тельная блондинка, с пышными, густейшими волосами, каких я никогда потом
не видел и, верно, никогда не увижу, казалось, поклялась не давать мне
покоя. Меня смущал, а ее веселил смех, раздававшийся кругом нас, который
она поминутно вызывала своими резкими, взбалмошными выходками со мною,
что, видно, доставляло ей огромное наслаждение. В пансионах, между под-
ругами, ее наверно прозвали бы школьницей. Она была чудно хороша, и
что-то было в ее красоте, что так и металось в глаза с первого взгляда.
И, уж конечно, она непохожа была на тех маленьких стыдливеньких блонди-
ночек, беленьких, как пушок, и нежных, как белые мышки или пасторские
дочки. Ростом она была невысока и немного полна, но с нежными, тонкими
линиями лица, очаровательно нарисованными. Что-то как молния сверкающее
было в этом лице, да и вся она - как огонь, живая, быстрая, легкая. Из
ее больших открытых глаз будто искры сыпались; они сверкали, как алмазы,
и никогда я не променяю таких голубых искрометных глаз ни на какие чер-
ные, будь они чернее самого черного андалузского взгляда, да и блондинка
моя, право, стоила той знаменитой брюнетки, которую воспел один извест-
ный и прекрасный поэт и который еще в таких превосходных стихах поклялся
всей Кастилией, что готов переломать себе кости, если позволят ему
только кончиком пальца прикоснуться к мантилье его красавицы. Прибавь к
тому, что моя красавица была самая веселая из всех красавиц в мире, са-
мая взбалмошная хохотунья, резвая как ребенок, несмотря на то что лет
пять как была уже замужем. Смех не сходил с ее губ, свежих, как свежа
утренняя роза, только что успевшая раскрыть, с первым лучом солнца, свою
алую, ароматную почку, на которой еще не обсохли холодные крупные капли
росы.
Помню, что на второй день моего приезда был устроен домашний театр.
Зала была, как говорится, набита битком; не было ни одного места свобод-
ного; а так как мне привелось почему-то опоздать, то я и принужден был
наслаждаться спектаклем стоя. Но веселая игра все более и более тянула
меня вперед, и я незаметно пробрался до самых первых рядов, где и стал
наконец, облокотясь на спинку кресел, в которых сидела одна дама. Это
была моя блондинка; но мы еще знакомы не были. И вот, как-то невзначай,
засмотрелся я на ее чудно-округленные, соблазнительные плечи, полные,
белые, как молочный кипень, хотя мне решительно все равно было смотреть:
на чудесные женские плечи или на чепец с огненными лентами, скрывавший
седины одной почтенной дамы в первом ряду. Возле блондинки сидела перез-
релая дева, одна из тех, которые, как случалось мне потом замечать, веч-
но ютятся где-нибудь как можно поближе к молоденьким и хорошеньким жен-
щинам, выбирая таких, которые не любят гонять от себя молодежь. Но не в
том дело; только эта дева подметила мои наблюдения, нагнулась к соседке
и, хихикая, пошептала ей что-то на ухо. Соседка вдруг обернулась, и пом-
ню, что огневые глаза ее так сверкнули на меня в полусумраке, что я, не
приготовленный к встрече, вздрогнул, как будто обжегшись. Красавица
улыбнулась.
- Нравится вам, что играют? - спросила она, лукаво и насмешливо пос-
мотрев мне в глаза.
- Да, - отвечал я, все еще смотря на нее в каком-то удивлении, кото-
рое ей в свою очередь, видимо, нравилось.
- А зачем же вы стоите? Так - устанете; разве вам места нет?
- То-то и есть, что нет, - отвечал я, на этот раз более занятый забо-
той, чем искрометными глазами красавицы, и пресерьезно обрадовавшись,
что нашлось наконец доброе сердце, которому можно открыть свое горе. - Я
уж искал, да все стулья заняты, - прибавил я, как будто жалуясь ей на
то, что все стулья заняты.
- Ступай сюда, - живо заговорила она, скорая на все решения так же,
как и на всякую сумасбродную идею, какая бы ни мелькнула в взбалмошной
ее голове, - ступай сюда, ко мне, и садись мне на колени.
- На колени?.. - повторил я, озадаченный.
