то, что долго мальчишка не платит, и что, "наконец, ты, мальчишка, -
прибавил Семен Иванович, - вишь, там хочешь в гусарские юнкера перейти, так
вот не перейдешь, гриб съешь, а что вот тебя, мальчишку, как начальство
узнает про все, возьмут да в писаря отдадут; вот, мол, как, слышь ты,
мальчишка!" Потом Семен Иванович успокоился, но, полежав часов пять, к
величайшему и всеобщему изумлению, как будто надумался и вдруг опять,
сначала один, а потом обращаясь к Зиновию Прокофьичу, начал его вновь
укорять и стыдить. Но тем дело опять не кончилось, и повечеру, когда Марк
Иванович и Преполовенко-жилец затеяли чай, пригласив к себе в товарищи
писаря Океанова, Семен Иванович слез с постели своей, нарочно подсел к ним,
дав свои двадцать или пятнадцать копеек, и под видом того, что захотел
вдруг пить чаю, начал весьма пространно входить в материю и изъяснять, что
бедный человек всего только бедный человек, а более ничего, а что, бедному
человеку, ему копить не из чего. Тут господин Прохарчин даже признался,
единственно потому, что вот теперь оно к слову пришлось, что он, бедный
человек, еще третьего дня у него, дерзкого человека, занять хотел денег
рубль, а что теперь не займет, чтоб не хвалился мальчишка, что вот, мол,
как, а жалованье у меня-де такое, что и корму не купишь; и что, наконец,
он, бедный человек, вот такой, как вы его видите, сам каждый месяц своей
золовке по пяти рублей в Тверь отсылает, и что не отсылай он в Тверь
золовке по пяти рублей в месяц, так умерла бы золовка, а если б умерла бы
золовка-нахлебница, то Семен Иванович давно бы себе новую одежу состроил...
И так долго и пространно говорил Семен Иванович о бедном человеке, о рублях
и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям, что
наконец сбился совсем, замолчал и только три дня спустя, когда уже никто и
не думал его задирать и все об нем позабыли, прибавил в заключение что-то
вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему,
дерзкому человеку, ногу в войне и наденут ему вместо ноги деревяшку, и
придет Зиновий Прокофьич и скажет: "Дай, добрый человек, Семен Иванович,
хлебца!" - так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного
человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как, мол; поди-ка ты с
ним.
Все это, как и следовало тому быть, показалось весьма любопытным и
вместе с тем страх как забавным. Долго не думая, все хозяйкины жильцы
соединились для дальнейших исследований и, собственно из одного
любопытства, решились наступить на Семена Ивановича гурьбою и окончательно.
И так как господин Прохарчин в свое последнее время, то есть с самых тех
пор, как стал жить в компании, тоже чрезвычайно как полюбил обо всем
узнавать, расспрашивать и любопытствовать, что, вероятно, делал для
каких-то собственных тайных причин, то сношения обеих враждебных сторон
начинались без всяких предварительных приготовлений и без тщетных усилий,
но как будто случаем и сами собою. Для начатия сношений у Семена Ивановича
был всегда в запасе свой особый, довольно хитрый, а весьма, впрочем,
замысловатый маневр, частию уже известный читателю: слезет, бывало, с
постели своей около того времени, как надо пить чай, и, если увидит, что
собрались другие где-нибудь в кучку для составления напитка, подойдет к ним
как скромный, умный и ласковый человек, даст свои законные двадцать копеек
и объявит, что желает участвовать. Тут молодежь перемигивалась и, таким
образом согласясь меж собой на Семена Ивановича, начинала разговор сначала
приличный и чинный. Потом какой-нибудь повострее пускался, как будто ни в
чем не бывал, рассказывать про разные новости, и чаще всего о материях
лживых и совершенно неправдоподобных. То, например, что будто бы слышал
кто-то сегодня, как его превосходительство сказали самому Демиду
Васильевичу, что, по их мнению, женатые чиновники "выйдут" посолиднее
неженатых и к повышению чином удобнее, ибо смирные и в браке значительно
более приобретают способностей, и что потому он, то есть рассказчик, чтоб
удобнее отличиться и приобрести, стремится как можно скорее сочетаться
браком с какой-нибудь Февроньей Прокофьевной. То, например, что будто бы
