придает ему чрезвычайно много достоинства. Говорил он тихо, размеренно,
заложив руки за спину и опустив глаза в землю. Особенно бесил он меня,
когда, бывало, начнет читать у себя за перегородкой Псалтырь. Много битв
вынес я из-за этого чтенья. Но он ужасно любил читать по вечерам, тихим,
ровным голосом,. нараспев, точно как по мертвом. Любопытно, что он тем и
кончил: он теперь нанимается читать Псалтырь по покойникам, а вместе с тем
истребляет крыс и делает ваксу. Но тогда я не мог прогнать его, точно он
был слит с существованием моим химически. К тому же он бы и сам не
согласился от меня уйти ни за что. Мне нельзя было жить в шамбр-гарни: моя
квартира была мой особняк, моя скорлупа, мой футляр, в который я прятался
от всего человечества, а Аполлон, черт знает почему, казался мне
принадлежащим к этой квартире, и я целых семь лет не мог согнать его.
Задержать, например, его жалованье хоть два, хоть три дня было
невозможно. Он бы такую завел историю, что я бы не знал, куда и деваться.
Но в эти дни я до того был на всех озлоблен, что решился, почему-то и для
чего-то, наказать Аполлона и не выдавать ему еще две недели жалованья. Я
давно уж, года два, собирался это сделать - единственно чтоб доказать ему,
что он не смеет так уж важничать надо мной и что если я захочу, то всегда
могу не выдать ему жалованья. Я положил не говорить ему об этом и даже
нарочно молчать, чтоб победить его гордость и заставить его самого,
первого, заговорить о жалованье. Тогда я выну все семь рублей из ящика,
покажу ему, что они у меня есть и нарочно отложены, но что я "не хочу, не
хочу, просто не хочу выдать ему жалованье, не хочу, потому что так хочу",
потому что на это "моя воля господская", потому что он непочтителен, потому
что он грубиян; но что если он попросит почтительно, то я, пожалуй,
смягчусь и дам; не то еще две недели прождет, три прождет, целый месяц
прождет...
Но как я ни был зол, а все-таки он победил. Я и четырех дней не
выдержал. Он начал с того, с чего всегда начинал в подобных случаях, потому
что подобные случаи уже бывали, пробовались (и, замечу, я знал все это
заранее, я знал наизусть его подлую тактику), именно: он начинал с того,
что устремит, бывало, на меня чрезвычайно строгий взгляд, не спускает его
несколько минут сряду, особенно встречая меня или провожая из дому. Если,
например, я выдерживал и делал вид, что не замечаю этих взглядов, он,
по-прежнему молча, приступал к дальнейшим истязаниям. Вдруг, бывало, ни с
того ни с сего, войдет тихо и плавно в мою комнату, когда я хожу или читаю,
остановится у дверей, заложит одну руку за спину, отставит ногу и устремит
на меня свой взгляд, уж не то что строгий, а совсем презрительный. Если я
вдруг спрошу его, что ему надо? - он не ответит ничего, продолжает смотреть
на меня в упор еще несколько секунд, потом, как-то особенно сжав губы, с
многозначительным видом, медленно повернется на месте и медленно уйдет в
свою комнату. Часа через два вдруг опять выйдет и опять так же передо мной
появится. Случалось, что я, в бешенстве, уж и не спрашивал его: чего ему
надо? а просто сам резко и повелительно подымал голову и тоже начинал
смотреть на него в упор. Так смотрим мы, бывало, друг на друга минуты две;
наконец он повернется, медленно и важно, и уйдет опять на два часа.
Если я и этим все еще не вразумлялся и продолжал бунтоваться, то он
вдруг начнет вздыхать, на меня глядя, вздыхать долго, глубоко, точно
измеряя одним этим вздохом всю глубину моего нравственного падения, и,
разумеется, кончалось наконец тем, что он одолевал вполне: я бесился,
кричал, но то, об чем дело шло, все-таки принуждаем был исполнить.
В этот же раз едва только начались обыкновенные маневры "строгих
взглядов", как я тотчас же вышел из себя и в бешенстве на него накинулся.
Слишком уж я был и без того раздражен.
- Стой! - закричал я в исступлении, когда он медленно и молча
повертывался, с одной рукой за спиной, чтоб уйти в свою комнату, - стой!
