Да, раба! Ты все отдаешь, всю волю. И порвать потом эти цепи захочешь, да
уж нет: вс° крепче и крепче будут тебя опутывать. Это уж такая цепь
проклятая. Я ее знаю. Уж о другом я и не говорю, ты и не поймешь, пожалуй,
а вот скажи-ка: ведь ты, наверно, уж хозяйке должна? Ну, вот видишь! -
прибавил я, хотя она мне не ответила, а только молча, всем существом своим
слушала; - вот тебе и цепь! Уж никогда не откупишься. Так сделают. Все
равно что черту душу...
... И к тому ж я... может быть, тоже такой же несчастный, почем ты
знаешь, и нарочно в грязь лезу, тоже с тоски. Ведь пьют же с горя: ну, а
вот я здесь - с горя. Ну скажи, ну что тут хорошего: вот мы с тобой...
сошлись... давеча, и слова мы во все время друг с дружкой не молвили, и ты
меня, как дикая, уж потом рассматривать стала; и я тебя также. Разве эдак
любят? Разве эдак человек с человеком сходиться должны? Это безобразие
одно, вот что!
- Да! - резко и поспешно она мне поддакнула. Меня даже удивила
поспешность этого да. Значит, и у ней, может быть, та же самая мысль
бродила в голове, когда она давеча меня рассматривала? Значит, и она уже
способна к некоторым мыслям?.. "Черт возьми, это любопытно, это - сродни, -
думал я, - чуть не потирая себе руки. - Да и как с молодой такой душой не
справиться?.."
Более всего меня игра увлекала.
Она повернула свою голову ближе ко мне и, показалось мне в темноте,
подперлась рукой. Может быть, меня рассматривала. Как жалел я, что не мог
разглядеть ее глаз. Я слышал ее глубокое дыханье.
- Зачем ты сюда приехала? - начал я уже с некоторою властью.
- Так.
- А ведь как хорошо в отцовском-то бы доме жить! Тепло, привольно;
гнездо свое.
- А коль того хуже?
"В тон надо попасть, - мелькнуло во мне, - сантиментальностью-то,
пожалуй, не много возьмешь".
Впрочем, это так только мелькнуло. Клянусь, она и в самом деле меня
интересовала. К тому же я был как-то расслаблен и настроен. Да и плутовство
ведь так легко уживается с чувством.
- Кто говорит! - поспешил я ответить, - все бывает. Я ведь вот уверен,
что тебя кто-нибудь обидел и скорей перед тобой виноваты, чем ты перед
ними. Я ведь ничего из твоей истории не знаю, но такая девушка, как ты,
верно, не с охоты своей сюда попадет...
- Какая такая я девушка? - прошептала она едва слышно; но я расслышал.
"Черт возьми, да я льщу. Это гадко. А может, и хорошо..." Она молчала.
- Видишь, Лиза, - я про себя скажу! Была бы у меня семья с детства, не
такой бы я был, как теперь. Я об этом часто думаю. Ведь как бы ни было в
семье худо - все отец с матерью, а не враги, не чужие. Хоть в год раз
любовь тебе выкажут. Все-таки ты знаешь, что ты у себя. Я вот без семьи
вырос; оттого, верно, такой и вышел... бесчувственный.
Я выждал опять.
"Пожалуй, и не понимает, - думал я, - да и смешно - мораль".
- Если б я был отец и была б у меня своя дочь, я бы, кажется, дочь
больше, чем сыновей, любил, право, - начал я сбоку, точно не об том, чтоб
развлечь ее. Признаюсь, я краснел.
- Это зачем? - спросила она.
А, стало быть, слушает!
- Так; не знаю, Лиза. Видишь: я знал одного отца, который был строгий,
суровый человек, а перед дочерью на коленках простаивал, руки-ноги ее
целовал, налюбоваться не мог, право. Она танцует на вечере, а он стоит пять
часов на одном месте, с нее глаз не спускает. Помешался на ней; я это
понимаю. Она ночью устанет - заснет, а он проснется и пойдет сонную ее
целовать и крестить. Сам в сюртучишке засаленном ходит, для всех скупой, а
ей из последнего покупает, подарки дарит богатые, и уж радость ему, коль
подарок понравится. Отец всегда дочерей больше любит, чем мать. Весело иной
девушке дома жить! А я бы, кажется, свою дочь и замуж не выдавал.
- Да как же? - спросила она, чуть-чуть усмехнувшись.