неоднократно замечено про разных иных из их братьи, что лишены они всякой
светскости и хороших, приятных манер, а следовательно, и не могут нравиться
в обществе дамам, и что потому, для искоренения сего злоуиотребления,
последует немедленно вычет у получающих жалованье, и на складочную сумму
устроится такой зал, где будут учить танцевать, приобретать все признаки
благородства и хорошее обращение, вежливость, почтение к старшим, сильный
характер, доброе, признательное сердце и разные приятные манеры. То,
наконец, говорили, что будто бы выходит такое, что некоторые чиновники,
начиная с самых древнейших, должны для того, чтоб немедленно сделаться
образованными, какой-то экзамен по всем предметам держать и что, таким
образом, прибавлял рассказчик, многое выйдет на чистую воду и некоторым
господам придется положить и свои карты на стол, - одним словом,
рассказывались тысяча таких или тому подобных пренелепейших толков. Для
вида все тотчас верили, принимали участие, расспрашивали, на себя смекали,
а некоторые, приняв грустный вид, начинали покачивать головами и советов
повсюду искать, как будто в том смысле, что, дескать, что же им будет
делать, если их постигнет? Само собой разумеется, что и тот человек,
который был бы гораздо менее добродушен и смирен, чем господин Прохарчин,
смешался и запутался бы от такого всеобщего толка. Кроме того, по всем
признакам можно совершенно безошибочно заключить, что Семен Иванович был
чрезвычайно туп и туг на всякую новую, для его разума непривычную мысль и
что, получив, например, какую-нибудь новость, всегда принужден был сначала
ее как будто переваривать и пережевывать, толку искать, сбиваться и
путаться и, наконец, разве одолевать ее, но и тут какие-то совершенно
особенным, ему только одному свойственным образом... Открылись, таким
образом, в Семене Ивановиче вдруг разные любопытные и доселе не
подозреваемые свойства... Пошли пересуды и говор, и все это как было и с
прибавлениями дошло, наконец, своим путем в канцелярию. Способствовало
эффекту и то, что господин Прохарчин вдруг, ни с того ни с сего, быв с
незапамятных времен почти все в одном и том же лице, переменил физиономию:
лицо стал иметь беспокойное, взгляды пугливые, робкие и немного
подозрительные; стал чутко ходить, вздрагивать и прислушиваться и, к
довершению всех новых качеств своих, страх как полюбил отыскивать истину.
Любовь к истине довел он, наконец, до того, что рискнул раза два справиться
о вероятности ежедневно десятками получаемых им новостей даже у самого
Демида Васильевича, и если мы здесь умалчиваем о последствиях этой выходки
Семена Ивановича, то не от чего иного, как от сердечного сострадания к его
репутации. Таким образом, нашли, что он мизантроп и пренебрегает приличиями
общества. Нашли потом, что много в нем фантастического, и тут тоже совсем
не ошиблись, ибо неоднократно замечено было, что Семен Иванович иногда
совсем забывается и, сидя на месте с разинутым ртом и с поднятым в воздух
пером, как будто застывший или окаменевший, походит более на тень разумного
существа, чем на то же разумное существо. Случалось нередко, что
какой-нибудь невинно зазевавшийся господин, вдруг встречая его беглый,
мутный и чего-то ищущий взгляд, приходил в трепет, робел и немедленно
ставил на нужной бумаге или жида, или какое-нибудь совершенно ненужное
слово. Неблагопристойность поведения Семена Ивановича смущала и оскорбляла
истинно благородных людей... Наконец никто уже более не стал сомневаться в
фантастическом направлении головы Семена Ивановича, когда, в одно
прекрасное утро, пронесся по всей канцелярии слух, что господин Прохарчин
испугал даже самого Демида Васильевича, ибо, встретив его в коридоре, был
так чуден и странен, что принудил его отступить... Проступок Семена
Ивановича дошел, наконец, и до него самого. Услышав о нем, он немедленно
встал, бережно прошел между столами и стульями, достиг передней,
собственноручно снял шинель, надел, вышел - и исчез на неопределенное
время. Оробел ли он, влекло ль его что другое - не знаем, но ни дома, ни в
канцелярии на время его не нашлось...