воротись, воротись, говорю я тебе! - и, должно быть, я так неестественно
рявкнул, что он повернулся и даже с некоторым удивлением стал меня
разглядывать. Впрочем, продолжал не говорить ни слова, а это-то меня и
бесило.
- Как ты смеешь входить ко мне без спросу и так глядеть на меня?
Отвечай!
Но посмотрев на меня спокойно с полминуты, он снова начал
повертываться.
- Стой! - заревел я, подбегая к нему, - ни с места! Так. Отвечай
теперь: чего ты входил смотреть?
- Если таперича вам есть что мне приказать, то мое дело исполнить, -
отвечал он, опять-таки помолчав, тихо и размеренно сюсюкая, подняв брови и
спокойно перегнув голову с одного плеча на другое, - и все это с ужасающим
спокойствием.
- Не об этом, не об этом я тебя спрашиваю, палач! - закричал я,
трясясь от злобы. - Я скажу тебе, палач, сам, для чего ты приходишь сюда:
ты видишь, что я не выдаю тебе жалованья, сам не хочешь, по гордости,
поклониться - попросить, и для того приходишь с своими глупыми взглядами
меня наказывать, мучить, и не подозр-р-реваешь ты, палач, как это глупо,
глупо, глупо, глупо, глупо!
Он было молча опять стал повертываться, но я ухватил его.
- Слушай, - кричал я ему. - Вот деньги, видишь; вот они! (я вынул их
из столика) все семь рублей, но ты их не получишь, не па-алучишь до тех
самых пор, пока не придешь почтительно, с повинной головой, просить у меня
прощения. Слышал!
- Быть того не может! - отвечал он с какою-то неестественною
самоуверенностью.
- Будет! - кричал я, - даю тебе честное слово мое, будет!
- И не в чем мне у вас прощения просить, - продолжал он, как бы совсем
не замечая моих криков, - потому вы же обозвали меня "палачом", на чем я с
вас могу в квартале всегда за обиду просить.
- Иди! Проси! - заревел я, - иди сейчас, сию минуту, сию секунду! А ты
все-таки палач! палач! палач! - Но он только посмотрел на меня, затем
повернулся и, уже не слушая призывных криков моих, плавно пошел к себе, не
оборачиваясь.
"Если б не Лиза, не было б ничего этого!" - решил я про себя. Затем,
постояв с минуту, важно и торжественно, но с медленно и сильно бьющимся
сердцем, я отправился сам к нему за ширмы.
- Аполлон! - сказал я тихо и с расстановкой, но задыхаясь, - сходи
тотчас же и нимало не медля за квартальным надзирателем!
Он было уж уселся тем временем за своим столом, надел очки и взял
что-то шить. Но, услышав мое приказанье, вдруг фыркнул со смеху.
- Сейчас, сию минуту иди! - иди, или ты и не воображаешь, что будет!
- Подлинно вы не в своем уме, - заметил он, даже не подняв головы, так
же медленно сюсюкая и продолжая вдевать нитку. - И где это видано, чтоб
человек сам против себя за начальством ходил? А касательно страху, -
напрасно только надсажаетесь, потому - ничего не будет.
- Иди! - визжал я, хватая его за плечо. Я чувствовал, что сейчас ударю
его.
Но я и не слыхал, как в это мгновение вдруг дверь из сеней тихо и
медленно отворилась и какая-то фигура вошла, остановилась и с недоумением
начала нас разглядывать. Я взглянул, обмер со стыда и бросился в свою
комнату. Там, схватив себя обеими руками за волосы, я прислонился головой к
стене и замер в этом положении.
Минуты через две послышались медленные шаги Аполлона.
- Там какая-то вас спрашивает, - сказал он, особенно строго смотря на
меня, потом посторонился и пропустил - Лизу. Он не хотел уходить и
насмешливо нас рассматривал.
- Ступай! ступай! - командовал я ему потерявшись. В эту минуту мои
часы принатужились, прошипели и пробили семь.
IX
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди!"
Из той же поэзии
Я стоял перед ней убитый, ошельмованный, омерзительно сконфуженный и,
кажется, улыбался, всеми силами стараясь запахнуться полами моего
лохматого, ватного халатишки, - ну точь-в-точь, как еще недавно, в упадке
духа, представлял себе. Аполлон, постояв над нами минуты две, ушел, но мне
было не легче. Хуже всего, что и она тоже вдруг сконфузилась, до того, что
я даже и не ожидал. На меня глядя, разумеется.
