время из противоположной двери вошел хозяин. Мальчик вылез из-под стола и
обтирал свои колени и локти. Юлиан Мастакович поспешил поднесть к носу
платок, который держал, за один кончик, в руках.
Хозяин немножко с недоумением посмотрел на троих нас но, как человек,
знающий жизнь и смотрящий на нее с точки серьезной, тотчас же
воспользовался тем, что поймал наедине своего гостя.
- Вот-с тот мальчик-с, - сказал он,указав на рыженького, - о котором я
имел честь просить...
- А? - отвечал Юлиан Мастакович, еще не совсем оправившись.
- Сын гувернантки детей моих, - продолжал хозяин просительным тоном, -
бедная женщина, вдова, жена одного честного чиновника; и потому... Юлиан
Мастакович, если возможно...
- Ах, нет, нет, - поспешно закричал Юлиан Мастакович, - нет, извините
меня, Филипп Алексеевич, никак невозможно-с. Я справлялся; вакансии нет, а
если бы и была, то на нее уже десять кандидатов, гораздо более имеющих
право, чем он... Очень жаль, очень жаль...
- Жаль-с, - повторил хозяин, - мальчик скромненький, тихонький...
- Шалун большой, как я замечаю, - отвечал Юлиан Мастакович,
истерически скривив рот, - пошел, мальчик, что ты стоишь, пойди к своим
сверстникам! - сказал он, обращаясь к ребенку.
Тут он, кажется, не мог утерпеть и взглянул на меня одним глазом. Я
тоже не мог утерпеть и захохотал ему прямо в глаза. Юлиан Мастакович тотчас
же отворотился и довольно явственно для меня спросил у хозяина, кто этот
странный молодой человек? Они зашептались и вышли из комнаты. Я видел
потом, как Юлиан Мастакович, слушая хозяина, с недоверчивостию качал
головою.
Нахохотавшись вдоволь, я воротился в залу. Там великий муж, окруженный
отцами и матерями семейств, хозяйкой и хозяином, что-то с жаром толковал
одной даме, к которой его только что подвели . Дама держала за руку
девочку, с которою, десять минут назад, Юлиан Мастакович имел сцену в
гостиной. Теперь он рассыпался в похвалах и восторгах о красоте, талантах,
грации и благовоспитанности милого дитяти. Он заметно юлил перед маменькой.
Мать слушала его чуть ли не со слезами восторга. Губы отца улыбались.
Хозяин радовался излиянию всеобщей радости. Даже все гости сочувствовали,
даже игры детей были остановлены, чтоб не мешать разговору. Весь воздух был
напоен благоговением. Я слышал потом, как тронутая до глубины сердца
маменька интересной девочки в отборных выражениях просила Юлиана
Мастаковича сделать ей особую честь, подарить их дом своим драгоценным
знакомством; слышал, с каким неподдельным восторгом Юлиан Мастакович принял
приглашение и как потом гости, разойдясь все, как приличие требовало, в
разные стороны, рассыпались друг перед другом в умилительных похвалах
откупщику, откупщице, девочке и в особенности Юлиану Мастаковичу.
- Женат этот господин? - спросил я, почти вслух, одного из знакомых
моих,стоявшего ближе всех к Юлиану Мастаковичу.
Юлиан Мастакович бросил на меня испытующий и злобный взгляд.
- Нет! - отвечал мне мой знакомый, огорченный до глубины сердца моею
неловкостию, которую я сделал умышленно...
Недавно я проходил мимо ***ской церкви; толпа и съезд поразили меня.
Кругом говорили о свадьбе. День был пасмурный, начиналась изморось; я
пробрался за толпою в церковь и увидал жениха. Это был маленький,
кругленький, сытенький человечек с брюшком, весьма разукрашенный. Он бегал,
хлопотал и распоряжался. Наконец раздался говор, что привезли невесту. Я
протеснился сквозь толпу и увидел чудную красавицу, для которой едва
настала первая весна. Но красавица была бледна и грустна . Она смотрела
рассеянно; мне показалось даже, что глаза ее были красны от недавних слез.
Античная строгость каждой черты лица ее придавала какую-то важность и
торжественность ее красоте. Но сквозь эту строгость и важность, сквозь эту
грусть просвечивал еще первый детский, невинный облик; сказывалось что-то
донельзя наивное, неустановившееся, юное и, казалось, без просьб само за
себя молившее о пощаде.