Мы не будем объяснять судьбы Семена Ивановича прямо фантастическим его
направлением; но, однако ж, не можем не заметить читателю, что герой наш -
человек несветский, совсем смирный и жил до того самого времени, как попал
в компанию, в глухом, непроницаемом уединении, отличался тихостию и даже
как будто таинственностью; ибо все время последнего житья своего на Песках
лежал на кровати за ширмами, молчал и сношений не держал никаких. Оба
старые его сожителя жили совершенно так же, как он: оба были тоже как будто
таинственны и тоже пятнадцать лет пролежали за ширмами. В патриархальном
затишье тянулись один за другим счастливые, дремотные дни и часы, и так как
все вокруг тоже шло своим добрым чередом и порядком, то ни Семен Иванович,
ни Устинья Федоровна уж и не помнили даже хорошенько, когда их и судьба-то
свела. "А не то десять лет, не то уж за пятнадцать, не то уж и все те же
двадцать пять, - говорила она подчас своим новым жильцам, - как он,
голубчик, у меня основался, согрей его душеньку". И потому весьма
естественно, что пренеприятно был изумлен непривычный к компании герой
нашей повести, когда, ровно год тому назад, очутился он, солидный и
скромный, вдруг посреди шумливой и беспокойной ватаги целого десятка
молодых ребят, своих новых сожителей и товарищей.
Исчезновение Семена Ивановича наделало немалой суматохи в углах. Одно
то, что он был фаворит; во-вторых же, паспорт его, бывший под сохранением
хозяйки, оказался на ту пору ненароком затерянным. Устинья Федоровна
взвыла, - к чему прибегала во всех критических случаях; ровно два дня
корила, поносила жильцов; причитала, что загоняли у ней жильца, как
цыпленка, и что сгубили его "все те же злые надсмешники", а на третий
выгнала всех искать и добыть беглеца во что бы то ни стало, живого иль
мертвого. Повечеру пришел первый писарь Судьбин и объявил, что след
отыскался, что видел он беглеца на Толкучем и по другим местам, ходил за
ним, близко стоял, но говорить не посмел, а был неподалеку от него и на
пожаре, когда загорелся дом в Кривом переулке. Полчаса спустя явились
Океанов и Кантарев-разночинец, подтвердили Судьбина слово в слово: тоже
недалеко стояли; близко, всего только в десяти шагах от него ходили, но
говорить опять не посмели, а заметили оба, что ходил Семен Иванович с
попрошайко-пьянчужкой. Собрались наконец и остальные жильцы и, внимательно
выслушав, решили, что Прохарчин должен быть теперь недалеко и не замедлит
прийти; но что они и прежде все знали, что ходит он с
попрошайкой-пьянчужкой. Попрошайка-пьянчужка был человек совсем скверный,
буйный и льстивый, и по всему было видно, что он как-нибудь там обольстил
Семена Ивановича. Явился он ровно за неделю до исчезновения Семена
Ивановича, вместе с Ремневым-товарищем, приживал малое время в углах,
рассказал, что страдает за правду, что прежде служил по уездам, что наехал
на них ревизор, что пошатнули как-то за правду его и компанию, что явился
он в Петербург и пал в ножки к Порфирию Григорьевичу, что поместили его, по
ходатайству, в одну канцелярию, но что, по жесточайшему гонению судьбы,
упразднили его и отсюда, затем что уничтожилась сама канцелярия, получив
изменение; а в преобразовавшийся новый штат чиновников его не приняли,
сколько по прямой неспособности к служебному делу, столько и по причине
способностн к одному другому, совершенно постороннему делу, - вместе же со
всем этим за любовь к правде и, наконец, по козням врагов. Кончив историю,
в продолжение которой господин Зимовейкин неоднократно лобызал своего
сурового и небритого друга Ремнева, он поочередно поклонился всем бывшимь в
комнате в ножки, не забыв и Авдотью-работницу, назвал их всех благодетелями
