сказал. У меня слезы полились, Аркаша. Господи боже!
- Послушай, Вася, а ты дописал те бумаги?..
- Нет... еще не дописал.
- Ва...синька! ангел мой! что ты сделал?
- Послушай, Аркадий, ничего, еще два дня сроку, успею...
- Как же ты это так не писал?..
- Ну вот, ну вот! ты с таким убитым видом смотришь, что у меня вся
внутренность ворочается, сердце болит! Ну, что ж? ты меня всегда этак
убиваешь! Так и закричит: а-а-а!!! Да ты рассуждай; ну, что ж такое? ну,
кончу, ей-богу, кончу...
- Что если не кончишь? - закричал Аркадий, вскочив. - А он же тебе
сегодня дал награждение! Ты же тут женишься... Ай-ай-ай!
- Ничего, ничего, - закричал Шумков, - я сейчас же и сажусь, сию
минуту сажусь; ничего!
- Как это ты манкировал, Васютка?
- Ах, Аркаша! ну, мог ли я усидеть? такой ли я был? Да я в
канцелярии-то едва сидел; ведь я сердца сносить не мог... Ах! ах! теперь
ночь просижу, и завтра ночь просижу, да послезавтра еще, и - докончу!..
- Много осталось?
- Не мешай, ради бога, не мешай, замолчи...
Аркадий Иванович на цыпочках подошел к кровати и уселся; потом вдруг
хотел было встать, но потом опять принужден был сесть, вспомнив, что
помешать может, хотя и сидеть не мог от волнения: видно было, что его
совсем перевернуло известие и первый восторг еще не успел выкипеть в нем.
Он взглянул на Шумкова, тот взглянул на него, улыбнулся, погрозил ему
пальцем и потом, страшно нахмурив брови (как будто в этом заключалась вся
сила и весь успех работы), уставился глазами в бумаги. Казалось, и он тоже
еще не пересилил своего волнения, переменял перья, вертелся на стуле,
пристроивался, опять принимался писать, но рука его дрожала и отказывалась
двигаться.
- Аркаша! Я им говорил об тебе, - закричал он вдруг, как будто только
что вспомнил.
- Да? - закричал Аркадий, - а я только спросить хотел; ну!
- Ну! ах да, я тебе после все расскажу! Вот, ей-богу, сам виноват, а
совсем из ума вышло, что не хотел ничего говорить, покамест не напишу
четырех листов; да вспомнил про тебя и про них. Я, брат, и писать как-то не
могу: все об вас вспоминаю... - Вася улыбнулся.
Настало молчание.
- Фу! какое скверное перо! - закричал Шумков, ударив в досаде им по
столу. Он взялся за другое.
- Вася! послушай! одно слово...
- Ну! поскорей и в последний раз.
- Много тебе осталось?
- Ах, брат!.. - Вася так поморщился, как будто ничего в свете не было
ужаснее и убийственнее такого вопроса. - Много, ужасно много!
- Знаешь, у меня была идея...
- Что?
- Да нет, уж нет, пиши.
- Ну, что? что?
- Теперь седьмой час, Васюк!
Тут Нефедевич улыбнулся и плутовски подмигнул Васе, но, однако ж,
все-таки несколько с робостью, не зная, как примет он это.
- Ну, что ж? - сказал Вася, бросив совсем писать, смотря ему прямо в
глаза и даже побледнев от ожидания.
- Знаешь что?
- Ради бога, что?
- Знаешь что? Ты взволнован, ты много не наработаешь... Постой,
постой, постой, постой - вижу, вижу - слушай! - заговорил Нефедевич,
вскочив в восторге с постели и прерывая заговорившего Васю, всеми силами
отстраняя возражения. - Прежде всего нужно успокоиться, нужно с духом
собраться, так ли?
- Аркаша! Аркаша! - закричал Вася, вскочив с кресел. - Я просижу всю
ночь, ей-богу, просижу!
- Ну, да, да! Ты к утру только заснешь...
- Не засну, ни за что не засну..
- Нет, нельзя, нельзя; конечно, заснешь, в пять часов засни. В восемь
я тебя бужу. Завтра праздник; ты садишься и строчишь целый день... Потом
ночь и - да много ль осталось тебе?..
- Да вот, вот!..
Вася, дрожа от восторга и от ожидания, показал тетрадку.
- Вот!..
- Послушай, брат, ведь это немного...
- Дорогой мой, еще там есть, - сказал Вася, робко-робко смотря на
Нефедевича, как будто от него зависело разрешение, идти или нет.