Говорили, что ей едва минуло шестнадцать лет. Взглянув внимательно на
жениха, я вдруг узнал в нем Юлиана Мастаковича, которого не видел ровно
пять лет. Я поглядел на нее... Боже мой! Я стал протесняться скорее из
церкви. В толпе толковали, что невеста богата, что у невесты пятьсот тысяч
приданого... и на сколько-то тряпками...
"Однако расчет был хорош!" - подумал я, протеснившись на улицу...
---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано: "Отечественные записки", сентябрь 1848 г.
--------
con amore - с любовью (итал.).
nec plus ultra - до крайних пределов (лат.).
Александр Грин
СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ
I
Открытие алмазных россыпей в Кордон-Брюн сопровождалось тягой к
цивилизации. Нам, единственно, интересно открытие блистательного кафе.
Среди прочей публики мы отметим здесь три скептических ума, - три
художественные натуры, - три погибшие души, несомненно талантливые, но
переставшие видеть зерно. Разными путями пришли они к тому, что видели одну
шелуху.
Это мировоззрение направило их способности к мистификации, как
призванию. Мистификация сделалась их религией. И они достигли в своем роде
совершенства. Так, например, легенда о бриллианте в тысячу восемьсот
каратов, ехидно и тонко обработанная ими меж бокалов шампанского и арией
"Жоселена", произвела могучее действие, бросив тысячи проходимцев на поиски
чуда к водопаду Альпетри, где, будто над водой, в скале, сверкало чудовище.
И так далее. Стелла Дижон благодаря им получила уверенность, что безнадежно
влюбленный в нее (чего не было) Гарри Эванс с отчаяния женился на девице
О'Нэйль. Произошла драма, позорный исход которой не сделал никому чести:
Эванс стал думать о Стелле и застрелился.
Гарт, Вебер и Консейль забавлялись. Видения, возникающие в рисунке из
дыма крепких сигар, определили их лукаво-беззаботную жизнь. Однажды утром
сидели они в кафе в удобных качалках, молча и улыбаясь, подобно авгурам;
бледные, несмотря на зной, приветливые, задумчивые; без сердца и будущего.
Их яхта еще стояла в Кордон-Руж, и они медлили уезжать, смакуя
впечатления бриллиантового азарта среди грязи и хищного блеска глаз.
Утренняя жара уже никла в тени бананов; открытые двери кафе "Конго"
выказывали за проулком дымные кучи земли с взлетающей над ней киркой; среди
насыпей белели пробковые шлемы и рдели соломенные шляпы; буйволы тащили
фургон.
Кафе было одной из немногих деревянных построек Кордон-Брюна. Здесь -
зеркала, пианино, красного дерева буфет.
Гарт, Вебер и Консейль пили. Вошел Эммануил Стиль.
II
Вошедший резко отличался от трех африканских снобов красотой, силой
сложения и детской верой, что никто не захочет причинить ему ничего
дурного, сиявшей в его серьезных глазах. У него большие и тяжелые руки,
фигура воина, лицо простофили. Он был одет в дешевый бумажный костюм и
прекрасные сапоги. Под блузой выпиралась рукоять револьвера. Его шляпа, к
широким полям которой на затылок был пришит белый платок, выглядела
палаткой, вместившей гиганта. Он мало говорил и прелестно кивал, словно
склонял голову вместе со всем миром, внимающим его интересу. Короче говоря,
когда он входил, хотелось посторониться.
Консейль, мягко качнув головой, посмотрел на сухое, уклончиво
улыбающееся лицо Гарта; Гарт взглянул на мраморное чело и голубые глаза
Консейля; затем оба перемигнулись с Вебером, свирепым, желчным и черным; и
Вебер, в свою очередь, метнул им из-под очков тончайшую стрелу, после чего
все стали переговариваться.
Несколько дней назад Стиль сидел, пил и говорил с ними, и они знали
его. Это был разговор внутреннего, сухого хохота, во весь рост, - с немного
наивной верой во все, что поражает и приковывает внимание; но Стиль даже не
подозревал, что его вышутили.
- Это он, - сказал Консейль.
