подбирая под себя на бегу свои пятки так, как будто бы бежал босиком по
раскаленной плите. Отчаянный господин Прохарчин хотел говорить, кричать, но
голос его замирал. Он чувствовал, как вся разъяренная толпа обвивает его
подобно пестрому змею, давит, душит. Он сделал невероятное усилие и -
проснулся. Тут он увидел, что горит, что горит весь его угол, горят его
ширмы, вся квартира горит, вместе с Устиньей Федоровной и со всеми ее
постояльцами, что горят его кровать, подушка, одеяло, сундук и, наконец,
его драгоценный тюфяк. Семен Иванович вскочил, вцепился в тюфяк и побежал,
волоча его за собою. Но в хозяйкиной комнате, куда было забежал наш герой
так, как был, без приличия, босой и в рубашке, его перехватили, скрутили и
победно снесли обратно за ширмы, которые, между прочим, совсем не горели, а
горела скорее голова Семена Ивановича, и уложили в постель. Подобно тому
укладывает в свой походный ящик оборванный, небритый и суровый
артист-шарманщик своего пульчинеля2, набуянившего, переколотившего всех,
продавшего душу черту и наконец оканчивающего существование свое до нового
представления в одном сундуке вместе с тем же чертом, с арапами, с
Петрушкой, с мамзель Катериной и счастливым любовником ее,
капитаном-исправником.
Немедленно все обступили Семена Ивановича, старый и малый,
поместившись рядком вокруг его кровати и устремив на больного полные
ожидания лица. Между тем он очнулся, но, от совести ль, или иного чего,
начал вдруг изо всех сил натягивать на себя одеяло, желая, вероятно,
укрыться под ним от внимания сочувствователей. Наконец Марк Иванович первый
прервал молчание и, как умный человек, начал весьма ласково говорить, что
Семену Ивановичу нужно совсем успокоиться, что болеть скверно и стыдно, что
так делают только дети маленькие, что нужно выздоравливать, а потом и
служить. Окончил Марк Иванович шуточкой, сказав, что больным не означен еще
вполне оклад жалованья, и так как он твердо знает, что и чины идут весьма
небольшие, то, по его разумению, по крайней мере такое звание или состояние
не приносит больших, существенных выгод. Одним словом, видно было, что все
принимали действительное участие в судьбе Семена Ивановича и весьма
сердобольничали. Но он с непонятною грубостью продолжал лежать на кровати,
молчать и упорно все более и более натягивать на себя одеяло. Марк
Иванович, однако, не признал себя побежденным и, скрепив сердце, сказал
опять что-то очень сладенькое Семену Ивановичу, зная, что так и должно
поступать с больным человеком; но Семен Иванович не хотел и почувствовать;
напротив, промычал что-то сквозь зубы с самым недоверчивым видом и вдруг
начал совершенно неприязненным образом косить исподлобья направо и налево
глазами, казалось, желая взглядом своим обратить в прах всех
сочувствователей. Тут уж нечего было останавливаться: Марк Иванович не
вытерпел и, видя, что человек просто дал себе слово упорствовать, оскорбясь
и рассердившись совсем, объявил напрямки и уже без сладких околичностей,
что пора вставать, что лежать на двух боках нечего, что кричать днем и
ночью о пожарах, золовках, пьянчужках, замках, сундуках и черт знает об чем
еще - глупо, неприлично и оскорбительно для человека, ибо если Семен
Иванович спать не желает, так чтобы другим не мешал и чтоб он, наконец, это
все изволил намотать себе на ус. Речь произвела свое действие, ибо Семен
Иванович, немедленно обернувшись к оратору, с твердостью объявил, хотя еще
слабым и хриплым голосом, что "ты, мальчишка, молчи! празднословный ты
человек, сквернослов ты! слышь, каблук! князь ты, а? понимаешь штуку?"
Услышав такое, Марк Иванович вспылил, но, заметив, что действует с больным
человеком, великодушно перестал обижаться, а, напротив, попробовал его
пристыдить, но осекся и тут; ибо Семен Иванович сразу заметил, что шутить с
собой не позволит, даром что Марк Иванович стихи сочинил. Последовало
двухминутное молчание; наконец, опомнившись от своего изумления, Марк
Иванович прямо, ясно, весьма красноречиво, хотя не без твердости, объявил,
что Семен Иванович должен знать, что он меж благородных людей и что,
"милостивый государь, должны понимать, как поступают с благородным лицом".