- Сколько?
- Два... листочка...
- Ну, что ж? ну, послушай! Ведь кончить успеем, ей-богу, успеем!
- Аркаша!
- Вася! послушай! Теперь под Новый год все по семействам собираются,
мы с тобой только бездомные, сирые... у! Васенька!..
Нефедевич облапил Басю и стиснул в своих львиных объятиях...
- Аркадий, решено!
- Васюк, я только об этом сказать хотел. Видишь, Васюк, косолапый ты
мой! слушай! слушай! ведь...
Аркадий остановился с открытым ртом, потому что не мог говорить от
восторга. Вася держал его за плечи, глядел ему во все глаза и так двигал
губами, как будто сам хотел договорить за него.
- Ну! - проговорил он наконец.
- Представь им сегодня меня!
- Аркадий! идем туда чай пить! Знаешь что? знаешь что? даже до Нового
года не посидим, раньше уйдем, - закричал Вася в истинном вдохновенье.
- То есть два часа, ни больше ни меньше!..
- И потом разлука до тех пор, пока не докончу!..
- Васюк!..
- Аркадий!
В три минуты Аркадий был по-парадному. Вася только почистился, затем
что и не снимал своей пары: с таким рвением присел он за дело.
Они поспешно вышли на улицу, один радостнее другого.
Путь лежал с Петербургской стороны в Коломну. Аркадий Иванович
отмеривал шаги бодро и энергично, так что по одной походке его уже можно
было видеть всю его радость о благополучии все более и более счастливого
Васи. Вася семенил более мелким шажком, но не теряя достоинства. Напротив,
Аркадий Иванович еще никогда не видал его в более выгодном для него свете.
Он в эту минуту даже как-то более уважал его, и известный телесный
недостаток Васи, о котором до сих пор еще не знает читатель (Вася был
немного кривобок), вызывавший всегда глубоко любящее чувство сострадания в
добром сердце Аркадия Ивановича, теперь еще более способствовал к глубокому
умилению, которое особенно питал к нему друг его в эту минуту и которого
Вася, уж разумеется, всячески был достоин. Аркадию Ивановичу даже
захотелось заплакать от счастия; но он удержался.
- Куда, куда, Вася? здесь ближе пройдем! - вскричал он, видя, что Вася
норовит повернуть к Вознесенскому.
- Молчи, Аркаша, молчи...
- Право, ближе, Вася.
- Аркаша! Знаешь ли что? - начал Вася таинственно, замирающим от
радости голосом. - Знаешь ли что? Мне хочется принести подарочек
Лизаньке...
- Что ж такое?
- Здесь, брат, на углу мадам Леру, чудесный магазин!
- А, ну!
- Чепчик, душечка, чепчик; сегодня я видел такой чепчоночек миленький;
я спрашивал: фасон, говорят, Manon Lescaut1 называется - чудо! ленты
серизовые2, и если недорого... Аркаша, да хоть бы и дорого!..
- Ты, по-моему, выше всех поэтов, Вася! идем!..
Они побежали и через две минуты вошли в магазин. Их встретила
черноглазая француженка в локонах, которая тотчас же, при первом взгляде на
своих покупателей, сделалась так же весела и счастлива, как они сами, даже
счастливее, если можно сказать. Вася готов был расцеловать мадам Леру от
восторга...
- Аркаша! - сказал он вполголоса, бросив обыкновенный взгляд на все
прекрасное и великое, стоявшее на деревянных столбиках на огромном столе
магазина. - Чудеса! Что это такое? что это? Вот этот, например, бонбончик3,
видишь? - прошептал Вася, показывая один миленький крайний чепчик, но вовсе
не тот, который купить хотел, потому что уже издалека нагляделся и впился
глазами в другой, знаменитый, настоящий, стоявший на противоположном конце.
Он так смотрел на него, что можно было подумать, будто его кто-нибудь
возьмет да украдет или будто сам чепчик, именно для того чтоб не
доставаться Васе, улетит с своего места на воздух.
- Вот, - сказал Аркадий Иванович, указав на один, - вот, по-моему,
лучший.
- Ну, Аркаша! это даже делает честь тебе; я тебя, право, особенно
уважать начинаю за вкус, - сказал Вася, плутовски схитрив в умилении своего
сердца пред Аркашей, - прелесть твой чепчик, но поди-ка сюда!
- Где же, брат, лучше?
- Смотри-ка сюда!
- Этот? - сказал Аркадий с сомнением.