Я уже сказал, что мои привилегии серьезно начали меня обижать и со-
вестить. Эта, будто на смех, не в пример другим далеко заходила. К тому
же я, и без того всегда робкий и стыдливый мальчик, теперь как-то осо-
бенно начал робеть перед женщинами и потому ужасно сконфузился.
- Ну да, на колени! Отчего же ты не хочешь сесть ко мне на колени? -
настаивала она, начиная смеяться все сильнее и сильнее, так что наконец
просто принялась хохотать бог знает чему, может быть, своей же выдумке
или обрадовавшись, что я так сконфузился. Но ей того-то и нужно было.
Я покраснел и в смущении осматривался кругом, приискивая - куда бы
уйти; но она уже предупредила меня, как-то успев поймать мою руку, имен-
но для того, чтоб я не ушел, и, притянув ее к себе, вдруг, совсем неожи-
данно, к величайшему моему удивлению, пребольно сжала ее в своих шалов-
ливых, горячих пальчиках и начала ломать мои пальцы, но так больно, что
я напрягал все усилия, чтоб не закричать, и при этом делал пресмешные
гримасы. Кроме того, я был в ужаснейшем удивлении, недоумении, ужасе да-
же, узнав, что есть такие смешные и злые дамы, которые говорят с мальчи-
ками про такие пустяки да еще больно так щиплются, бог знает за что и
при всех. Вероятно, мое несчастное лицо отражало все мои недоумения, по-
тому что шалунья хохотала мне в глаза как безумная, а между тем все
сильнее и сильнее щипала и ломала мои бедные пальцы. Она была вне себя
от восторга, что удалось-таки нашкольничать, сконфузить бедного мальчика
и замистифировать его в прах. Положение мое было отчаянное. Во-первых, я
горел от стыда, потому что почти все кругом нас оборотились к нам, одни
в недоумении, другие со смехом, сразу поняв, что красавица что-нибудь
напроказила. Кроме того, мне страх как хотелось кричать, потому что она
ломала мои пальцы с каким-то ожесточением, именно за то, что я не кричу:
а я, как спартанец, решился выдерживать боль, боясь наделать криком су-
матоху, после которой уж не знаю, что бы сталось со мною. В припадке со-
вершенного отчаяния начал я наконец борьбу и принялся из всех сил тянуть
к себе свою собственную руку, но тиранка моя была гораздо меня сильнее.
Наконец я не выдержал, вскрикнул, - того только и ждала! Мигом она бро-
сила меня и отвернулась, как ни в чем не бывала, как будто и не она нап-
роказила, а кто другой, ну точь-в-точь какой-нибудь школьник, который,
чуть отвернулся учитель, уже успел напроказить где-нибудь по соседству,
щипнуть какого-нибудь крошечного, слабосильного мальчика, дать ему щелч-
ка, пинка, подтолкнуть ему локоть и мигом опять повернуться, попра-
виться, уткнувшись в книгу, начать долбить свой урок и, таким образом,
оставить разгневанного господина учителя, бросившегося, подобно ястребу,
на шум, - с предлинным и неожиданным носом.
Но, к моему счастью, общее внимание увлечено было в эту минуту мас-
терской игрой нашего хозяина, который исполнял в игравшейся пьеске, ка-
кой-то скрибовской комедии, главную роль. Все зааплодировали; я, под шу-
мок, скользнул из ряда и забежал на самый конец залы, в противоположный
угол, откуда, притаясь за колонной, с ужасом смотрел туда, где сидела
коварная красавица. Она все еще хохотала, закрыв платком свои губки. И
долго еще она оборачивалась назад, выглядывая меня по всем углам, - ве-
роятно, очень жалея, что так скоро кончилась наша сумасбродная схватка,
и придумывая, как бы еще что-нибудь напроказить.
Этим началось наше знакомство, и с этого вечера она уже не отставала
от меня ни на шаг. Она преследовала меня без меры и совести, сделалась
гонительницей, тиранкой моей. Весь комизм ее проделок со мной заключался
в том, что она сказалась влюбленною в меня по уши и резала меня при
всех. Разумеется, мне, прямому дикарю, все это до слез было тяжело и до-
садно, так что я уже несколько раз был в таком серьезном и критическом
положении, что готов был подраться с моей коварной обожательницей. Мое
наивное смущение, моя отчаянная тоска как будто окрыляли ее преследовать
меня до конца. Она не знала жалости, а я не знал - куда от нее деваться.
