сегодня же, готов бы был к вам явиться с повинною, но я нахожусь в таких
хлопотах с самого вчерашнего дня, что убит теперь совершенно и едва стою на
ногах. К довершению бедствий моих жена слегла в постель; боюсь серьезной
болезни. Что же касается до маленького, то ему, слава богу, получше. Но
бросаю перо... дела зовут, а их целая куча.
Позвольте, бесценнейший друг мой, пребыть и проч.
VI
(От Ивана Петровича к Петру Иванычу)
Ноября 14-го
Милостивый мой государь, Петр Иваныч!
Я выждал три дня; употребить постарался их с пользою, - между тем,
чувствуя, что вежливость и приличие суть первые украшения всякого человека,
с самого последнего письма моего, от десятого числа сего месяца, не
напоминал вам о себе ни словом, ни делом, частию для того чтобы дать вам
исполнить безмятежно христианский долг относительно тетушки вашей, частию
же потому, что для некоторых соображений и изысканий по известному делу
имел во времени надобность. Теперь же спешу с вами окончательным и
решительным образом объясниться.
Признаюсь вам откровенно, что при чтении первых двух писем ваших я
серьезно думал, что вы не понимаете, чего я хочу; вот по какому случаю
наиболее искал я свидания с вами и объяснения с глазу на глаз, боялся пера
и обвинял себя в неясности способа выражения мыслей моих на бумаге.
Известно вам, что воспитания и манеров хороших я не имею и пустозвонного
щегольства я чуждаюсь, потому что по горькому опыту познал наконец, сколь
обманчива иногда бывает наружность и что под цветами иногда таится змея. Но
вы меня понимали; не отвечали же мне так, как следует, потому, что
вероломством души своей положили заране изменить своему честному слову и
существовавшим между нами приятельским отношениям. Совершенно же доказали
вы это гнусным поведением вашим относительно меня в последнее время,
поведением, пагубным для моего интереса, чего не ожидал я и чему верить
никак не хотел до настоящей минуты; ибо, плененный в самом начале
знакомства нашего умными манерами вашими, тонкостию вашего обращения,
знанием дел и выгодами, имевшими быть мне от сообщества с вами, я полагал,
что нашел истинного друга, приятеля и доброжелателя. Теперь же ясно познал,
что есть много людей, под льстивою и блестящею наружностью скрывающих яд в
своем сердце, употребляющих ум свой на устроение козней ближнему и на
непозволительный обман и потому боящихся пера и бумаги, а вместе с тем и
употребляющих слог свой не на пользу ближнего и отечества, а для усыпления
и обаяния рассудка тех, кои вошли с ними в разные дела и условия.
Вероломство ваше, милостивый государь мой, относительно меня ясно можно
видеть из нижеследующего.
Во-первых, когда я в ясных и отчетливых выражениях письма моего
изображал вам, милостивый государь мой, свое положение, а вместе с тем
спрашивал вас в первом письме моем, что вы хотите разуметь под некоторыми
выражениями и намерениями вашими, преимущественно же относительно Евгения
Николаича, то вы по большей части старались умалчивать и, возмутив меня раз
подозрениями и сомнениями, спокойно сторонились от дела. Потом, наделав со
мной таких дел, которых и приличным словом назвать нельзя, стали писать,
что вы огорчаетесь. Как это назвать прикажете, милостивый мой государь?
Потом, когда каждая минута была для меня дорога и когда вы заставляли меня
гоняться за вами на протяжении всей столицы, писали вы под личиною дружбы
мне письма, в которых, нарочно умалчивая о деле, говорили о совершенно
посторонних вещах: именно о болезнях во всяком случае уважаемой мною вашей
супруги и о том, что вашему малютке ревеню дали и что-де по сему случаю у
него прорезался зуб. Обо всем этом упоминали вы в каждом письме своем с
гнусною и обидною для меня регулярностью. Конечно, готов согласиться, что
страдания родного детища терзают душу отца, но для чего же упоминать об
этом тогда, когда нужно было совершенно другое, более нужное и интересное.