- Человек из тумана, - ввернул Гарт.
- В тумане, - поправил Вебер.
- В поисках таинственного угла.
- Или четвертого измерения.
- Нет; это искатель редкостей, - заявил Гарт.
- Что говорил он тогда о лесах? - спросил Вебер.
Консейль, пародируя Стиля, скороговоркой произнес:
- Этот огромный лес, что тянется в глубь материка на тысячи миль,
должен таить копи царя Соломона, сказку Шехерезады и тысячу тысяч вещей,
ждущих открытия.
- Положим, - сказал Гарт, поливая коньяком муху, уже опьяневшую в
лужице пролитого на стол вина, - положим, что он сказал не так. Его мысль
неопределенно прозвучала тогда. Но ее суть такова: "В лесном океане этом
должен быть центр наибольшего и наипоразительнейшего, неизвестного
впечатления - некий Гималай впечатлений, рассыпанных непрерывно.". И если
бы он знал, как разыскать этот зенит, - он бы пошел туда.
- Вот странное настроение в Кордон-Брюне, - заметил Консейль, - и
богатый материал для игры. Попробуем этого человека.
- Каким образом?
- Я обдумал вещичку, как это мы не раз делали; думаю, что изложу ее
довольно устойчиво. От вас требуется лишь говорить "да" на всякий всякий
вопросительный взгляд со стороны материала.
- Хорошо, - сказали Вебер и Гарт.
- Ба! - немедленно воскликнул Консейль. - Стиль! Садитесь к нам.
Стиль, разговаривавший с буфетчиком, обернулся и подошел к компании.
Ему подали стул.
III
Вначале разговор носил обычный характер, затем перешел на более
интересные вещи.
- Ленивец, - сказал Консейль, - вы, Стиль! Огребли в одной яме
несколько тысяч фунтов и успокоились. Продали вы ваши алмазы?
- Давно уже, - спокойно ответил Стиль, - но нет желания предпринимать
что-нибудь еще в этом роде. Как новинка, прииск мне нравился.
- А теперь?
- Я - новичок в этой стране. Она страшна и прекрасна. Я жду, когда и к
чему меня потянет внутри.
- Особый склад вашей натуры я приметил по прошлому нашему разговору, -
сказал Консейль. - Кстати, на другой день после того мне пришлось говорить
с охотником Пелегрином. Он взял много слоновой кости по ту сторону реки,
миль за пятьсот отсюда, среди лесов, так пленяющих ваше сердце. Он
рассказал мне о любопытном явлении. Среди лесов высится небольшое плато с
прелестным человеческим гнездом, встречаемым неожиданно, так как
тропическая чаща, в роскошной полутьме своей, неожиданно пересекается
высокими бревенчатыми стенами, образующими заднюю сторону зданий, наружные
фасады которых выходят в густой внутренний сад, полный цветов. Он пробыл
там один день, встретив маленькую колонию уже под вечер. Ему послышался
звон гитары. Потрясенный, так как только лес, только один лес мог
расстилаться здесь, и во все стороны не было даже негритянской деревни
ближе четырнадцати дней пути, Пелегрин двинулся на звук, и ему оказали
теплое гостеприимство. Там жили семь семейств, тесно связанные одинаковыми
вкусами и любовью к цветущей заброшенности. Большей заброшенности среди
почти недоступных недр, конечно, трудно представить. Интересный контраст с
вполне культурным устройством и обстановкой домов представляло занятие этих
Робинзонов пустыни - охота; единственно охотой промышляли они, сплавляя
добычу на лодках в Танкос, где есть промышленные агенты, и обменивая ее на
все нужное, вплоть до электрических лампочек.
Как попали они туда, как подобрались, как обустроились? Об этом не
узнал Пелегрин. Один день, - он не более как вспышка магния среди развалин,
- поймано и ушло, быть может, самое существенное. Но труд был велик.
Красивые резные балконы, вьющаяся заросль цветов среди окон с синими и
лиловыми маркизами; шкура льва; рояль, рядом ружье; смуглые и беспечные
дети с бесстрашными глазами героев сказок; тоненькие и красивые девушки с
револьвером в кармане и книгой у изголовья и охотники со взглядом орла, -
что вам еще?! Казалось, эти люди сошлись петь. И Пелегрин особенно ярко