Смех, раздававшийся кругом нас и который она умела-таки вызвать, только
поджигал ее на новые шалости. Но стали наконец находить ее шутки немного
слишком далекими. Да и вправду, как пришлось теперь вспомнить, она уже
чересчур позволяла себе с таким ребенком, как я.
Но уж такой был характер: была она, по всей форме, баловница. Я слы-
шал потом, что избаловал ее всего более ее же собственный муж, очень
толстенький, очень невысокий и очень красный человек, очень богатый и
очень деловой, по крайней мере с виду: вертлявый, хлопотливый, он двух
часов не мог прожить на одном месте. Каждый день ездил он от нас в Моск-
ву, иногда по два раза, и все, как сам уверял, по делам. Веселее и доб-
родушнее этой комической и между тем всегда порядочной физиономии трудно
было сыскать. Он мало того, что любил жену до слабости, до жалости, - он
просто поклонялся ей как идолу.
Он не стеснял ее ни в чем. Друзей и подруг у ней было множество.
Во-первых, ее мало кто не любил, а во-вторых - ветреница и сама была не
слишком разборчива в выборе друзей своих, хотя в основе ее характера бы-
ло гораздо более серьезного, чем сколько можно предположить, судя по то-
му, что я теперь рассказал. Но из всех подруг своих она всех больше лю-
била и отличала одну молодую даму, свою дальнюю родственницу, которая
теперь тоже была в нашем обществе. Между ними была какая-то нежная,
утонченная связь, одна из тех связей, которые зарождаются иногда при
встрече двух характеров, часто совершенно противоположных друг другу, но
из которых один и строже, и глубже, и чище другого, тогда как другой, с
высоким смирением и с благородным чувством самооценки, любовно подчиня-
ется ему, почувствовав все превосходство его над собою, и, как счастье,
заключает в сердце своем его дружбу. Тогда-то начинается эта нежная и
благородная утонченность в отношениях таких характеров: любовь и снис-
хождение до конца, с одной стороны, любовь и уважение - с другой, уваже-
ние, доходящее до какого-то страха, до боязни за себя в глазах того, кем
так высоко дорожишь, и до ревнивого, жадного желания с каждым шагом в
жизни все ближе и ближе подходить к его сердцу. Обе подруги были одних
лет, но между ними была неизмеримая разница во всем, начиная с красоты.
M-me M* была тоже очень хороша собой, но в красоте ее было что-то осо-
бенное, резко отделявшее ее от толпы хорошеньких женщин; было что-то в
лице ее, что тотчас же неотразимо влекло к себе все симпатии, или, лучше
сказать, что пробуждало благородную, возвышенную симпатию в том, кто
встречал ее. Есть такие счастливые лица. Возле нее всякому становилось
как-то лучше, как-то свободнее, как-то теплее, и, однако ж, ее грустные
большие глаза, полные огня и силы, смотрели робко и беспокойно, будто
под ежеминутным страхом чего-то враждебного и грозного, и эта странная
робость таким унынием покрывала подчас ее тихие, кроткие черты, напоми-
навшие светлые лица итальянских мадонн, что, смотря на нее, самому ста-
новилось скоро так же грустно, как за собственную, как за родную печаль.
Это бледное, похудевшее лицо, в котором сквозь безукоризненную красоту
чистых, правильных линий и унылую суровость глухой, затаенной тоски еще
так часто просвечивал первоначальный детски ясный облик, - образ еще не-
давних доверчивых лет и, может быть, наивного счастья; эта тихая, но
несмелая, колебавшаяся улыбка - все это поражало таким безотчетным учас-
тием к этой женщине, что в сердце каждого невольно зарождалась сладкая,
горячая забота, которая громко говорила за нее еще издали и еще вчуже
роднила с нею. Но красавица казалась как-то молчаливою, скрытною, хотя,
конечно, не было существа более внимательного и любящего, когда кому-ни-
будь надобилось сочувствие. Есть женщины, которые точно сестры милосер-
