Александр ЕТОЕВ
ОБРАТНАЯ СТОРОНА ЗЕМЛИ
1
Мелкий, чуть крупнее дробины, в тесто был запечен камень, похожий на
щучий глаз. Князь подбросил камешек на ладони, задумчиво поскреб в бороде
и вытащил записную книжку.
Столовая при гостинице называлась, как и гостиница, - "Коммунальщик".
Он записал: гостиница "Коммунальщик" - Sic!
Чай он допивать не стал, на дне плавали бурые хлопья мути, убрал
камень в карман и отодвинул стакан. Пепельниц на столах не было. Князь
покрутил пальцами папиросу, заметил колпак раздатчицы и курить пока
передумал. Среди римлян ты римлянин, среди столующихся россиян -
россиянин. Князь уважал законы и правила коммунального общежития. Когда в
восемьдесят четвертом он отыскал в избе погожского рыбака редчайший
экземпляр "Блудодея", запрещенного царской цензурой и преданного анафеме
духовенством, ему помогло лишь то, что, выпив с хозяином за знакомство, он
встал и перекрестился на образа. Традиции - местное золото. Путешествуя за
книжными редкостями, Князь то носил бороду, то не носил, то был прост, как
нищий на паперти, то пускался в ученую заумь; единственный посох, за
который он твердо держался и который не выпускал никогда, - это вера в
волшебницу-книгу.
Время приближалось к полуденному. Местный музей, куда он собирался
наведаться по приезде, с неделю как заперли на замок по причине смерти
смотрителя. Об этом ему рассказал человек, торговавший на площади квасом.
Еще поведал квасник площадной, что квасок нынче ссака, а не квасок, что у
него, ежели гость желает, найдется квасок покрепче, что пиво в бане на
Сошной по восемь рублей бутылка, а раков в Каменке еще в том году всех
повывели. Что Тимофееву он на плешь клал, что он не какой-нибудь говенный
цыган с Затонья, что его не замкнешь на сутки в милицейский амбар и не
заставишь булыжником выпрямлять гнутые гвозди. Что Маруська с Киевской
улицы родила на Пасху японца, а у смотрителя Фогеля и дом пограбили в ту
же ночь, когда самого убили. А убили его в музее, так и нашли уткнутого
лбом в витрину, где лежали древние мощи. А во лбу - дыра с яйцо.
Солнце светило в спину, но не жарко, а как-то жалостно. Спешить,
выходило, некуда. Знакомых в городе - никого. И сам городок, невесть
почему называвшийся Камень-городом, был скучен, как любой провинциальный
райцентр, пропахший запахами пыльной сирени и псины с местной мыловаренной
фабрики. Старых построек в городе почти не осталось, лишь ветхая
кладбищенская церквушка да здание райсовета, построенное по преданию
Львовым.
Кроме Князя, одиноко сидевшего у окна, из столующихся народу не было
ни души. Князь достал из кармана книжицу - небольшую, в восьмую долю
листа, смахнул со стола крошки и бережно положил на край.
2
В начале была книга.
На бумаге цвета гаснущей на песке волны - голубовато-серой; на титуле
ни слова о сочинителе, лишь строго и просто: "Повесть о княжем камне".
Шрифт был старый, печально-строгий - классическая антиква,
переседланная под российский зад. Таким печатали державинскую "Фелицу".
Книга издана в маленьком городке в типографии некоего Козырева. На титуле
так и стояло: Камень-город. В типографии Козырева. Года не было.
Сама бумага - с мутнеющей на свету филигранью; на ней не то медведь,
не то черт - на плече топор, на голове пудовая княжеская корона. Если на
знаке не черт, то бумага выделки конца позапрошлого века с ярославской
мануфактуры наследника Саввы Яковлева.
Все это было понятно. Непонятно было другое. Ни в одном из
существующих каталогов "Повести о камне" не значилось. Князь три ночи
кряду не мог заснуть, так его поразил этот факт.
