и объяснил, что он человек недостойный, назойливый, подлый, буйный и
глупый, а чтоб не взыскали добрые люди на его горемычной доле и простоте.
Испросив покровительства, господин Зимовейкин оказался весельчаком, стал
очень рад, целовал у Устиньи Федоровны ручки, несмотря на скромные уверения
ее, что рука у ней подлая, не дворянская, а к вечеру обещал всему обществу
показать свой талант в одном замечательном характерном танце. Но назавтра
же дело его окончилось плачевной развязкой. Иль оттого, что характерный
танец оказался уж слишком характерным, иль оттого, что он Устинью
Федоровну, по словам ее, как-то "опозорил и опростоволосил, а ей к тому же
сам Ярослав Ильич знаком, и если б захотела она, то давно бы сама была
обер-офицерской женой", - только Зимовейкину пришлось уплывать восвояси. Он
ушел, опять воротился, был опять с бесчестием изгнан, втерся потом во
внимание и милость Семена Ивановича, лишил его мимоходом новых рейтуз и
наконец явился теперь опять в качестве обольстителя Семена Ивановича.
Лишь только хозяйка узнала, что Семен Иванович был жив и здоров и что
паспорта искать теперь нечего, то немедленно оставила горевать и пошла
успокоиться. Тем временем кое-кто из жильцов решились сделать торжественный
прием беглецу: испортили задвижку и отодвинули ширмы от кровати пропавшего,
немножко поизмяли постель, взяли известный сундук, поместили его на кровати
в ногах, а на кровать положили золовку, то есть куклу, форму, сделанную из
старого хозяйкина платка, чепца и салопа, но только совершенно наподобие
золовки, так что можно было совсем обмануться. Кончив работу, стали ждать,
с тем чтоб, по прыбытии Семена Ивановича, объявить ему, что пришла из уезда
золовка и поместилась у него за ширмами, бедная. Но ждали-ждали,
ждали-ждали... Уже, в ожидании, Марк Иванович прометал и проставил
полмесячное жалованье Преполовенке и Кантареву - жильцам; уже весь нос
покраснел вспух у Океанова за игрой в носки и в три листика; уже
Авдотья-работница почти совсем выспалась и два раза собиралась вставать,
дрова таскать, печку топить, и весь до нитки промок Зиновий Прокофьевич,
поминутно выбегая во двор наведываться о Семене Ивановиче; но не явилось
еще никого - ни Семена Ивановича, ни попрошайки-пьянчужки. Наконец, все
спать полегли, оставив на всякий случай золовку за ширмами; и только в
четыре часа раздался стук у ворот, но зато такой сильный, что совершенно
вознаградил ожидавших за все тяжкие труды, ими понесенные. Это был он, он
самый, Семен Иванович, господин Прохарчин, но только в таком положении, что
все ахнули и никому и в мысль не пришло о золовке. Пропавший явился без
памяти. Его ввели или, лучше сказать, внес его на плечах весь измокший и
издрогший, оборванный ночной ванька-извозчик. На вопрос хозяйки, где же он
так, горемычный, наклюкался, ванька отвечал: "да не пьян, и маковой не
было; это уж тебя заверяю, а, верно, так, омрак нашел, или столбняком, как
там ни есть, прихватило, или, може, кондрашка1 пришиб". Стали
рассматривать, для удобства прислонив виноватого к печке, и увидели, что
действительно хмелю тут не было, да и кондрашка не трогал, а был другой
какой ни есть грех, затем что Семен Иванович и языком не ворочал, а как
будто судорогой его какой дергало, и только хлопал глазами, в недоумении
установляясь то на того, то на другого ночным образом костюмированного
зрителя. Стали потом спрашивать ваньку, отколева взял? "Да от каких-то, -
отвечал он, - из Коломны, шут их знает, господа не господа, а гулявшие,
веселые господа; так-таки вот такого и сдали; подрались они, что ли, или
судорогой какой его передернуло, бог знает какого тут было; а господа
веселые, хорошие!" Взяли Семена Ивановича, приподняли на пару-другую дюжих
плеч и снесли на кровать. Когда же Семен Иванович, помещаясь на постель,
ощупал собою золовку и упер ноги в свой заветный сундук, то вскрикнул
благим матом, уселся почти на корячки и, весь дрожа и трепеща, загреб и
заместил сколько мог руками и телом пространства на своей кровати, тогда
как, трепещущим, но странно-решительным взором окидывая присутствующих,
казалось, изъяснял, что скорее умрет, чем уступит кому-нибудь хоть сотую
капельку из бедной своей благостыни...