- Ревновал бы, ей-богу. Ну, как это другого она станет целовать?
чужого больше отца любить? Тяжело это и вообразить. Конечно, все это вздор;
конечно, всякий под конец образумится. Но я б, кажется, прежде чем отдать,
уж одной заботой себя замучил: всех бы женихов перебраковал. А кончил бы
все-таки тем, что выдал бы за того, кого она сама любит. Ведь тот, кого
дочь сама полюбит, всегда всех хуже отцу кажется. Это уж так. Много из-за
этого в семьях худа бывает.
- Другие-то продать рады дочь, не то что честью отдать, - проговорила
она вдруг.
А! вон оно что!
- Это, Лиза, в тех семьях проклятых, где ни бога, ни любви не бывает,
- с жаром подхватил я, - а где любви не бывает, там и рассудка не бывает.
Такие есть семьи, правда, да я не об них говорю. Ты, видно, в своей семье
не видала добра, что так говоришь. Подлинно несчастная ты какая-нибудь.
Гм... Больше по бедности все это бывает.
- А у господ-то лучше, что ль? И по бедности честные люди хорошо
живут.
- Гм... да. Может быть. Опять и то, Лиза: человек только свое горе
любит считать, а счастья своего не считает. А счел бы как должно, так и
увидел бы, что на всякую долю его запасено. Ну, а что, коли в семье все
удастся, бог благословит, муж выйдет хороший, любит тебя, лелеет тебя, не
отходит от тебя! хорошо в той семье! Даже иной раз и с горем пополам
хорошо; да и где горя нет? Выйдешь, может, замуж, сама узнаешь. Зато взять
хоть в первое-то время замужем за тем, кого любишь: счастья-то, счастья-то
сколько иной раз придет! да и сплошь да рядом. В первое-то время даже и
ссоры с мужем хорошо кончаются. Иная сама чем больше любит, тем больше
ссоры с мужем заваривает. Право; я знал такую: "Так вот, люблю, дескать,
очень и из любви тебя мучаю, а ты чувствуй". Знаешь ли, что из любви
нарочно человека можно мучить? Все больше женщины. А сама про себя думает:
"Зато уж так буду потом любить, так заласкаю, что не грех теперь и
помучить". И в доме все на вас радуются, и хорошо, и весело, и мирно, и
честно... Вот другие тоже ревнивы бывают. Уйдет он куда, - я знал одну, -
не стерпит, да в самую ночь и выскочит, да и бежит потихоньку смотреть: не
там ли, не в том ли доме, не с той ли? Это уж худо. И сама знает, что худо,
и сердце у ней замирает и казнится, да ведь любит; все от любви. А как
хорошо после ссоры помириться, самой перед ним повиниться али простить! И
так хорошо обоим, так хорошо вдруг станет, - точно вновь они встретились,
вновь повенчались, вновь любовь у них началась. И никто-то, никто-то не
должен знать, что между мужем и женой происходит, коль они любят друг
друга. И какая бы ни вышла у них ссора, - мать родную, и ту не должны себе
в судьи звать и один про другого рассказывать. Сами они себе судьи. Любовь
- тайна божия и от всех глаз чужих должна быть закрыта, что бы там ни
произошло. Святее от этого, лучше. Друг друга больше уважают, а на уважении
много основано. И коль раз уж была любовь, коль по любви венчались, зачем
любви проходить! Неужто нельзя ее поддержать? Редко такой случай, что
нельзя поддержать. Ну, а как муж человек добрый и честный удастся, так как
тут любовь пройдет? Первая брачная любовь пройдет, правда, а там придет
любовь еще лучше. Там душой сойдутся, все дела свои сообща положут; тайны
друг от друга не будет. А дети пойдут, так тут каждое, хоть и самое трудное
время счастьем покажется; только бы любить да быть мужественным. Тут и
работа весела, тут и в хлебе себе иной раз отказываешь для детей, и то
весело. Ведь они ж тебя будут за это потом любить; себе же, значит, копишь.
Дети растут, - чувствуешь, что ты им пример, что ты им поддержка; что и
умрешь ты, они всю жизнь чувства и мысли твои будут носить на себе, так как
от тебя получили, твой образ и подобие примут. Значит, это великий долг.
Как тут не сойтись тесней отцу с матерью? Говорят вот, детей иметь тяжело?
Кто это говорит? Это счастье небесное! Любишь ты маленьких детей, Лиза? я
ужасно люблю. Знаешь - розовенький такой мальчик, грудь тебе сосет, да у
какого мужа сердце повернется на жену, глядя, как она с его ребенком сидит!
