников экспедиции --
сопровождавших нас Преснякова и Брилева.
Колонна двинулась на юг в необычайно пасмурный день. В
горах Гурбан-Сайхан шел непрерывный, совершенно осенний русский
дождь. Нам не повезло в новом маршруте. Едва мы поднялись на
перевал, как у "Дракона" выплавился подшипник второго цилиндра.
Чтобы не задерживать колонну, Безбородов -- водитель "Дракона"
-- был оставлен с двумя рабочими для ремонта. Игнатьев и Брилев
хлопотали, растягивая брезент, а Безбородов деловито
устраивался под машиной, чтобы выпустить масло и снять картер.
Если бы им почему-либо не удалось отремонтировать машину, то
наша колонна на обратном пути из Нэмэгэту должна была
отбуксировать "Дракон" в аймак.
Распрощавшись с остающимися, мы двинулись дальше. Черные
стены ущелья разошлись, окаймляя дугой широкое, поросшее
ковыльном плато замечательно чистого цвета слоновой кости.
Плато опоясывало сухое русло с синеватой галькой, а выше
поднимались четкие, как будто нарисованные тушью горы. Низкие
тучи сидели над перевалом, окутывая зубцы и пики клочьями
тумана. Пустыня издавала резкий запах намокшей пыли а по ущелью
тянуло полынью -- запахом, еще по-весеннему слабым, но
необычайно свежим и бодрящим.
За вторым перевалом шли широкие, удивительно ровные
плоскогорья. Они поросли низкой желтой травой и создавали
впечатление необыкновенно светлого простора и шири. Между
желтой травой проглядывали участки обнаженной серой щебенки --
голубоватые узоры на ярко-желтом фоне. Дальше выступала красная
глина, и ярко-красная дорога горела перед носом машины на
солнечно-желтой равнине.
За Хонгор-обо сомоном могучие ветры нанесли поперек старой
караванной тропы длинные гряды песка, но дружная работа всех
участников экспедиции (от этой трудовой повинности был
освобожден только Эглон) помогла быстро преодолеть препятствие.
Уже к ночи мы въехали в каменный хаос у Цаган-Дерисуни-хурала,
серые вершины которого ощерены и иззубрены острыми камнями.
Какой-то злобный вид местности усугублялся мрачностью
чрезвычайно зазубренного хребта Цзолэн на заднем плане -- моря
вздыбленных каменных волн.
Опять машины бросало, корежило и окутывало пылью на
откосах и подъемах бесчисленных сухих русел. На следующий день
продолжалось то же самое, ибо зона сильно размытого
мелкосопочника протягивалась далеко к западу от бывшего
монастыря. В довершение затруднений с утра начала бушевать
песчаная буря страшной силы. Без солнца Гоби стала угрюмой и
печальной. Рев ветра был так силен, что мы могли
переговариваться только криком. Огромные смерчи неслись
повсюду. При их приближении все исчезало в облаках песка. Тупые
носы машин зарывались в клубы песка, как в воду.
Я намеревался проехать в Нэмэгэтинскую котловину не с юга,
как в 1946 году, а с востока. Если бы удалось проложить туда
дорогу, то наш путь проходил бы мимо еще одной группы
местонахождений динозавров -- у горных массивов Гильбэнту и
Сэвэрэй. Поэтому, проехав двадцать пять километров от
монастыря, мы повернули на север по старому автомобильному
накату, когда-то шедшему в сомон. В настоящее время Сэвэрэй
сомон перекочевал на другое место, и старый автомобильный накат
окончился через тридцать пять километров. Мы попали в хаос
сухих русел и промоин и двигались со скоростью пять километров
в час. Пять часов пробивались мы так, пока не решили повернуть
назад, не усмотрев впереди никакого облегчения. Накатать
сносную дорогу через эти русла все равно было невозможно, а
если мы бы ее и сделали, то погубили бы машины. Пришлось
вернуться к старому пути, через Ноян сомон.
Буря продолжала свирепствовать. Последние холмы
мелкосопочника Цаган-Дерисуни усыпаны необыкновенным,
апельсинового цвета, песком. Будто неведомо откуда, из мрачных
туч, солнце осветило серые бока холмов. Мягкая трава униженно
сгибалась под ветром, а жесткие колючки надменно стояли и, не
дрогнув, выдерживали шквалы. Из наблюдений над растительностью
в бурю становился понятен смысл чрезвычайной жесткости
пустынных кустарников. Ближе к Ноян сомону, там, где дорога шла
по гребням гранитных хребтиков, неистовые шквалы несли поперек
дороги длинные струи песка. Переваливаясь через выпуклую
поверхность гребня, стелющиеся песчаные струи взвивались в
воздух. Тогда дорога исчезала и в их призрачном полете над
землей, и приходилось ехать с большой осторожностью. Перед Ноян
сомоном, на спуске, масса несущегося песка заполнила все
ущелье. Казалось, что машины спускаются в стремительную желтую
реку. К ночи буря стихла и выпал снег, но мы надежно укрылись в
помещении школы в Ноян сомоне. Здесь мы взяли напрокат большую
юрту. Юрта со своим жестким каркасом и плотной оболочкой из
кошмы устойчивее, чем палатка, более непроницаема для пыли и не
так прогревается. Нам совершенно необходимо было иметь какое-то
помещение для научных работ, записей, изучения коллекций,
фотолаборатории, которое было бы защищено от назойливых
гобийских ветров. Юрта сослужила нам верную службу, и мы не
могли нахвалиться своей догадливостью.