То, что местом, где печатали книгу, обозначен был Камень-город, - не
очень Князя смущало. Конечно же, в таком богом забытом углу ни о какой
типографии в те времена и речи быть не могло. Ближайшей из провинциальных
печатен, если мерить по расстоянию, была ярославская. Но такие подмены
встречались. Хотя первый цензурный устав и был принят в России в 1804
году, но чертей дразнить и до сего счастливого года хотелось не всякому
храбрецу. В конце-то концов, книгу могли напечатать в Москве, или на Юге,
или, как поэт-метроман Струйский, в какой-нибудь безвестной Рузаевке.
Чтобы шишки, если начнут трясти, посыпались на луковки и на крыши
городишки, что понежальче. Потому и поставили при наборе никому
неизвестный город - из хитрости и для скрытности.
И все-таки в любой сказке нужно искать намек. И начать он решил
отсюда, с "фальшивого" места издания, чтобы с покоем на сердце поставить
на месте крест.
3
Князь собрался встать и идти, когда улицу за окном затемнило
набежавшее облако. С улицы запросился ветер, стал тереться боком о раму и,
тоненько подвывая, погромыхивать оконным стеклом. На столе задрожал
стакан. Повариха, стоявшая на раздаче, высунула из бойницы колпак и шумно
втянула воздух. Князь спиной почувствовал холодок. Когда он встал и
двинулся к двери, пыльный столовский кот, тихо дремавший на подоконнике,
ожил и встрепенулся. Шерсть на нем встала дыбом, его подбросило как
ужаленного, и, сшибая неубранную посуду, кот бросился по столам наутек.
Рассыпавшись черной ракетой, он влетел в кухонное окно и где-то там
успокоился.
- Рупь с тебя, оглашенный, - заорала на кота повариха.
Князь схватился за ручку двери, но та выскочила из руки, и перед ним
на пороге выросла человеческая фигура. Князь не успел отступить. По ногам
что-то больно ударило. Огромный пятнистый пес протиснулся, оттесняя в
сторону, и, грозно рыкнув на Князя, оскалил мокрую пасть.
- Не привык уступать, боярин? - сказал человек, входя. - Фу, псина! К
ноге! Боярин тебя не тронет.
Князь перевел дух.
- Павловна, нам борща. Со дна набирай, погуще. И собачке моей костей.
Человек прошел в помещение, не отрывая от Князя глаз. Князь сделал
шаг, чтобы выйти, пес рванулся к нему, но, обежав вокруг ног, не тронул, а
лег у двери.
- Сторож, - усмехнулся вошедший. Черный кожаный плащ блестел на нем,
как железный.
- Давненько столичного духа не нюхивали. - Он вытащил из карманов
руки - две красные костистые пятерни, - и растер их, словно с мороза. -
Москва или Питер, боярин?
- Петербург.
- Значит, боярин, наше маслице приехали кушать? Оголодали, небось, в
своем Петербурге? Павловна! Новость слыхала? Питерские объедалы приехали.
Пес лежал на пороге. Князь смотрел то на пса, то на человека в плаще.
Тот молча раскачивался на каблуках, и по лоснящейся коже плаща сновали,
словно живые, синие электрические пауки.
- Константин Афанасьевич, - крикнула ему повариха. - Как там мой
холодильник?
- Что? - Человек рассеянно обернулся. Повариха открыла прилавок и
вынесла в зал заставленный широкий поднос. Человек кивнул: - Будет тебе
холодильник.
- Ох! - Повариха опустила поднос на стол. Груда темных костей лежала
между тарелок.
Человек в кожаном облизнулся.
- Ты шестая на очереди. Идешь в списке сразу после начальника штаба
ГО товарища Петроченки.
Князь все ждал, когда же он отведет собаку. Пес лежал, как колода,
только лиловый язык дрожал на острых клыках. Человек в плаще уже ел,
ссутулившись над глубокой тарелкой. Прямо руками, без остановки, он
выхватывал из густоты мокрые большие куски, пропихивал их до самого горла
и тут же выдергивал руку, чтобы не откусить кисть.
- Собака! - окликнул он наконец пса. Собака раскрыла пасть, и кость,
перелетев над столами, хрустнула на железных зубах.
- Павловна, отнеси.