Ребеночек розовенький, пухленький, раскинется, нежится; ножки-ручки
наливные, ноготочки чистенькие, маленькие, такие маленькие, что глядеть
смешно, глазки, точно уж он все понимает. А сосет - грудь тебе ручонкой
теребит, играет. Отец подойдет, - оторвется от груди, перегнется весь
назад, посмотрит на отца, засмеется, - точно уж и бог знает как смешно, - и
опять, опять сосать примется. А то возьмет, да и прикусит матери грудь,
коль уж зубки прорезываются, а сам глазенками-то косит на нее: "Видишь,
прикусил!" Да разве не все тут счастье, когда они трое, муж, жена и
ребенок, вместе? За эти минуты много можно простить. Нет, Лиза, знать
самому сначала нужно жить выучиться, а потом уж других обвинять!
"Картинками, вот этими-то картинками тебя надо! - подумал я про себя,
хотя, ей-богу, с чувством говорил, и вдруг покраснел. - А ну если она вдруг
расхохочется, куда я тогда полезу?" - Эта идея меня привела в бешенство. К
концу-то речи я действительно разгорячился, и теперь самолюбие как-то
страдало. Молчание длилось. Я даже хотел толкнуть ее.
- Чтой-то вы... - начала она вдруг и остановилась.
Но я уже все понял: в ее голосе уже что-то другое дрожало, не резкое,
не грубое и несдающееся, как недавно, а что-то мягкое и стыдливое, до того
стыдливое, что мне самому как-то вдруг перед ней стыдно стало, виновато
стало.
- Что? - спросил я с нежным любопытством.
- Да вы...
- Что?
- Что-то вы... точно как по книге, - сказала она, и что-то как будто
насмешливое вдруг опять послышалось в ее голосе.
Больно ущипнуло меня это замечанье. Я не того ожидал.
Я и не понял, что она нарочно маскировалась в насмешку, что это
обыкновенная последняя уловка стыдливых и целомудренных сердцем людей,
которым грубо и навязчиво лезут в душу и которые до последней минуты не
сдаются от гордости и боятся перед вами высказать свое чувство. Уже по
робости, с которой она приступала, в несколько приемов, к своей насмешке, и
наконец только решилась высказать, я бы должен был догадаться. Но я не
догадался, и злое чувство обхватило меня.
"Постой же", - подумал я.
VII
- Э, полно, Лиза, какая уж тут книга, когда мне самому гадко вчуже. Да
и не вчуже. У меня все это теперь в душе проснулось... Неужели, неужели
тебе самой не гадко здесь? Нет, видно, много значит привычка! Черт знает,
что привычка может из человека сделать. Да неужели ж ты серьезно думаешь,
что никогда не состареешься, вечно хороша будешь и что тебя здесь веки
вечные держать будут? Я не говорю уж про то, что и здесь пакость... А
впрочем, я вот что тебе про это скажу, про теперешнее-то твое житье: вот ты
теперь хоть и молодая, пригожая, хорошая, с душой, с чувством; ну, а знаешь
ли ты, что вот я, как только давеча очнулся, мне тотчас и гадко стало быть
здесь с тобой! Только в пьяном виде ведь и можно сюда попасть. А будь ты в
другом месте, живи, как добрые люди живут, так я, может быть, не то что
волочился б за тобой, а просто влюбился б в тебя, рад бы взгляду был
твоему, не то что слову; у ворот бы тебя подстерегал, на коленках бы перед
тобой выстаивал; как на невесту б свою на тебя смотрел, да еще за честь
почитал. Подумать про тебя что-нибудь нечистое не осмелился бы. А здесь я
ведь знаю, что я только свистни, и ты, хочешь не хочешь, иди за мной, и уж
не я с твоей волей спрашиваюсь, а ты с моей. Последний мужик наймется в
работники - все-таки не всего себя закабалит, да и знает, что ему срок
есть. А где твой срок? Подумай только: что ты здесь отдаешь? что кабалишь?
Душу, душу, в которой ты невластна, кабалишь вместе с телом! Любовь свою на
поругание всякому пьянице отдаешь! Любовь! - да ведь это вс°, да ведь это
алмаз, девичье сокровище, любовь-то! Ведь чтоб заслужить эту любовь, иной
готов душу положить, на смерть пойти. А во что твоя любовь теперь ценится?