Марк Иванович умел при случае красноречиво сказать и любил внушить своим
слушателям. С своей стороны, Семен Иванович говорил и поступал, вероятно от
долгой привычки молчать, более в отрывистом роде, и кроме того, когда,
например, случалось ему вести долгую фразу, то, по мере углубления в нее,
каждое слово, казалось, рождало еще по другому слову, другое слово, тотчас
при рождении, по третьему, третье по четвертому и т. д., так что набивался
полон рот, начиналась перхота, и набивные слова принимались наконец
вылетать в самом живописном беспорядке. Вот почему Семен Иванович, будучи
умным человеком, говорил иногда страшный вздор. "Врешь ты, - отвечал он
теперь, - детина, гулявый ты парень! а вот как наденешь суму, - побираться
пойдешь; ты ж вольнодумец, ты ж потаскун; вот оно тебе, стихотворец!"
- Да вы это все еще бредите, что ли, Семен Иванович?
- А, слышь, - отвечал Семен Иванович, - бредит дурак, пьянчужка
бредит, пес бредит, а мудрый благоразумному служит. Ты, слышь, дела ты не
знаешь, потаскливый ты человек, ученый ты, книга ты писаная! А вот
возьмешь, сгоришь, так не заметишь, как голова отгорит, вот, слышал
историю?!
- Да... то есть как же... то есть как же вы это говорите, Семен
Иванович, что голова отгорит?..
Марк Иванович и не докончил, ибо все увидели ясно, что Семен Иванович
еще не отрезвился и бредит; но хозяйка не вытерпела и тут же заметила, что
дом в Кривом переулке ономнясь от лысой девки сгорел; что лысая девка там
такая была; она свечку зажгла и чулан запалила; а у ней не случится, и что
в углах будет цело.
- Да ведь, Семен Иванович! - закричал вне себя Зиновий Прокофьевич,
перебивая хозяйку. - Семен Иванович, такой вы, сякой, прошедший вы, простой
человек, шутки тут, что ли, с вами шутят теперь про вашу золовку или
экзамены с танцами?. так оно, что ли? Этак вы думаете?
- Ну, слышь ты теперь, - отвечал наш герой, приподымаясь с постели,
собрав последние силы и вконец озлясь на сочувствователей, - шут кто? Ты
шут, пес шут, шутовской человек, а шутки делать по твоему, сударь, приказу
не буду; слышь, мальчишка, не твой, сударь, слуга!
Тут Семен Иванович хотел еще что-то сказать, но в бессилии упал на
постель. Сочувствователи остались в недоумении, все разинули рты, ибо
смекнули теперь, во что Семен Иванович ногой ступил, и не знали с чего
начать; вдруг дверь в кухне скрипнула, отворилась и пьянчужка-приятель, -
иначе господин Зимовейкин, - робко просунул голову, осторожно обнюхивая, по
своему обычаю, местность. Его точно ждали; все разом замахали ему. чтоб шел
поскорее, и Зимовейкин, чрезвычайно обрадовавшись, не снимая шинели,
поспешно и в полной готовности протолкался к постели Семена Ивановича.
Видно было, что Зимовейкин провел всю ночь в бдении и в каких-то
важных трудах. Правая сторона его лица была чем-то заклеена; опухшие веки
были влажны от гноившихся глаз; фрак и все платье было изорвано, причем вся
левая сторона одеяния была как будто опрыскана чем-то крайне дурным, может
быть грязью из какой-нибудь лужи. Подмышкой у него была чья-то скрипка,
которую он куда-то нес продавать. По-видимому, не ошиблись, призвав его на
помощь, ибо тотчас, узнав, в чем вся сила, обратился он к накуролесившему
Семену Ивановичу и с видом такого человека, который имеет превосходство и,
сверх того, знает штуку, сказал: "Что ты, Сенька? вставай! что ты, Сенька,
Прохарчин-мудрец, благоразумию послужи! Не то стащу, если куражиться
будешь; не куражься!" Такая краткая, но сильная речь удивила
присутствующих; еще более все удивлялись, когда заметили, что Семен
Иванович, услышав все это и увидав перед собою такое лицо, до того оторопел
и пришел в смущение и робость, что едва-едва и только сквозь зубы, шепотом,
решился пробормотать необходимое возражение. "Ты, несчастный, ступай, -
сказал он, - ты, несчастный, вор ты! слышь, понимаешь? туз ты, князь,
тузовый ты человек!"