Повариха стряхнула кости с подноса себе на передник и молчком прошла
мимо Князя. Пес закопался мордой в гору сырых костей, но с Князя глаз не
спускал. Князь дернулся, заныла нога, пес рявкнул переполненной пастью и
тут же вскинулся для прыжка. Князь замер, но пес не прыгнул. Жадно и сыто
урча, собака набивала живот. Затравленным взглядом смертника Князь смотрел
на пиршество зверя. Пес проглатывал кровавую пищу, груда костей таяла на
глазах, летела костяная мука, и Князь подумал тоскливо: не он ли у зверя
на очереди, когда тот догложет все до конца.
Над тарелкой чавкал хозяин. Лицо его пошло пятнами, плащ топорщился
на узкой спине, и был он похож на стервятника, дорвавшегося до дармовой
мертвечины.
Неожиданно хруст замолк. Пес закашлялся, подавившись. Князь взглянул
на порог и обмер. Перед самой собачьей мордой, скрюченная и потемневшая,
лежала кисть человека. Часть пальцев была обглодана, а на фаланге на
безымянном блестело золотое кольцо.
Рубашка на Князе взмокла. Не понимая, что делает, он рванул ее на
груди. Камешек, что лежал в кармане, выпал со стуком на пол и покатился
между столами. Следом выпала книга.
Человек за столом вскочил. Лицо его помертвело. Он съежился и стал
пятиться, медленно и с опаской. Пес жалобно скулил у порога. Теперь вместо
грозного зверя перед Князем дрожал щенок. Поджимая хвост и повизгивая, он
бросился хозяину в ноги. Тот споткнулся о тело собаки и с грохотом
повалился под стол. Одновременно солнечные лучи пробились сквозь облачную
завесу и ярко осветили столовую. Дорога была открыта.
4
С улицы, с балкона напротив, тоскливо блеяла балалайка. Солнце опять
пропало. Константин Афанасьевич Тимофеев тяжело приходил в себя на стуле.
В ногах лежал верный пес, а старуха, стуча зубами, суетливо ползала на
полу.
- Шумно... Откуда шум? Убрать.
Пес в два прыжка выскочил через дверь на улицу и спустя минуту
вернулся. Балалайка на балконе умолкла.
- Плохо, Павловна, плохо.
Старуха ни жива ни мертва приоткрыла щербатый рот.
- Батюшка, да они ж ничего не поняли.
- Не поняли... Я кость свою застудил, на холодном полу лежавши.
Пойдем, кончай мельтешить. - И расцепив пальцы, он с силой вонзил их в
стол и проскреб на дереве борозды. - Собака, охраняй вход.
Они прошли через кухню мимо газовых языков огня. В стене за стопой
кастрюль притаилась незаметная дверь. Тимофеев поддал ногой и железная
баррикада рухнула.
- Ты оставайся здесь, - сказал он, не оборачиваясь, старухе и пальцем
нарисовал на створке корявую букву Т. Дверца его впустила. Впустила и
сразу же приросла к стене.
Тусклая капля лампы едва освещала место, но Тимофеев здесь не газету
собрался читать. Он обошел колоду с торчащим из нее топором, походя
пересчитал железные метлы и рукавицы, и стоящие в углу у стены литые
чугунные сапоги - заметив один обколотый, нахмурил брови и хмыкнул, -
постучал по детскому гробику, послушал, что ответила пустота, кивнул,
прошел дальше мимо ввинченных в потолок крючьев, с которых свисали чучела
обезьяны и филина, вошел в угрюмую тень еще одного гроба, большого,
стоящего на торце у стены, и молча отвалил крышку.
Лицо его обдало сыростью. Сбегая между мшистых камней, вниз мимо
низких елочек уходила тропа. Тимофеев присел на корточки и носом потянул
землю. Потом поморщился недовольно: "Чьей-то коской пованивает", - встал и
отправился по тропе.
Тропа петляла недолго. Нырнув в болотистую низину и переползя лесок,
она внезапно пропала, будто ее и не было. Тимофеев теперь стоял на самом
краю обрыва. Над головой от горизонта до горизонта небо стянули тучи. Они
ворочались, как живые, оттесняя друг друга к северу. Там в невидимом
далеке небо озарялось зарницами, и гулкий протяжный стон отзывался в
коленях дрожью.