Семен Иванович пролежал дня два или три, плотно обставленный ширмами и
отделенный таким образом от всего божьего света и всех напрасных его
треволнений. Как следует, назавтра же все о нем позабыли; время летело меж
тем своим чередом, часы сменялись часами, день другим. Полусон, полубред
налегли на отяжелевшую, горячую голову больного; но он лежал смирно, не
стонал и не жаловался; напротив, притих, молчал и крепился, приплюснув себя
к постели своей, словно как заяц припадает от страха к земле, заслышав
охоту. Порой наставала в квартире долгая, тоскливая тишина, - знак, что все
жильцы удалялись по должности, и просыпавшийся Семен Иванович мог сколько
угодно развлекать тоску свою, прислушиваясь к близкому шороху в кухне, где
хлопотала хозяйка, или к мерному отшлепыванию стоптанных башмаков
Авдотьи-работницы по всем комнатам, когда она, охая и кряхтя, прибирала,
притирала и приглаживала во всех углах для порядка. Целые часы проходили
таким образом, дремотные, ленивые, сонливые, скучные, словно вода,
стекавшая звучно и мерно в кухне с залавка в лохань. Наконец, приходили
жильцы, поочередно или кучками, и Семен Иванович очень удобно мог слышать,
как они бранили погоду, хотели есть, как шумели, курили, бранились,
дружились, играли в карты и стучали чашками, собираясь пить чай. Семен
Иванович машинально делал усилие привстать и присоединиться законным
образом для составления напитка, но тут же впадал в усыпление и грезил, что
уже давно сидит за чайным столом, участвует и беседует и что Зиновий
Прокофьевич успел уже, пользуясь случаем, вклеить в разговор какой-то
проект о золовках и о нравственном отношении к ним различных хороших людей.
Тут Семен Иванович поспешил было оправдаться и возразить, но разом
слетевшая со всех языков могуче-форменная фраза "неоднократно замечено"
окончательно осекла все его возражения, и Семен Иванович ничего не мог
придумать лучшего, как начать снова грезить о том, что сегодня первое число
и что он получает целковики в своей канцелярии. Развернув бумажку на
лестнице, он быстро оглянулся кругом и поспешил как можно скорее отделить
целую половину из законного возмездия, им полученного, и припрятать эту
половину в сапог, потом, тут же на лестнице и вовсе не обращая внимания на
то, что действует на своей постели, во сне, решил, пришед домой, немедленно
воздать что следует за харчи и постой хозяйке своей, потом накупить
кой-чего необходимого и показать кому следует, как будто без намерения и
нечаянно, что подвергся вычету, что остается ему и всего ничего и что вот и
золовке-то послать теперь нечего, причем погоревать тут же о золовке, много
говорить о ней завтра и послезавтра, и дней через десять еще повторить
мимоходом об ее нищете, чтоб не забыли товарищи. Решив таким образом, он
увидел, что и Андрей Ефимович, тот самый маленький, вечно молчаливый лысый
человечек, который помещался в канцелярии за целые три комнаты от места
сиденья Семена Ивановича и в двадцать лет не сказал с ним ни слова, стоит
тут же на лестнице, тоже считает свои рубля серебром и, тряхнув головою,
говорит ему: "денежки-с! Их не будет, и каши не будет-с, - сурово
прибавляет он, сходя с лестницы, и уже на крыльце заключает, - а у меня,
сударь, семеро-с". Тут лысый человечек, тоже, вероятно, нисколько не
замечая, что действует как призрак, а вовсе не наяву и в действительности,
показал ровно аршин с вершком от полу и, махнув рукой в нисходящей линии,
пробормотал, что старший ходит в гимназию; затем, с негодованием взглянув
на Семена Ивановича, как будто бы именно господин Прохарчин виноват был в
том, что у него целых семеро, нахлобучил на глаза свою шляпенку, тряхнул
шинелью, поворотил налево и скрылся. Семен Иванович весьма испугался, и
хотя был совершенно уверен в невинности своей насчет неприятного стечения
числа семерых под одну кровлю, но на деле как будто бы именно так выходило,
что виноват не кто другой, как Семен Иванович. Испугавшись, он принялся
бежать, ибо показалось ему, что лысый господин воротился, догоняет его и
хочет, обшарив, отнять все возмездие, опираясь на свое неотъемлемое число
семерых и решительно отрицая всякое возможное отношение каких бы то ни было
золовок к Семену Ивановичу. Господин Прохарчин бежал, бежал, задыхался...