Но когда Вася, не в силах более выдержать, сорвал его с деревяшки, с
которой он, казалось, вдруг слетел самовольно, как будто обрадовавшись
такому хорошему покупщику после долгого ожидания, когда захрустели все его
ленточки, рюши и кружева, неожиданный крик восторга вырвался из мощной
груди Аркадия Ивановича. Даже мадам Леру, наблюдавшая все свое несомненное
достоинство и преимущество в деле вкуса во все время выбора и только
молчавшая из снисхождения, наградила Васю полною улыбкою одобрения, так что
все в ней, во взгляде, в жесте и в этой улыбке, разом проговорило - да! вы
угадали и достойны счастия, которое вас ожидает.
- Ведь кокетничал, кокетничал в уединении! - закричал Вася, перенеся
всю любовь свою на миленький чепчик. - Нарочно прятался, плутишка, голубчик
мой! - И он поцеловал его, то есть воздух, который его окружал, потому что
боялся дотронуться до своей драгоценности.
- Так скрывает себя истинная заслуга и добродетель, - прибавил Аркадий
в восторге, для юмора прибрав фразу из одной остроумной газеты, которую
читал поутру. - Ну, Вася, что же?
- Виват, Аркаша! да ты и остришь сегодня, ты сделаешь фурор, как они
говорят, между женщинами, предрекаю тебе. Мадам Леру, мадам Леру!
- Что прикажете?
- Голубушка, мадам Леру!
Мадам Леру взглянула на Аркадия Ивановича и снисходительно улыбнулась.
- Вы не поверите, как я вас обожаю в эту минуту... Позвольте
поцеловать вас... - и Вася поцеловал магазинщицу.
Решительно, нужно было призвать на минуту все достоинство, чтоб не
уронить себя с подобным повесой. Но я утверждаю, что нужно иметь к тому и
всю врожденную, неподдельную любезность и грацию, с которою мадам Леру
приняла восторг Васи. Она извинила его, и как умно, как грациозно умела она
найтись в этом случае! Неужели же можно было рассердиться на Васю?
- Мадам Леру, сколько цена?
- Это пять рублей серебром, - отвечала она, оправившись, с новой
улыбкою.
- А этот, мадам Леру, - сказал Аркадий Иванович, указав на свой выбор.
- Этот восемь рублей серебром.
- Ну, позвольте! ну, позвольте! ну, согласитесь, мадам Леру, ну,
который лучше, грациознее, милее, который из них более походит на вас?
- Тот богаче, но ваш выбор - с'est рlus coquet.
- Ну, так его и берем!
Мадам Леру взяла лист тонкой-тонкой бумаги, зашпилила булавочкой, и,
казалось, бумага с завернутым чепчиком сделалась легче, нежели прежде, без
чепчика. Вася взял все это бережно, чуть дыша, раскланялся с мадам Леру,
что-то еще сказал ей очень любезное и вышел из магазина.
- Я вив°р, Аркаша, я рожден быть вив°ром! - кричал Вася, хохоча,
заливаясь неслышным, мелким, нервическим смехом и обегая прохожих, которых
всех разом подозревал в непременном покушении измять его драгоценнейший
чепчик!
- Послушай, Аркадий, послушай! - начал он минуту спустя, и что-то
торжественно, что-то донельзя любящее зазвенело в настрое его голоса. -
Аркадий, я так счастлив, так счастлив!..
- Васенька! как я-то счастлив, голубчик мой!
- Нет, Аркаша, нет, твоя любовь ко мне беспредельна, я знаю; но ты не
можешь ощущать и сотой доли того, что я чувствую в эту минуту. Мое сердце
так полно, так полно! Аркаша! Я недостоин этого счастия! Я слышу, я
чувствую это. За что мне, - говорил он голосом, полным заглушенных рыданий,
- что я сделал такое, скажи мне! Посмотри, сколько людей, сколько слез,
сколько горя, сколько будничной жизни без праздника! А я! меня любит такая
девушка, меня... но ты сам ее увидишь сейчас, сам оценишь это благородное
сердце. Я родился из низкого звания, теперь чин у меня и независимый доход
- жалованье. Я родился с телесным недостатком, я кривобок немного. Смотри,
она меня полюбила, как я есть. Сегодня Юлиан Мастакович был такой нежный,
такой внимательный, такой вежливый; он со мною редко говорит; подошел: "Ну,
что, Вася (ей-богу, так-таки Васей и назвал), кутить пойдешь на праздниках,