Нас встретили в Ноян сомоне как старых друзей. Директор
школы, заменявший в сомоне начальство, уступил нам под склад
незаконченный домик на краю сомона. По-прежнему стояли вокруг
странные черные горы и каменные холмы с необычайно острыми,
похожими на ежей, торчащих из-под земли, вершинами. Этот
суровый вид местности не мог отнять какого-то домашнего
ощущения. В 1946 году Ноян сомон показался нам краем света, а
теперь это был обжитой дом перед большими неисследованными
пространствами Заалтайской Гоби.
По знакомой дороге мы вышли в котловину Нэмэ-гэту, прямо
напротив горы Гильбэнту. отсюда повернули на запад и выехали на
бэль, сплошь покрытый цветущими синими ирисами. Здесь проводник
Цедендамба при моем попустительстве совершил грубую ошибку --
попытался спрямить дорогу и повел нас вниз, на дно котловины,
держа курс прямо на Нэмэгэту. Мы оказались в песках, поросших
тысячелетними саксаульниками. В довершение беды поднялась
песчаная буря. Машины упорно пробивались сквозь бурю, пески и
саксаул, наполняя всю долину воем своих моторов. Я повернул
колонну к югу, на более твердый участок бэля, но затем тоже
уклонился вправо, и мы уже в сумерках опять попали в заросшую
саксаулом впадину.
После ночевки у высохшего колодца мы с Эглоном оставили
всех свертывать лагерь и выехали вперед на "Козле". Быстро
нашли свои следы 1946 года и подъехали к останцу "Первому" при
ужасающем ветре. Вначале я думал ставить лагерь здесь, но потом
решил все же спуститься в сухое русло и проникнуть в Главную
котловину. Это решение, продиктованное страхом перед западными
ветрами, все же не было совсем правильным. Хотя расположение
Центрального лагеря внутри костеносного массива Нэмэгэту
значительно ускорило работы по раскопкам, но стоило нам
большого износа машин и пережога горючего, так как пробиваться
последние несколько километров по сухим руслам к Центральному
лагерю было невероятно тяжело. Сколько раз мы, поджидая машины
из маршрутов или из Улан-Батора, подолгу слушали надсадный вой
передач, пока машина подходила по бесчисленным изгибам сухих
русел к лагерю. Теперь, набравшись опыта, я знаю, что надо было
бы поставить Центральный лагерь у края оврагов и ущелий
Нэмэтэту, там, где к нему можно было легко подъехать.
Транспортировать рабочих и снаряжение к местам раскопок надо
было на одной, сравнительно легкой машине, имея для этой цели,
скажем, полуторку.
Но всему этому мы научились позже, а сейчас прибыли в
Главную котловину и выгрузились над сухим руслом, найдя
просторную площадку, которую не затопило бы возможное
наводнение. Борясь с адским ветром и холодом, мы поставили юрту
и палатки. Сразу стало уютно. Лихачев с Лукьяновой, тайно
сговорившись, сервировали большой стол, даже с цветами. Вся
экспедиция собралась в юрте за обедом, и мы выпили за
благополучное достижение трудной цели в канун Дня Победы.
Первый рейс по бездорожью в Заалтайскую Гоби несколько
деморализовал еще не привыкших товарищей. Однако стоило
поглядеть на небрежно развалившегося на своей койке Эглона с
раскрытой почти до пояса голой грудью и со счастливым лицом
наслаждавшегося крепчайшим чаем, чтобы приободриться.
На следующий день, когда Цедендамба, отправившийся на
поиски колодца, не нашел его, а в лагере осталось не более
ведра воды, произошел переполох. Я знал местоположение еще двух
колодцев, но они были труднодоступны. Поэтому я послал
Рождественского вторично искать тот колодец, который не нашел
Цедендамба, так как он был наиболее близким -- всего в
четырнадцати километрах. Рождественский нашел колодец и
почувствовал себя спасителем экспедиции. Я не стал его
разочаровывать, но это сделал менее щепетильный Эглон.
Весь этот день мы с Новожиловым провели в поисках воды
близ лагеря. Искали мы и по всем правилам гидрогеологической
науки, и по приметам гобийских аратов. По последнему способу
рыли ямы и ставили на дно их опрокинутые чистые фарфоровые
чашки. Если бы дно чашки наутро оказалось отпотевшим это
означало, что вода будет. Но чашки оставались сухими, и наши
геологические заключения совпали с народными приметами. Во
второй половине дня пошел снег, быстро растаявший и оставивший
на саксаульных равнинах запах влажной пыли и глины. Чем-то
родным повеяло от этой сухой и сожженной чужой земли.
К вечеру мы забрались с Новожиловым на восток от Главного
лагеря. Здесь, посреди небольшой впадины, густо поросшей
эфедрой с ее характерным аптечным запахом, высился круглый
останец красноцветных меловых пород. Причудливые формы
выветривания окаймляли его двумя рядами полуобвалившихся стен и
венцом тонких башенок. Новожилов с его поэтическими
склонностями, любивший давать наименования еще с первых наших
совместных с ним экспедиций по "белым пятнам" Сибири, назвал
останец "Островом Развалин". Впереди "Острова Развалин" стояла
отдельная скала со ступенькой наверху, удивительно похожая на
трон. Новожилов взобрался туда и развалился на троне с цигаркой
в руке, и я сфотографировал его как владыку этих призрачных
городов и дворцов.
В лагере нас ждали приятные новости. Эглон нашел скелет
гигантского хищного динозавра, а Пронин открыл к югу от лагеря
целое поле, усыпанное костями.
Следующий день я посвятил дальнейшему обследованию
восточной части местонахождения Нэмэгэту. Выяснилось, что
масштабы местонахождения в 1946 году мы преувеличили.