рядом с ним бежало тоже чрезвычайно много людей, и все они побрякивали
своими возмездиями в задних карманах своих кургузых фрачишек; наконец весь
народ побежал, загремели пожарные трубы, и целые волны народа вынесли его
почти на плечах на тот самый пожар, на котором он присутствовал в последний
раз вместе с попрошайкой-пьянчужкой. Пьянчужка, - иначе господин Зимовейкин
- находился уже там, встретил Семена Ивановича, страшно захлопотал, взял
его за руку и повел в самую густую толпу. Так же, как и тогда наяву, кругом
них гремела и гудела необозримая толпа народа, запрудив меж двумя мостами
всю набережную Фонтанки, все окрестные улицы и переулки; так же, как и
тогда, вынесло Семена Ивановича вместе с пьянчужкой за какой-то забор, где
притиснули их, как в клещах, на огромном дровяном дворе, полном зрителями,
собравшимися с улиц, с Толкучего рынка и из всех окрестных домов, трактиров
и кабаков. Семен Иванович видел все так же и по-тогдашнему чувствовал; в
вихре горячки и бреда начали мелькать перед ним разные странные лица. Он
припомнил из них кой-кого. Один был тот самый, чрезвычайно внушавший всем
господин, в сажень ростом и с аршинными усищами, помещавшийся во время
пожара за спиной Семена Ивановича и задававший сзади ему поощрения, когда
наш герой, с своей стороны, почувствовав нечто вроде восторга, затопал
ножонками, как будто желая таким образом аплодировать молодецкой пожарной
работе, которую совершенно видел с своего возвышения. Другой - тот самый
дюжий парень, от которого герой наш обрел тумака в виде подсадки на другой
забор, когда было совсем расположился леэть через него, может быть, кого-то
спасать. Мелькнула перед ним и фигура того старика с геморроидальным лицом,
в ветхом, чем-то подпоясанном ватном халатишке, отлучившегося было еще до
пожара в лавочку за сухарями и табаком своему жильцу и пробивавшегося
теперь, с молочником и с четверкой в руках, сквозь толпу, до дома, где
горели у него жена, дочка и тридцать с полтиною денег в углу под периной.
Но всего внятнее явилась ему та бедная, грешная баба, о которой он уже не
раз грезил во время болезни своей, - представилась так, как была тогда - в
лаптишках, с костылем, с плетеной котомкой за спиною и в рубище. Она
кричала громче пожарных и народа, размахивая костылем и руками, о том, что
выгнали ее откуда-то дети родные и что пропали при сем случае тоже два
пятака. Дети и пятаки, пятаки и дети вертелись на ее языке в непонятной,
глубокой бессмыслице, от которой все отступились после тщетных усилий
понять; но баба не унималась, все кричала, выла, размахивала руками, не
обращая, казалось, никакого внимания ни на пожар, на который занесло ее
народом с улицы, ни на весь люд-людской, около нее бывший, ни на чужое
несчастие, ни даже на головешки и искры, которые уже начали было пудрить
весь около стоявший народ. Наконец, господин Прохарчин почувствовал, что на
него начинает нападать ужас; ибо видел ясно, что все это как будто
неспроста теперь делается и что даром ему не пройдет. И действительно, тут
же недалеко от него взмостился на дрова какой-то мужик, в разорванном,
ничем не подпоясанном армяке, с опаленными волосами и бородой, и начал
подымать весь божий народ на Семена Ивановича. Толпа густела-густела, мужик
кричал, и, цепенея от ужаса, господин Прохарчин вдруг припомнил, что мужик
- тот самый извозчик, которого он ровно пять лет назад надул
бесчеловечнейшим образом, скользнув от него до расплаты в сквозные ворота и