Я молчал и терпел; теперь же, когда время прошло, долгом почел объясниться.
Наконец, несколько раз вероломно обманувши меня ложным назначением
свиданий, заставили меня играть, по-видимому, роль вашего дурака и
потешителя, чем я быть никогда не намерен. Потом, и пригласив меня к себе
предварительно и как следует обманув, уведомляете меня,что отозваны были к
страдающей тетушке вашей, получившей удар ровно в пять часов, изъясняясь,
таким образом, и тут с постыдною точностью. К счастью моему, милостивый мой
государь, в эти три дня я успел навесть справки и по ним узнал, что тетушку
вашу постиг удар еще накануне осьмого числа, незадолго до полночи. По сему
случаю вижу, что вы употребили святость родственных отношений для обмана
совершенно посторонних людей. Наконец, в последнем письме своем упоминаете
и о смерти родственницы вашей, как бы приключившейся именно в то самое
время когда я должен был явиться к вам для совещаний об известных делах. Но
здесь гнусность расчетов и выдумок ваших превосходят даже всякое вероятие,
ибо по достовернейшим справкам. к которым по счастливейшему для меня случаю
успел я прибегнуть и кстати и во-время, узнал я, что тетушка ваша
скончалась ровно целые сутки спустя после безбожно определенного вами в
письме своем срока для кончины ее. Я не кончу, если буду исчислять все
признаки, по коим узнал о вашем относительно меня вероломстве. Довольно
даже того для беспристрастного наблюдателя, что во всяком письме своем
именуете вы меня своим искренним другом и называете любезными именами, что
делали, по моему разумению, не для чего иного, как с тем, чтобы усыпить мою
совесть.
Приступлю теперь к главному вашему относительно меня обману и
вероломству, состоящему именно: в беспрерывном умалчивании в последнее
время о всем том, что касается общего нашего интереса, в безбожном
похищении письма, в котором, хотя темно и не совсем мне понятно, объяснили
вы наши обоюдные условия и соглашения, в варварском насильном займе трехсот
пятидесяти рублей серебром, без расписки, сделанном у меня в качестве
вашего половинщика; и, наконец, в гнусной клевете на общего знакомого
нашего Евгения Николаича. Ясно вижу теперь, что хотелось вам доказать мне,
что с него, с позволения сказать, как с козла, нет ни молока, ни шерсти и
что он сам ни то ни с°, ни рыба ни мясо, что и поставили ему в порок в
письме своем от шестого числа сего месяца. Я же знаю Евгения Николаича как
за скромного и благонравного юношу, чем именно может он и прельстить, и
сыскать, и заслужить уважение в свете. Известно тоже мне, что вы каждый
вечер, в продолжение целых двух недель, клали в карман свой по нескольку
десятков, а иногда и до сотни рублей серебром, держа палки и банки Евгению
Николаичу. Теперь же вы от этого всего отпираетесь и не только не
соглашаетесь возблагодарить меня за старания, но даже присвоили
безвозвратно собственные деньги мои, соблазнив меня предварительно
качеством вашего половинщика и обольстив меня разными выгодами, имеющими
быть на долю мою. Присвоив же теперь беззаконнейшим образом себе мои и
Евгения Николаича деньги, возблагодарить меня уклоняетесь, употребляя для
сего клевету, которою и очернили безрассудно в глазах моих того, кого я
стараниями и усилиями своими ввел в дом ваш. Сами же, напротив, по
рассказам приятелей, до сих пор чуть-чуть не лижетесь с ним и выдаете всему
свету за первейшего вашего друга, несмотря на то что в свете нет такого
последнего дурака, который бы сразу не угадал, к чему клонятся все ваши
намерения и что именно значат на деле дружелюбные и приятельские отношения
ваши. Я же скажу, что они значат обман, вероломство, забвение приличий и
прав человека, богопротивны и всячески порочны. Ставлю себя примером и
доказательством. Чем я вас оскорбил и за что вы со мною таким безбожным
образом поступили?