- Садись, - сказал я машинально и придвинул ей стул возле стола, сам
же сел на диван. Она тотчас же и послушно уселась, смотря на меня во все
глаза и, очевидно, чего-то сейчас от меня ожидая. Эта-то наивность ожидания
и привела меня в бешенство, но я сдержал себя.
Тут-то бы и стараться ничего не замечать, как будто все
по-обыкновенному, а она... И я смутно почувствовал, что она дорого мне за
все это заплатит.
- Ты меня застала в странном положении, Лиза, - начал я, заикаясь и
зная, что именно так-то и не надо начинать.
- Нет, нет, не думай чего-нибудь! - вскричал я, увидев, что она вдруг
покраснела, - я не стыжусь моей бедности... Напротив, я гордо смотрю на мою
бедность. Я беден, но благороден... Можно быть бедным и благородным, -
бормотал я. - Впрочем,.. хочешь чаю?
- Нет... - начала было она.
- Подожди!
Я вскочил и побежал к Аполлону. Надо же было куда-нибудь провалиться.
- Аполлон, - зашептал я лихорадочной скороговоркой, бросая перед ним
семь рублей, остававшиеся все время в моем кулаке, - вот твое жалованье;
видишь, я выдаю; но зато ты должен спасти меня: немедленно принеси из
трактира чаю и десять сухарей. Если ты не захочешь пойти, то ты сделаешь
несчастным человека! Ты не знаешь, какая это женщина... Это - все! Ты,
может быть, что-нибудь думаешь... Но ты не знаешь, какая это женщина!..
Аполлон, уже усевшийся за работу и уже надевший опять очки, сначала,
не покидая иглы, молча накосился на деньги; потом, не обращая на меня
никакого внимания и не отвечая мне ничего, продолжал возиться с ниткой,
которую все еще вдевал. Я ждал минуты три, стоя перед ним, с сложенными a
la Napoleon pуками. Виски мои были смочены потом; сам я был бледен, я
чувствовал это. Но, слава богу, верно ему стало жалко, смотря на меня.
Кончив с своей ниткой, он медленно привстал с места, медленно отодвинул
стул, медленно снял очки, медленно пересчитал деньги и наконец, спросив
меня через плечо: взять ли полную порцию? медленно вышел из комнаты. Когда
я возвращался к Лизе, мне пришло на ум дорогой: не убежать ли так, как
есть, в халатишке, куда глаза глядят, а там будь что будет.
Я уселся опять. Она смотрела на меня с беспокойством. Несколько минут
мы молчали.
- Я убью его! - вскричал я вдруг, крепко хлопнув по столу кулаком, так
что чернила плеснули из чернильницы.
- Ах, что вы это! - вскричала она, вздрогнув.
- Я убью его, убью его! - визжал я, стуча по столу, совершенно в
исступлении и совершенно понимая в то же время, как это глупо быть в таком
исступлении.
- Ты не знаешь, Лиза, что такое этот палач для меня. Он мой палач...
Он пошел теперь за сухарями; он...
И вдруг я разразился слезами. Это был припадок. Как мне стыдно-то было
между всхлипываний; но я уж их не мог удеpжать. Она испугалась.
- Что с вами! что это с вами! - вскрикивала она, суетясь около меня.
- Воды, подай мне воды, вон там! - бормотал я слабым голосом,
сознавая, впрочем, про себя, что я очень бы мог обойтись без воды и не
бормотать слабым голосом. Но я, что называется, представлялся, чтоб спасти
приличия, хотя припадок был и действительный.
Она подала мне воды, смотря на меня как потерянная. В эту минуту
Аполлон внес чай. Мне вдруг показалось, что этот обыкновенный и
прозаический чай ужасно неприличен и мизерен после всего, что было, и я
покраснел. Лиза смотрела на Аполлона даже с испугом. Он вышел, не взглянув
на нас.
- Лиза, ты презираешь меня? - сказал я, смотря на нее в упор, дрожа от
нетерпения узнать, что она думает.
Она сконфузилась и не сумела ничего ответить.