- Нет, брат, - протяжно отвечал Зимовейкин, сохраняя все присутствие
духа, - нехорошо, ты, брат-мудрец, Прохарчин, прохарчинский ты человек! -
продолжал Зимовейкин, немного пародируя Семена Ивановича и с удовольствием
озираясь кругом. - Ты не куражься! Смирись, Сеня, смирись, не то донесу,
все, братец ты мой, расскажу, понимаешь?
Кажется, Семен Иванович все разобрал, ибо вздрогнул, когда выслушал
заключение речи, и вдруг начал быстро и с совершенно потерянным видом
озираться кругом. Довольный эффектом, господин Зимовейкин хотел продолжать,
но Марк Иванович тотчас же предупредил его рвение и, выждав время, пока
Семен Иванович притих, присмирел и почти совсем успокоился, начал долго и
благоразумно внушать беспокойному, что "питать подобные мысли, как у него
теперь в голове, во-первых, бесполезно, во-вторых, не только бесполезно, но
даже и вредно; наконец, не столько вредно, сколько даже совсем
безнравственно; и причина тому та, что Семен Иванович всех в соблазн вводит
и дурной пример подает". От такой речи все ожидали благоразумного
следствия. К тому же Семен Иванович был теперь совсем тих и возражал
умеренно. Начался скромный спор. Адресовались к нему братски, осведомляясь,
чего он так заробел? Семен Иванович ответил, но иносказательно. Ему
возразили; Семен Иванович возразил. Возразили еще по разу с обеих сторон, а
потом уж вмешались все, и старый и малый, ибо речь началась вдруг о таком
дивном и странном предмете, что решительно не знали, как это все выразить.
Спор наконец дошел до нетерпения, нетерпение до криков, крики даже до слез,
и Марк Иванович отошел наконец с пеной бешенства у рта, объявив, что не
знал до сих пор такого гвоздя-человека. Оплеваниев плюнул, Океанов
перепугался, Зиновий Прокофьевич прослезился, а Устинья Федоровна завыла
совсем, причитая, что "уходит жилец и рехнулся, что умрет он, млад, без
паспорта, не скажется, а она сирота, и что ее затаскают". Одним словом,
все, наконец, увидели ясно, что посев был хорош, что все, что ни вздумалось
сеять, сторицею взошло, что почва была благодатная и что Семену Ивановичу
удалось отработать в их компании свою голову на славу и на самый
безвозвратный манер . Все замолчали, ибо если видели, что Семен Иванович от
всего заробел, то на этот раз заробели и сами сочувствователи...
- Как! - закричал Марк Иванович, - да чего ж вы боитесь-то? чего ж вы
ряхнулись-то? Кто об вас думает, сударь вы мой? Имеете ли право бояться-то?
Кто вы? что вы? Нуль, сударь, блин круглый, вот что! Что вы стучите-то?
Бабу на улице придавило, так и вас переедет? пьяница какой-нибудь карман не
сберег, так и вам фалды отрежут? Дом сгорел, так и у вас голова отгорит, а?
Так, что ли, сударь? Так ли, батюшка? так ли?
- Ты, ты, ты глуп! - бормотал Семен -Иванович. - Нос отъедят, сам с
хлебом съешь, не заметишь...
- Каблук, пусть каблук, - кричал Марк Иванович, не вслушавшись, -
каблуковой я человек, пожалуй. Да ведь мне не экзамен держать, не жениться,
не танцам учиться; подо мной, сударь, место не сломится. Что, батюшка? Так
вам и места широкого нет? Пол там под вами провалится, что ли?
- А что? тебя, что ли, спросят? Закроют, и нет.
- Нет. Что закроют?! Что там еще у вас, а?
- А вот пьянчужку ссадили...
- Ссадили; да ведь то же пьянчужка, а вы да я человек!
- Ну, человек. А она стоит, да и нет...
- Нет! Да кто она-то?
- Да она, канцелярия... кан-це-ля-рия!!!
- Да, блаженный вы человек! да ведь она нужна, канцелярия-то...
- Она нужна, слышь ты; и сегодня нужна, завтра нужна, а вот
послезавтра как-нибудь там и не нужна. Вот, слышал историю...
- Да ведь вам жалованье ж дадут годовое! Фома, Фома вы такой, неверный
вы человек! по старшинству в ином месте уважат ...
- Жалованье? А я вот проел жалованье, воры придут, деньги возьмут; а у
меня золовка, слышь ты? золовка! гвоздырь ты...