Кончаю письмо. Я объяснился. Теперь заключаю: если вы, милостивый мой
государь, в наикратчайшее по получении письма сего время не возвратите мне
сполна, во-первых, мною вам данной суммы, триста пятьдесят рублей серебром,
и, во-вторых, всех за тем следующих мне, по обещанию вашему, сумм, то я
прибегну ко всевозможным средствам, чтобы принудить вас к отдаче даже
открытою силою, во-вторых, к покровительству законов, и, наконец, объявляю
вам, что обладаю кое-какими свидетельствами, которые, оставаясь в руках
вашего покорнейшего слуги и почитателя, могут погубить и осквернить ваше
имя в глазах целого света.
Позвольте пребыть и проч.
VII
(От Петра Иваныча к Ивану Петровичу)
Ноября 15-го.
Иван Петрович!
Получив ваше мужицкое и вместе с тем странное послание, я в первую
минуту хотел было разорвать его в клочки, - но сохранил для редкости.
Впрочем, сердечно сожалею о недоразумениях и неприятностях наших. Отвечать
вам я было не хотел. Но заставляет необходимость. Именно сими строками
объявить вам нужно, что видеть вас когда-либо в доме моем мне будет весьма
неприятно, равно и жене моей: она слаба здоровьем и запах дегтя ей вреден.
Жена моя отсылает вашей супруге книжку ее, оставшуюся у нас, -
"Дон-Кихота Ламанчского", с благодарностью. Что же касается до ваших калош,
будто бы забытых вами у нас во время последнего посещения, то с сожалением
уведомляю вас, что их нигде не нашли. Покамест их ищут; но если их совсем
не найдут, тогда я вам куплю новые.
Впрочем, честь имею пребыть и проч.
VIII
Шестнадцатого числа ноября Петр Иваныч получает по
городской почте на свое имя два письма. Вскрывая первый
пакет, вынимает он записочку, затейливо сложенную, на
бледно-розовой бумажке. Рука жены его. Адресовано к
Евгению Николаичу, число 2 ноября. В пакете больше
ничего не нашлось. Петр Иванович читает:
Милый Eug`ene! Вчера никак нельзя было. Муж был дома весь вечер.
Завтра же приезжай непременно ровно в одиннадцать. В половине одиннадцатого
муж отправляется в Царское и воротится в полночь. Я злилась всю ночь.
Благодарю за присылку известий и переписки. Какая куча бумаги! Неужели это
все она исписала? Впрочем, есть слог; спасибо тебе; вижу, что любишь меня.
Не сердись за вчерашнее и приходи завтра, ради бога.
А.
Петр Иваныч распечатывает второе письмо.
Петр Иваныч!
Нога моя и без того бы никогда не была в вашем доме; напрасно изволили
даром бумагу марать.
На будущей неделе уезжаю в Симбирск; приятелем бесценнейшим и
любезнейшим другом останется у вас Евгений Николаич; желаю удачи, а о
калошах не беспокойтесь.
IX
Семнадцатого числа ноября Иван Петрович получает по
городской почте на свое имя два письма. Вскрывая первый
пакет, вынимает он записочку, небрежно и наскоро
написанную. Рука жены его; адресовано к Евгению
Николаичу, число 4 августа. В пакете больше ничего не
нашлось. Иван Петрович читает:
Прощайте, прощайте, Евгений Николаич! награди вас господь и за это.
Будьте счастливы, а мне доля лютая; страшно! Ваша воля была. Если бы не
тетушка, я бы вам вверилась так. Не смейтесь же ни надо мной, ни над
тетушкой. Завтра венчают нас. Тетушка рада, что нашелся добрый человек и
берет без приданого. Я в первый раз пристально на него поглядела сегодня.
Он, кажется, добрый такой. Меня торопят. Прощайте, прощайте... голубчик
мой!! Помяните обо мне когда-нибудь; я же вас никогда не забуду. Прощайте.
Подпишу и это последнее, как первое мое... помните?
Татьяна.
